Б. КУПРИЯНОВ

1970—1975

* * *

В ритме боли зубной и заботы земной,
заводского гудка и побудки военной
электричка несла меня в дым водяной,
в город духов усопших галерных.

Я охоч до страдательных, траурных сил.
Совестливости сникший избыток
я ценю до сих пор, и поэтому был
этот город медлительных пыток

наслаждением страсти моей и ума,
испытанием совести слова.
И мерещилась здравая злая судьба
на лежанке случайного крова.

* * *

Злой судьбы изобрав исключительный жест,
на корню, на коне и в кино
я несу театрально-трагический жезл
в чёрно-буром своём домино.

Долго детская скорбь и почётная страсть
преступленья прощала следы,
но судьба с безупречною скукой свилась.
Неподсудный стою у воды.

* * *

Я просыпаюсь на плоту
четыре раза в день.
Мой плот идет на поводу,
меня ведущий зверь
                похож безумно на меня,
но тянется не так, когда бросает
                                 в пустоту
условный смертный знак:
две обострённые руки,
ладонь в ладонь вжилась...

И вновь плывущие венки
подчёркивают связь.

* * *

То, что добыто кровью озарённой,
чем разродилась бедная Кассандра,
природой повторилось.
                    Повторенный,
подосланный в постелю Ленинграда,

ты не любимый, не приобретённый,
не летописец и не любознатель,
ты просто мальчик вечно оскорблённый,
далекий родственник небесной знати.

* * *

Мне ни сна, ни покрышки.
Книженции нежной не нужно.
Били пыльным мешком,
Покосилась моя голова.
В кружке двадцать один золотой.
Им наверное скушно,
но прижавшись к друг дружке
они поправляют права:
                     страсти,
вышедшей в страх,
теплой кости несущей,
жуткой женщины той,
что впитала меня.
Пуще прежнего плох
                  голос
                       мысль
                            стерегущий,
пуще прежнего прах.
          А они золотые звенят.

* * *

Нет, страшнее не будет уже,
жёлтым лицам придется смеяться,
ибо нет уже сил покоряться
на почётном своём рубеже.

Только так, только ветер и снег,
только колики, капельки, кашель.
И проклятый простор и ночлег
тот, который сейчас приукрашен
мимолётною лаской любви.

* * *

Где бредит человек, там отступает время.
Оно само собой, а он самим собой,
идею уморив и позабыв о теме,
капризничает жить эмоцией одной.

Никто ему тогда — судьёй или прислугой,
не приглянётся сад, не позабавит свет.
Он выгнулся дугой смертельного испуга,
к нему приходит сон — божественный ответ.

* * *

Я пребываю, пребуду и вот:
мокрые курицы, чёрствые лица!
Я просыпаюсь в просторе болот,
мой нетрезвучий рассудок святится.

Холодно — это в ладонях цветы,
те, о которых ночами кричалось!
Я просыпаюсь — ладони пусты —
и не случилось, и не случалось.

* * *

Бойцовские качества нужно иметь,
Чтоб жить в этот век сгоряча.
А я разозлился и начал скорбеть:
час от часу легче — ничья.

Нет ниток и колких иголок,
и нету дворцов и двуколок,
не едет никто никуда.

И тянется тина лекарственных льдов,
а умерший мой одинок и багров.

* * *

Ты, закрывший глаза
по причине своей обеспеченной скорби,
долго думал — коса на красивейший камень.
Оказалось касатик,
                  святыми слезами
не замаешь воза,
                а кидать картузами
научились из прошлого
                  пьяные люди:
покричат, подерутся, поплачут и будет.

* * *

Мне гнев опять, мне гнев опять,
мне гнев и скука!
Вот я пытался совладать
с собой без звука,
вот я пытался говорить
с собой без крика.
Мне гнев опять, мне гнев опять,
мой гнев, пойди-ка.
Пойди-ка, бровью поведи,
а я не струшу,
пойди-ка, братец, пропади
за нашу сушу!
За восходящие цветы,
за все соцветья!
За нашу долю правоты в одном столетьи.

* * *

Подожди, моя душа, за углом, за домом.
Ещё успеешь всё смешать
                     и покатиться комом,
ещё успеешь полететь,
                     ещё успеешь сбыться.
Я не хочу в тебя смотреть,
ты слишком мастерица
дела обделывать тоски и горечи, и злобы,
и этой страсти вопреки
                       мы вынуждены оба
сказать друг другу:
— береги, и берегись
                     до гроба.

