11/23 мая 1876. Баден-Баден
Баден-Баден. 23 мая.
Получил я Ваше письмо, многоуважаемый Николай Алексеевич 1, и весьма смутился духом. Известие о Вашей болезни очень меня тревожит, и это, конечно, еще более усиливает во мне желание возвратиться в Россию. Я еще до письма Вашего решил ехать отсюда 30-го числа, с тем чтобы через пять дней или около того, т. е. 23 — 25, быть в Петербурге 2. В этом смысле я писал сегодня утром к Елисееву, прося его прекратить высылку газет. Пора. Я живу здесь среди невыразимой скуки, неизъятой, впрочем, сплетен. Ибо где есть Тургенев (теперь его нет, но дух его веет), там, конечно, всякого рода недоразумения. Заграничная жизнь тем и скверна, что ставит в интимность с такими лицами, с которыми у себя встретился бы два-три раза в год. Пора, пора домой. Очень рад, что рассказ получен 3, думаю, что к моему приезду и № выйдет.
Что касается до «Нового времени», то никакого фельетона под названием «Благонамеренные речи» я туда не посылал, а послал — о чем и Вам писал — ту статью, которая когда-то была сожжена в «Отеч<ественных> зап<исках>», под названием «Страшный год» 4. Но Суворин, как и водится, бросился с нею к цензорам, которые и сказали ему, что лучше обождать. Но дело в том, что я обещал дать что-нибудь, во-первых, потому, что об эТоменя Лихачев очень просил, а во-вторых, и потому, что меня уверили, что газета имеет сочувствие Ваше и Елисеева 5. Сидя за границей, в этом отношении можно легко заблудиться — это тоже одно из неудобств, неприятное даже больше, чем другие. Я же, собственно, думаю, что «Новое время» — газета ёрническая. Замечательно, что, разбирая «Отеч<ественные> зап<иски>», оно никогда, ни одним словом не упоминает обо мне. Это означает, что есть за пазухой камень. Но ведь и у меня есть таковой. Я сегодня еще писал к Лихачеву, что девиз «Нового времени» — неуклонно идти вперед, но через задний проход 6. Содомитяне первые подали пример такого поступания. Впрочем, черт с ними. Благодарю Вас за известие о намерениях Белоголового: иначе я
прождал бы его без конца, а теперь мои руки развязаны. Что-то предполагает делать Елисеев?
Я, вероятно, выеду отсюда с Тургеневым, который сам вызвался вместе ехать в Петербург. Но очень может быть, что он, по обыкновению, обманет. Вообще, это какой-то необыкновенный человек: лгун и лицемер, и в то же время нахал. Он сам себе в Париже овации устраивает. При свидании порасскажу Вам. В романе его героем является консерватор, который силою вещей делается демократом 7. Не помню, рассказывал ли Вам я сюжет тоже романа, который с давнего времени тревожит меня. Тоже Дон-Кихот консерватизма, который идет со своею проповедью, сначала обращается к той среде, которая, по природе, должна быть консервативною, — там его признают за ренегата уже по тому одному, что он выходит из какого-то принципа и логически идет по этому пути; потом обращается к народу — там просто не понимают его; наконец, обращается к молодому поколению — там смотрят на него как на выходца из архива. В конце концов, происходит работа, из которой вырождается радикал. Я не помню, но, кажется, я рассказывал этот сюжет Тургеневу, но все-таки должен сознаться, что не помню. Странно только, что, судя по рассказам Анненкова, те же самые три положения развиваются и Тургеневым. Дурак я — больше ничего. Впрочем, я немедленно, в одном из ближайших продолжений «Культурных людей», этот план разовью 8.
Прощайте, больше ко мне не пишите: скоро увидимся, да и письмо не застанет в Бадене.
Ваш
М. Салтыков.