1. М.Е. Салтыков-Щедрин
2. Собр. соч. в 20 тт.
3. Т. 1

ПОВЕСТИ

ПРОТИВОРЕЧИЯ

Впервые напечатано в журнале «Отечественные записки», 1847, № 11, отд. I, стр. 1—106 (ценз. разр. — 31 октября). Подзаголовок: «Повесть из повседневной жизни (В. А. Милютину)». Подпись: М. Непанов. Псевдоним раскрыт самим Салтыковым в его автобиографических записках (см. т. 18 наст. изд.).

Рукопись неизвестна. В настоящем издании воспроизводится по тексту «Отечественных записок».

Повестью «Противоречия» Салтыков сразу включился в обсуждение коренных проблем русской жизни и демократической идеологии второй половины сороковых годов. На первом плане стоял тогда вопрос об исторических судьбах России и способах радикального преобразования самодержавно-крепостнического строя. Необходимость общественного переворота Белинский и Герцен стремились вывести из внутренней противоречивости всего уклада русской жизни: «в самом зле найти и средства к выходу из него». «Изучение действительности» Белинский провозгласил лозунгом времени, направляя писателей «натуральной школы» на исследование причин социальных противоречий и «двойственности» русского национального характера¹. «Всмотритесь в нравственный быт современного человека — вы будете поражены противоречиями, глубоко и до поры до времени мирно лежащими в основе всех его дел, мыслей, чувств», — писал Герцен и призывал обнажить эти «утомительные, иронические, оскорбительные» противоречия².

Борьба нравственных, философских, социально-экономических противоречий, разъедающих сознание современного человека, и стала идейным стержнем повести Салтыкова, определив ее пафос, сюжет, жанровое своеобразие и название. Главный герой «Противоречий» Нагибин мучительно бьется над разгадкой «необъяснимого феникса» — русской самодержавно-крепостнической действительности, олицетворяя, по мысли Салтыкова, «разрозненную антиномию» между теорией и практикой, идеалом и жизнью, рассудком и чувством.

В судьбе мятущегося разночинца Нагибина Салтыков воплотил характерную для произведений «натуральной школы» трагедию бедного человека, гибнущего в тисках социальных противоречий жизни. Эта трагедия была поднята до теоретического осмысления ее причин и приобрела в повести Салтыкова свое особое философское и общественное звучание.

Нагибин был едва ли не первой попыткой образного воплощения типических черт сломленного николаевским режимом поколения. Это было поколение с тем «видовым, болезненным надломом», о котором писал Герцен, характеризуя в «Былом и думах» психологию петрашевцев: «Они все были заражены страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения...»¹ В скорбных раздумьях Нагибина было много и от собственных сомнений и надежд Салтыкова, участника «пятниц» Петрашевского и деятельного члена кружка В. Н. Майкова и В. А. Милютина. Всех участников этого небольшого кружка объединяли «поиски действительных законов природы и общественной жизни», стремление проникнуть в существо безвыходных противоречий, «терзающих современное человечество»². Автору «Противоречий» были особенно близки взгляды В. Милютина, который развернул в своих экономических работах анализ причин растущего обнищания трудящихся и в поисках действенной теории мечтал о превращении утопии в науку.

Интимный жанр писем и дневников позволил писателю непосредственно передать мысли и чувства своего героя. В призме его размышлений преломляются все волновавшие Салтыкова вопросы. Углубленный психологизм «Противоречий» был связан, вероятно, с исходным эстетическим принципом петрашевцев, выдвигавших в центр повествования «анализ внутреннего мира человека» как источник творческого вдохновения поэта³. Знамением времени В. Майков считал «поразительно глубокий психологический анализ» Достоевского, направленный на «исследование анатомии человеческой души»⁴.