* * *

Одушевив души последок,
назначив час, идешь к нему.
Достаточно пустых беседок,
в которых жалко одному
иноказенные слова —
                    горячих риторов усладу
сочить,
        и ждать её из саду —
крутую музу с бодрым взглядом
с ведром воды и красным прутом.
Я никогда уже не буду
свечною тенью любоваться,
бить неповинную посуду
и в теплом слове разлагаться.

* * *

Это верно, друг мой первый,
надо жить, иметь достаток,
протоптать свою тропину,
уберечься от растраты.

Только, ты пойми попробуй,
если ловкости ни капли,
если сомкнуты покровы,
если вбит, вклокочен, вкраплен!
Посмотри на рыболова,
подражающего цаплям.

          Сочувствовать устал,
          растроганный покой,
          наплывы памяти,
                    наплывы состраданья.
Я не хочу поездки никакой,
и никаких случайностей свиданья
            с любимыми людьми.

* * *

Мерзлый лиственный покров
обнажался, снег сырел.
Ничего себе, здоров! —
День прошел, пробагровел.
Ну что же, каждою зимой
меня знобит и мучит,
и льёт хорал с небес дремучих
дурман на город паровой.
По песнопенной мостовой,
где каждый звук крадётся в душу,
иду и слушаю, и трушу,
и позапрошлою листвой
шумит Нева над головой.
    Остывал туман, индевели двери,
    слухи — рохлые слова процветали, прели.
    Выходили дети изгородь ломать,
    и кровати тяти придвигали посмотреть.
    Перестали лошади голубей клевать,
    голуби вспорхнули на карниз греметь.
    Дамы с узелками выходили вон.
    Замыкали ставни с солнечных сторон.
    В час мороза в тихоньком трамвае
    выезжать на площадь, что же проще.
    Далеко идущий путь сверкает, застит, доморощет.

Я на площади сойду, попрошу пощады:
— Ну прощайте, ну прощайте складныя баллады,
житель прокажённых зим, до свиданья, житель. —
мимо едет синий зим сонный искуситель.

    Белым-бело, и бледно бел
        я вышел восторжествовать,
        и на колени загремел,
        и не успел себя понять.
        Но так хотелось холодеть,
        и по лицу не колотить,
        и загогулиной посметь
        до полуночи глухой пробыть.

    Вот так же — в снеговщине всей,
        в секущем ветре и везде
        мы вымерзаем до костей,
        чтоб сущее своё воздеть.

* * *

Вот заворчишь, вот позабудешь рану,
вот ключница твоя придёт — простушка.
Бутылочка винца и два стакана.
Беседа кумушек, беседушка-игрушка
о новостях театра-балагана.

Все издавна, зачем тогда ракушка
свистит под сердцем (не было печали),
Но сглазили, вспылили, умолчали,
И, потирая руки, разошлись.

* * *

Стихи из сил, царапанье
до отворенья ногтя.
В каком гортанном клапане
сварилось столько дёгтя,
в каком угарном городе
ты жил или дышал?
Кружится шар позеленелый,
кружится шар.
Он, кажется, вот-вот растает
во имя тьмы и зла,
но он кружится и летает
позеленелый до бела.

* * *

В каком краю кричать или учиться,
заканчиваться, начинаться, длиться?
Каким календарём, в каком году,
ввиду чего и на каком ходу
равновеликие отпрянут друг от друга!
И царствие горячечного круга
                            окончится,
терпение пробьёт!
Да здравствует вода и мой любимый лёд.

* * *

Сколько ратного восторга
в нашем любованье страха.
Пред полковником высоким
раздувается рубаха,
разрывается гортань.
Слушай рота: Перестань,
разойдись по человеку!
кто-то пеший, кто-то конный,
кто-то сам себе в аптеку,
кто-то в радиус разгромный.
И да придёт каждый в пригород,
В беспочётный гарнизон!
Пусть сваляется в кровати
страшный сон.

* * *

Оловянные валеты
я люблю вас этим летом,
я люблю покой и пользу,
древо, яблоко и гильзу...
хруст костей из автомата,
ночью я зову солдата —
крововеда, мудреца,
особь общего лица,
исполнительного друга,
обличителя недуга,
устранителя тревог.
Оловянный полубог
с лирою наперевес
в душной комнате воскрес.

* * *

Что же дёргает точку над И?
Или всё ещё водит перо,
или кто-то за локоть трясёт,
или кто-то за шиворот держит,
или на ухо кто-то орёт,
или бьют по глазам на манеже...
Текст затравленный затрепетал,
юный клоун автографы крутит.

* * *

Старшему слову сказал:
                      — Посмотри,
где твои дети?
Это безродные нетопыри,
самоубийцы, они до зари
души отпустят на ветер.
— Не уготована им благодать, —
старшее слово сказало.
— Ты ни при чём. Я иду умирать
снова, сначала,
чтобы безродные дети мои
стали твоими,
чтобы они до грядущей зари
песню сложили.

