МАРИЯ МАКСИМОВА

Им не удастся меня убедить
в беглом течении красноречивой строки,
научить вычурным поклонам, изысканной маете —
натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,
не прохриплю о согласии на неродном языке.
Мягкая пыль стелется бахромой,
рваный край жизни набухает воровскою пеной,
отвесные скалы лижут взгляда ладонь,
голод скребется черствою коркой по звериному чреву.
Кормчий — отсутствие силы, побег омелы в руках,
гибкое просторечие червленой тяжелой лозы,
скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы
подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.
Настоящее дело стелется как трава,
никнет ракитою в лоно лесных запруд.
Зверь, что крадется по следу, знает волчьи права
и не останется там, где его запрут.

Новосельем скользя по шершавому краю движенья,
мы восполняем тщедушные игры с тельцами —
золотыми, медными, деревянными и прочими мертвецами.
Так, в стихах позволяя себе быть совершенно косноязычным,
я свожу на нет эффект своего присутствия в литературе.
Съеживаются обрывки мягкой телячьей кожи, разукрашенные письменами,
с киноварными буквами, с завитушками на полях и Давидом, играющим на кифаре,
превращаются в черную пыль, застилающую несуществующие горизонты.
Чтоб потом золотыми росчерками выводили писцы стареющей расы
капризные буквы, поджав капризные губы, стараясь
не разорвать ожерелье из зубов дракона и сиреневых шишечек кипариса,
из лимонных зернышек, костяных пластинок и перышек попугая.
И мохнатою тенью крадется закат по лицам,
словно царская дочка на шубе лежит нагая.