Не был чужд автору «Противоречий» и взгляд петрашевцев на беллетристику. В своем разграничении беллетристики и подлинного искусства В. Майков следовал за Белинским. Настаивая на расширении горизонтов литературы за счет науки, Майков, однако, слишком категорически противопоставлял беллетриста поэту как «талант по преимуществу дидактический» и рекомендовал ему «не подделываться под художественное творчество». В этом отношении В. Майков, перекликаясь с Петрашевским и его единомышленниками, нарушал диалектику формы и содержания, которую отстаивал Белинский и в пределах беллетристического жанра. Без «поэтической» переработки — предостерегал критик в обзорах русской литературы за 1846 и 1847 годы — «идеи и направления останутся общими местами». Цель беллетристики, подчеркивал Майков, указывая на прозу

Герцена, — «в популяризировании идей, важных для общества», почерпнутых «прямо из современной науки». И Петрашевский и В. Майков рекомендовали беллетристам «заняться основательным изучением экономического мира», чтобы удержаться на уровне современной науки, принимающей «бедность как непреодолимое препятствие к развитию человека и общества»¹. Именно в этом направлении развивалась и мысль молодого Салтыкова. Героя «Противоречий» неотступно преследует «социальный вопрос»: «Отчего бы это люди в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим?» Всю напряженную умственную работу Нагибина Салтыков подчинил осмыслению «рокового противоречия» между богатыми возможностями человека и мизерным применением их из-за «недостатка средств к существованию».

Нравственные страдания своего героя Салтыков усилил, наделив его сознанием права каждого на счастье, любовь, свободный труд в соответствии с «мудрой разумностью» «истинных законов Природы». В отношении Нагибина к утопическому социализму было много общего с безграничным сочувствием Салтыкова гуманистическим основам учений Фурье и Сен-Симона. В свете социалистических чаяний о гармонической личности и возможной «гармонии стройного общественного целого» вынужденный аскетизм Нагибина выглядел преступлением против человека. Исповедь Нагибина, задушившего в себе все чувства и потребности, перерастала в обличение нравственно-бытовых и социальных основ русской жизни с позиции действительности, «непременно имеющей быть».

Однако Салтыков понимал и другое. В условиях николаевской России «идея гармонии» оказывалась непригодной даже в общей форме, обнажая при первом же столкновении с жизнью бесплодную созерцательность утопического социализма, «наивное желание» исправить действительность вопреки логике истории. Духовная и житейская драма Нагибина состояла о том, что весь склад окружающей его жизни приводил к мысли о «вечном антагонизме» между человеком и обществом, трудом и счастьем, к признанию «неотразимой силы» «царящего над всем сущим закона необходимости».

Вопрос о действительном соотношении свободы и необходимости — один из главных в повести. Стремясь подняться до исторической точки зрения, Салтыков направлял скептические раздумья Нагибина против субъективно произвольных, «мечтательных» построений утопистов. Суровая трезвость в оценке умозрительных сторон утопического социализма сближала автора «Противоречий» с Белинским, который обличал «абстрактно-логический», «романтический» характер утопий с позиций диалектического понимания истории (см. «Взгляд на русскую литературу 1846 года»).

Но отношение Салтыкова к проблеме необходимости радикально

менялось, как только ее толкование приобретало оттенок фаталистического взгляда на общественное развитие. Всем смыслом повести, особенно историей любви Нагибина, писатель осуждал рабское «склонение головы» перед действительностью как «фактом глухим, не терпящим рассуждений».

Враждебное отношение Салтыкова к «безмолвному повиновению необходимости» напоминало позицию социалистов (например, Герцена), выступивших с критикой примирительных тенденций гегелевской философии на рубеже тридцатых — сороковых годов. Возобновление этой борьбы в 1847 году было связано с распространением буржуазных экономических учений, сторонники которых, по словам В. Милютина, «пришли к тому нелепому убеждению, что все действительное — прекрасно, что всякий факт служит выражением разума, что все существующее справедливо только потому, что оно существует»¹. На позициях исторического фатализма стоял, например, Прудон, произведения которого оживленно обсуждались петрашевцами, в том числе и Салтыковым².