* * *

Завтра в свете подзорного царства
не найдет единица мытарства,
не растопчет ее лиходей,
не окажется в свете людей.
В субтропическом, свежем бассейне
будешь плавать собакой весенней,
или кошечкой в жуткой красе
будешь цыпочек слушать (без косточек),
те споют, соловьи они все.

* * *

Доктор придёт — самоучка,
в рог протрубит однозвучно.
Выпорхнут синие люди,
                     сонные,
                            вывихнут шеи,
и на весёлой свободе
прямо в полёте замшеют.
— По ветру, по ветру,
                     мыши летучие,
чёрные бабочки, шеи падучие, —
выскажет доктор и скроется спать.
Некому, незачем, не в чем летать.

* * *

За старой пластинкой такое творилось!
Горели глаза, и зверели глаза!

Когда же косматое солнце разбилось,
все замерли враз, отыскав образа.

И только какой-то короткий калека,
всё видя и зная, притёрся к стене
да так и не смог посчитать свои лета
и умер, как майский жучок, на спине.

* * *

Со стороны любой зверок,
любая птица
годится в суп, годится в гроб,
греха боится.
Со стороны в любом цветке
задор и злоба.
Со стороны в любой руке
моя утроба,
           в кулаке.

* * *

Стих устарел у меня на глазах.
Было раньше на совесть,
                       а нынче на страх.
Раньше было: пострел по стеклу,
                     по песку...
А сегодня сгорел, отчадил
                         на снегу.
Только легкая спесь —
                     ободок
                           золоченый!
Будет всё, что ни есть.
Подрастает волчонок.

* * *

Ты ляжешь, ты волосы вытрешь со лба,
ты вытрешь лицо, побросаешь слова.
Ты в воинской части откроешь глаза:
землянка твоя: капитан с попугаем,
               сверхсрочник слепой,
               и радистка глухая.
И сказку расскажет тебе попугай,
               сверхсрочник споёт,
а радистка пускай всё по миру,
                      по миру,
                              по миру
                                     пустит.
Господь не допустит,
                    чтоб ты умирал!
Ты встанешь, ты волосы вытрешь со лба!
Солдат, Куприянов, тебя позвала
прощальная мать на прощальный обед.
Господь допускает — тебя уже нет.

* * *

"...Тоску на рыночном лотке,
Боюсь, мою              
Баюча..."               

Б. Пастернак

Мы предположим, предадим
тоске любую форму:
на рынке рыба или гриб —
опята как опёнки.

Понежимся, поговорим,
мы поторгуемся, а дале,
мы до копейки прогорим
на продавце нахале.

Мы будем верить в торжество,
Мы выварим ребята
со всей осеннею листвой
весёлые опята!

Сарказма сласть листай скорей
поваренную книгу!
Читай про змей и голубей,
да жуй ковригу.

Не смей в себя влюблять
                       зверей
поэт,
     петрушка,
              сельдерей...
не поддавайся сдвигу.

* * *

Прости, что август отсырел,
прости ресницы намочил,
прости, что флейта так суха
и так сыра свирель
и музыку глухого зла
не вынести за дверь.
Не вынести в себе себя,
но упростить возможно.
Прости, давай просить сильней,
Давай целоваться безбожно.

* * *

Почём твоя печаль?
           Химеры, хохлишься, рядишься.
О, ряженые!
           О, не приходите!
Под сердцем приспосабливает мышь
мышат на поросят похожих.
Ожил.
Бражья душа, постепенное детство,
повадки в потёмках, в попоне.
Попомни.
Попомни, почём твоя печаль.
Иди.
Идей кровосмесительную суть отдай.
А сам живи в лесу.
О, да!
А дальше?
Память павшим и прожитым денькам:
Жукастеньким,
             страдавшим,
                        попотевшим грибникам!
Набравшие лукошко, заведшие мышат,
бегом
     домой
           к окошку,
в дурдом,
         в детсад.

* * *

Как хорошо, что в полужелтом доме,
тебя никто не стронет.
                      Установлен
тяжелый знак, и хитрости холодной
везде преуспевает поводок.

Бездомный, если в гости забредет,
он всё возьмёт, что надо, и уйдет.

По прежнему слабительные сны:
заступники, зануды, растеряхи.

* * *

Ночь не вылечит, туча не скроет.
Убежать позабытому больно.
Оставаться на месте,
                    пустое
время препровожденье.
                     Вольно,
молодой человек.
                Замогильный
занимается день.
                По тревоге
одевайся.
Сегодня всесильный
                  потихоньку
                            поможет
                                   убогим.

* * *

Постучите в окошко
                  октябрьского
                              забытья!
В этой комнате
               всё,
                   что годится
                              на Пряжку!
Заунывной музыки
                сверкающая
                          полынья,
утварь, переносящая
                   музыку,
                          человек-деревяшка.

* * *

Вот осень кончилась, зима.
Вот примерзают пальцы
                     к замку.
За тем замком Сама;
                   Страда,
а мы страдальцы.

Нас мало: Я, да Я, да Я,
Ягайлы да Ядвиги.

Моя любовь, моя страда!
Так наступают сдвиги.

Вечерний звон цепи дверной.
Звонить — не дозвониться.
Двор нелюбимый, проходной.
Пережитые лица.

Да будет свет! Я вечный сват —
любовник не любимый!

Моя страда, любовь, мой сад,
мой свет непроходимый...

* * *

Зажиточное прошлое моё!
О, вечное раздолье узнаванья.
Зажиточное, в смысле искупленья.
      Вины кристальный водоём
      и лебеди плачевные на нем.
И к самому себе из состраданья
безумно обращенное признанье,
и головы гордящийся залом,
и облака предсмертные покровы.

* * *

Вертайся, тень моя!
Я дальше сам, один.
Приписывая скрип костей деревьям,
пойду.
      И не устраивай смотрин,
Вертайся, тень.
Исполненное мненье
дождётся и пространства,
                        и перин.
И все сойдет.
И я сойду один.

* * *

Береженого Бог бережет.
Прокаженного жалуют свыше.
Где же твой малодушный божок?
О, не он ли сегодня на крыше
шелковистую лестницу сжег,
и в чердачной, засиженной нише
удавился, ругая восток.

* * *

В глубокой осени развесистого
                             года,
когда уже не помнишь о плодах,
ожесточённо, вглядываясь в воду,
поёживая, поправляя стих,
ты думаешь, что не бывало сроду,
таких ожесточённостей твоих.

Но гулко, гулко всё на свете.
И отклик, и оторопел!
Или в коричневом балете,
или в музее серых дел
опять твой день пробагровел,
но жёстче прошлых лихолетий
простой и подлинный предел:
один для всех на этом свете.

* * *

Что же санки давно отдыхают.
Мальцы обманулись.
Ветер вылетел вспять
замораживать прошлое слово.
Навсегда наши тени
в зелёных колодцах надулись.
О, никто не читает сравнительно
новых.

Я руками кричать
научился на улицах старых.
Зарекаюсь судить,
потрошу привезённое тело.
Благодетель духовный отправил,
остался замаран,
гонит стадо усопших,
распухших, дебелых.

За кудыкину горку
загнав распаленное братство,
господин позабыл
назначенье лихого похода,
Помешался, отправил —
ему не напомнит убранство,
ничего не напомнит!
Пусть смотрит на воду.

* * *

Огородное пугало!
Житиё без конца!
Отвратительный: в угол мол...
И воткнули живца.
Как на грядку законника...
Председателя мук.
Молодого сторонника
постоянных разлук.
Крестик дырочно-вычурный.
Отступление птиц.
Молодец обезличенный
накренился от лиц,
уплывающих заживо
по капустной реке.
Слишком сильно нагажено!
Холода вдалеке
не помогут, не выведут,
(небо чистой воды),
и метели не выметут,
и не дрогнут ряды.

* * *

Песня зимнего стыда.
Перед матерью вода,
где исподнее моё
процветает бытиё.

Вы, задравшие подолы
выше уст, в устах Эола
надобности никакой!
Я машу вам вслед рукой.

Я предвижу ваши руки,
ваши губы, вашу спесь.
Матерь Божия разлуки,
ненавижу всё, что есть!

* * *

Я не выйду из дома.
Моё привезённое тело
перетерпит родня,
передёрнется смертной истомой.
Господин, разве сердце твоё
не болело?
В первый день объявленья:
— Родился не дома.
Как давно это было.
За голосом слов не узнаешь,
напечатанных столбиком
в темном альбоме.
Трудно поздно.
К полуночи всё вспоминаешь,
остаешься один в перевернутом доме.

Содержание Комментарии
Алфавитный указатель авторов Хронологический указатель авторов

© Тексты — Авторы.
© Составление — Г.В. Сапгир, 1997; И. Ахметьев, 1999—2016.
© Комментарии — И. Ахметьев, 1999—2024.
© Электронная публикация — РВБ, 1999–2024. Версия 3.0 от 21 августа 2019 г.