В книге «Система экономических противоречий, или Философия нищеты» (1846) Прудон, опираясь на Гегеля, возвел социально-экономические противоречия собственнического мира в ранг «неизменных законов», обрекающих человека на примирение с «фатумом» обстоятельств и приспособление к ним. С точки зрения Прудона, разъяснял Маркс в письме к П. В. Анненкову от 26 декабря 1846 года, «человек — только орудие, которым идея или вечный разум пользуются для своего развития»³.

С решительной критикой фатализма буржуазных экономистов выступил В. Милютин. Он обличил их убогую «философию нищеты», предписывающую «воздержание» и «напряженный труд» как важнейшее средство спасения от бедности. Эти «антигуманные доктрины», отмечал Милютин, увековечивают противоречие между природой и обществом и осуждают бедняка на «постоянные страдания» и вечный разлад между разумом и инстинктом⁴.

Воплощением такого «насильственного разлада» явился в повести Нагибин. С особой силой негодование Салтыкова против примиренческой философии застоя и бездействия прорвалось в сцене идейного столкновения Нагибина с московским приятелем Валинским. За характеристикой «оптимистских» представлений Валинского о «справедливости» и «разумности сущего» скрывалась ирония Салтыкова в адрес «упорного оптимизма» буржуазной науки с ее «недобросовестным отрицанием самых очевидных

фактов и ...бесплодным стремлением... оправдывать все то, что представляло в себе самую вопиющую и возмутительную несправедливость»¹.

Валинский не сумел ответить ни на один тревожный вопрос Нагибина, предлагая ему «перестать жаловаться» и положиться на волю провидения. Эта позиция, равно оправдывающая и бедность и богатство, подчеркивал писатель, вступала в разительное противоречие с социалистической «идеей справедливости, врожденной человеку», которую разделял Нагибин, бившийся над объяснением причин социального неравенства.

Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков стремился обнажить, а не сгладить противоречия жизни, отыскать реальные пути к их разрешению, сообразуясь с объективным ходом «внешних обстоятельств». Писатель не хотел приносить в жертву «разумности сущего» человека с его частным индивидуальным бытием и видеть норму жизни в постоянном самоограничении. Потому он с такой настойчивостью возвращался в каждом «письме» к описанию страданий Нагибина, которому приходилось «ценою крови» оправдывать каждое свое желание, жертвуя «кумиру необходимости» и своим чувством и даже жизнью любимой им Тани Крошиной.

В образе Тани Салтыков олицетворил «действительную разумность природы», вложившую в человека «настоятельную потребность любви и счастья». В ней не было раздвоенности Нагибина, права жизни и страсти она ставила выше всех требований долга и социальных предрассудков, осуждая даже смертью своей «безжизненность» Нагибина и всю окружающую «неестественную, насильственную жизнь». Но Таня Крошина со своим жорж-сандовским порывом к поэтически свободным отношениям между людьми выражала лишь прекрасную «перспективу», о которой грезил Нагибин.

Описание встреч и споров Нагибина с Таней Салтыков подчинил развенчанию «призрачности» скептицизма Нагибина, отнимающего у человека «цель и смысл жизни». Вместе с тем обвинения Тани направлены против узкоэгоистической, бездушной морали, вытекающей из «мертвых теорий» Нагибина. Предусмотрительность и мелочная расчетливость, — говорила Таня Нагибину в своем последнем «письме», признаваясь, что идеал ее «оскорбительно уминьятюривается», — «приведут к тому, что вы увидите утопающего человека и не спасете его при всей возможности спасти».

Социальная зоркость Салтыкова проявилась именно в этом сознании, что Нагибиных, если они не откажутся от всеоправдания и примиренчества, ждет один удел — молчалинская «умеренность и аккуратность». Иронизируя над «мизерностью» идеала смирившегося разночинца, Салтыков заключил повесть рассказом о тусклом существовании Нагибина и Валинского в доме мелкого сутяги Вертоградова. «Умерщвление плоти» или сомнительное удовольствие от близости Маши, делящей свои прелести с нахлебниками отца, жирные пироги, ром с кизляркой, поучительные притчи о

квартальных, душещипательные романсы и т. п. — все это нагнетало настроение безысходной тоски, вступая в резкий контраст с «лучезарной» идеей гармонии.

Итог мучительных раздумий Нагибина — признание «несовместимости» в настоящий момент двух действительностей: «неумытой», но «неотразимой» реальности и ослепительного, но «созерцательного» идеала. Сознавая, что «семена жизни» заключены и в той и в другой, Нагибин не солидаризируется с «нелепыми утопистами», но не соглашается и с консервативной философией Валинского, который принял жизнь «как она есть». Выводы Нагибина в широком философском смысле отражали этап в идейном развитии поколения Салтыкова, не разрешившего еще этого противоречия, но уже сознавшего, что единственным выходом из него, «посредствующим звеном» между теорией и действительностью, должна стать «практика», «деятельность», основанная на подлинном знании жизни — «без призраков».

В подзаголовке и предисловии к «Противоречиям» Салтыков высказывал свое сочувствие принципам гоголевского направления с его «преобладающим пафосом отрицания»: пренебрежение к занимательности «сюжетца», пристальное внимание к «людям, обходящимся без обеда», к «тесной сфере повседневных отношений» и др. Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков высмеял «трескучие эффекты» романтической литературы, охарактеризовал в насмешливых тонах «мечтательный мир» корреспондента Нагибина — господина N.N. Писатель развенчал и помещичий «романтизм» Гурова, прикрывающего свою эгоистическую сухую натуру претенциозным байронизмом. Эту галерею романтиков, к которой отчасти принадлежал и Нагибин, Салтыков завершил фигурой «унылого» Граши Бедрягина — злой и умной пародией на романтический скептицизм и исключительность.

С произведениями «натуральной школы» «Противоречия» сближало и отношение к помещичье-крепостному быту и «благонамеренной» лицемерной морали. Портреты четы Крошиных удались Салтыкову больше всего. В изображении их жизни проявились особенно отчетливо антикрепостнические настроения писателя.

В художественном отношении повесть носила следы ученичества и подражания Гоголю, Достоевскому, Герцену, а также Жорж Санд.

В автобиографии 1878 года Салтыков, вспоминая о своих первых литературных опытах, упомянул также о влиянии на них повестей таких писателей «натуральной школы», как И. И. Панаев и П. Н. Кудрявцев.

Появление «Противоречий» в печати не было замечено критикой. И лишь Белинский, резко оценивая в письме к Боткину от 4—8 ноября 1847 года всю беллетристику «Отечественных записок» за этот год, не сделал исключения и для первой повести Салтыкова¹.

Отзыв Белинского обусловлен был общей позицией критика, который порицал в 1847 году «неумеренное психологизирование» Достоевского, прямолинейную тенденциозность стихотворений Плещеева, «абстрактный

способ суждения» В. Майкова о положительных идеалах и природе беллетристики. В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский решительно осудил механическое смешение науки и литературы, опасаясь сужения сферы общественного воздействия искусства. По этим же причинам Белинский сурово отозвался и о «Противоречиях», где принципы художественного изображения жизни нередко уступали место системе логических доказательств, развернутых в образ или описание. Помимо этого, критика мог оттолкнуть и жанр повести в письмах. Манера знакомить читателя с героями романов через их записки, — отмечал Белинский в той же статье, — «манера старая, избитая и фальшивая»¹.

Впоследствии Салтыков-Щедрин никогда не перепечатывал «Противоречий». По свидетельству Н. А. Белоголового, сатирик не раз подшучивал над своей первой повестью: «до того она была дика, восторженна и написана под очевидным впечатлением фурьеристских тенденций»². В автобиографическом письме к С. А. Венгерову от 28 апреля 1887 года Салтыков-Щедрин именовал свой дебют «недоразумением», прибавив, что «Белинский назвал его бредом младенческой души». Но эти ретроспективно-иронические оценки не отражают, разумеется, отношения Салтыкова к своей первой повести в пору работы над нею.

В творческом развитии Салтыкова «Противоречия» занимают значительное место как первый набросок в разработке одной из главнейших тем всего творчества писателя — темы социальных контрастов русской действительности. В повести наметились и некоторые сквозные мотивы и типы позднейших произведений Салтыкова-Щедрина. В характеристике помещичьего быта Крошиных угадываются, например, очертания будущих сатирических картин «пошехонского раздолья». Всепоглощающая «страсть к деньгам», мелочное утомительное стяжательство «женщины-кулака» Марьи Ивановны Крошиной предсказывают целую галерею щедринских типов, действующих «в сфере благоприобретения» на страницах «Благонамеренных речей», «Господ Головлевых», «Пошехонской старины». От Нагибина протягиваются нити к «горестным» сомнениям Веригина («Тихое пристанище»), страданиям Бобырева («Тени»), исканиям Крамольникова («Приключение с Крамольниковым»), размышлениям Имярека («Мелочи жизни»).

Вместе с «Запутанным делом» повесть «Противоречия» привлекла к себе внимание политической полиции Николая I и послужила одной из причин ареста и ссылки Салтыкова.

Стр. 71. (В. А. Милютину). — В. А. Милютин — выдающийся экономист и социолог, с которым Салтыков был связан не только кружковыми, но и дружескими отношениями (см. С. Maкашин, Салтыков-Щедрин,

стр. 224—234). Посвящение «Противоречий» Милютину отражало глубокую общность идейных интересов. Содержание повести перекликалось во многом с проблематикой статей Милютина «Опыт о народном богатстве или началах политической экономии» и «Мальтус и его противники», опубликованных почти одновременно с «Противоречиями» в «Современнике» (1847, № 8—12). См. об этом выше, стр. 402—404.

Стр. 71. Надо пользоваться и руководствоваться законами Природы: ее созерцает и с нею советуется разум... Сенека. О счастливой жизни, гл. 8. — Изречением из трактата Луция Аннея Сенеки «Ad Gallionem de vita beata» Салтыков указывал на основную мысль повести о «разумности природы», которую он противопоставлял дисгармонии и неестественности общественных отношений. Высказывание древнеримского философа-стоика Салтыков переосмысливал в соответствии с просветительской идеологией сороковых годов. «Одно из самых твердых и общих убеждений нашей эпохи, — указывал В. А. Милютин, — есть убеждение в непреложной разумности природы... в подчинении всего сущего общим и единым законам, водворяющим гармонию и порядок во всех явлениях мира физического и нравственного» («Мальтус и его противники». — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 169. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 79).

...видя литературу наводненною отовсюду повестями с так называемыми занимательными сюжетцами... — Салтыков имеет в виду поток развлекательной беллетристики, особенно на страницах журнала «Библиотека для чтения», где тянулись из номера в номер «Приключения, почерпнутые из моря житейского» А. Вельтмана, «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова» Н. Кукольника и т. п., которые Белинский обличал в 1846—1847 годах за «невероятные романтические натяжки», «неестественность» и «презапутанность» действия («Современник», 1847, № 1, отд. III, стр. 39; № 3, отд. III, стр. 71. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 45, 131).

...публика чувствует потребность отдохнуть от этого шума ...опомниться от неистовых воплей и кровавых зрелищ... — Салтыков намекает на поражение романтического направления, перекликаясь с Белинским, который констатировал в «Мыслях и заметках о русской литературе» («Петербургский сборник», 1846), что «романтические драмы, кровавые, страшные, эффектные» пишутся «все реже и реже... скоро они и совсем прекратятся. И хорошо! Лучше вовсе ничего, нежели много великолепного или какого бы то ни было вздору!» (В. Г. Белинский, т. IX, стр. 451).

Стр. 72. И дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью... — Заключительные строки стихотворения Лермонтова «1-е января» (1840). Протестующе-обличительный пафос этого стихотворения был особенно созвучен настроениям автора «Противоречий», как и вся лирика Лермонтова, оказавшая глубокое воздействие на писательское самоопределение Салтыкова (см. об этом наст. том, примеч. к стихотворениям).

Стр. 74. ...пора объяснить себе эту стоглавую гидру, которая зовется действительностью, посмотреть, точно ли так гнусна и неумыта она, как описывали нам ее учители наши... — Под «учителями нашими» Салтыков подразумевает социалистов-утопистов, имея в виду прежде всего Фурье, который неоднократно сравнивал возрождающиеся войны, кризисы, преступления «строя цивилизации» с «головами гидры, множившимися под ударами Геркулеса». «Земля... — писал Фурье в «Теории четырех движений», — взывает к руке второго Геркулеса, чтобы очистить ее от чудовищных социальных явлений» (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, изд. АН СССР, М. — Л. 1951, стр. 138—139). Сопоставление цивилизации с «гидрой, изрыгающей реки яда на все человеческие пути», встречается в романе Ж. Санд «Лелия» (см. Ж. Санд, Избранные сочинения, т. 1, Гослитиздат, М. 1950, стр. 9), а также в статье Герцена «Новые вариации на старые темы» («Современник», 1847, № 3. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 101).

...нет ли в самой этой борьбе, в самой этой разрывчатости смысла глубокого и зачатка будущего... — «Развал» настоящего с его «раздробленностью» общественных интересов, подчеркивал Фурье, «чреват будущим, и чрезмерность страданий должна привести к спасительному кризису» (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, стр. 138; т. IV, стр. 131). Белинский и другие русские передовые мыслители, с которыми солидаризируется Салтыков, стремились наполнить этот тезис конкретно-историческим содержанием, предлагая искать «зародыши, зачатки» будущих социальных перемен в самой русской действительности («Взгляд на русскую литературу 1846 года». —«Современник», 1847, № 1, отд. III, стр. 15, 27—28. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 20, 32).

...эгоизм, наконец, есть определение человека, сущность его... — В понимании эгоизма Салтыков исходил из так называемой теории «разумного эгоизма» французских просветителей XVII—XVIII веков и Л. Фейербаха. Эта теория была горячо поддержана Белинским, петрашевцами и Герценом, предлагавшим «именно на эгоизме, на этом в глаза бросающемся грунте всего человеческого, создать житейскую мудрость и разумные отношения людей» («Новые вариации на старые темы». — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 29. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 96)

Стр. 75. Отвечаю: тогда прекращается прогресс человека... ибо, во всяком случае, результатом всех этих систем лежит одна и та же венчающая их идея счастия, равносильная смерти. — Скептические раздумья Нагибина восходили, по-видимому, к буржуазным социологическим «гипотезам» относительности «счастья и блаженства на земле», обсуждавшимся в статьях В. А. Милютина «Мальтус и его противники». В свете таких «ложных» теорий, подчеркивал В. А. Милютин, связывая их с мальтузианским учением, — «человеку суждено рано или поздно достигнуть того идеального состояния», за которым уже не остается «никакой дальнейшей цели стремлений», кроме «постепенного и постоянного падения». Социалистическая «идея счастья» превращается в свою

противоположность, и смерть становится «последним словом науки, самым существенным законом природы», так как «если человечеству суждено всегда развиваться в промышленности, в науке и в искусстве, то человеку суждено также запечатлевать своей кровью каждый из шагов своих на этом поприще; необходимость требует, чтобы над ним тяготела беспрестанно смерть» («Современник», 1847, № 8, отд. III, стр. 162, 172. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 72, 82).

Стр. 79. ...что читал Эккартсгаузена и уж знает, как создан мир... — Иронической характеристикой силлогизмов Крошина Салтыков, очевидно, стремился прояснить свое отрицательное отношение к скептическим теориям. Карл Эккартсгаузен — немецкий писатель-мистик, сочинения которого «Ключ к таинствам натуры», «Религия, рассматриваемая как основание всякой истины и премудрости» и т. п. пользовались популярностью в масонских кругах русского общества конца XVIII — начала XIX века.

Что касается до Марьи Ивановны... — В образах помещицы Крошиной и ее мужа Игнатия Кузьмича отчетливо проступают портретные черты родителей Салтыкова — Ольги Михайловны и Евграфа Васильевича — и угадываются некоторые факты и эпизоды из их жизни.

Стр. 84. ...неужели вы не видите и другой стороны благотворительности? ...она приучает жить на чужой счет того, на кого обращена, заглушает в нем гордость, энергию, все, что делает человка человеком? — Ироническое отношение Нагибина к филантропии во многом совпадает с позицией «Современника» в его полемике с «Московскими ведомостями» по поводу частной благотворительности. Демократический журнал выступал против филантропии, обличая ее «случайный характер» и видя в этой временной форме помощи лишь унижение чувства человеческого достоинства «огромного большинства нуждающихся» (Н. А. Мельгунов. Спор о благотворительности. — «Современник», 1847, № 5, отд. IV, стр. 141).

Стр. 89. ...все яркое... исчезает в какой-то страшной пустоте, которую он называет... «гармоническим равновесием». — Понятие «гармоническое равновесие страстей» — одно из опорных в системе фурьеристских представлений о человеческой природе, которая требует свободного сочетания и удовлетворения «всех двенадцати страстей». «Если из них хоть одной чинятся препятствия, тело или душа в страдании», — указывал Фурье и добавлял сразу же, что в собственническом обществе человек далек от «естественного равновесия», испытывая скорее «двенадцать невзгод» (Шарль Фурье, Новый хозяйственный и социетарный мир. Избранные сочинения, т. IV, стр. 99).

Стр. 90. ...сам создает себе призраки... — Понятие «призраков» (социальных и нравственных предрассудков), парализующих человеческую деятельность, прочно утвердилось в русской демократической публицистике сороковых годов. Герцен, Белинский, петрашевцы объявили борьбу «безобразным призракам» во всех сферах идеологии и жизни, углубляя и революционизируя в этом отношении традиции Бэкона, Консидерана,

Прудона и др. (См., например, А. И. Герцен, Новые вариации на старые темы. — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 24—29. Ср. Собрание сочинений, т. II, стр. 90—95; В. А. Милютин, Мальтус и его противники. — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 130, 177. Ср. Избранные произведения, стр. 40, 87.) Проблема «призраков» заняла в дальнейшем серьезное место в социально-философской концепции сатирика. См. статью «Современные призраки» и примеч. к ней в т. 6 наст. изд.

Стр. 92—93. Кто виноват? ...Со временем это откроется и виноватый отыщется, а теперь... и черное право, и белое право... — Салтыков присоединяется к заключениям Герцена, выраженным в заглавии и эпиграфе романа «Кто виноват?» (1847). О невозможности «отыскать виновных» («во-первых, все они правы, а во-вторых, все они виноваты») говорится также в статье «По поводу одной драмы», напечатанной в «Отечественных записках», 1843, № 8. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 56.

Стр. 93. Разбирая природу свою и восходя от себя к типу человека, я находил, что, кроме любви, в нем есть другие определения... — Мысль о разнообразии человеческих «определений» восходит к социалистическим представлениям о «гармонической личности» (см. примеч. к стр. 89). Эти представления были очень близки и Герцену в его борьбе против «монополии любви» за развитие человека «в мир всеобщего» («По поводу одной драмы». — «Отечественные записки», 1843, № 8. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 67—68).

И человек казался мне именно тем гармоническим целым... Но я забывал, что человек сам по себе ничто, покуда личность его не выразится в известной средине... — Салтыков намекает на отвлеченность утопических представлений об «общем всем людям идеале человека» как воплощении «гармонического развития всех человеческих потребностей» (В. Н. Майков, Стихотворения Кольцова. — «Отечественные записки», 1846, № 12, отд. V, стр. 41. Ср. Сочинения, т. 1, стр. 56). Антиисторизм майковской точки зрения решительно осудил в 1847 году Белинский (см. «Взгляд на русскую литературу 1846 года»), сторону которого принял в данном случае автор «Противоречий».

Стр. 98. Такое раздвоение теории и практики, идеала и жизни наиболее является необходимым в эпохи переходные... в ненормальной средине нельзя и требовать цельного, гармонического проявления деятельности человека. — Мысль Салтыкова о преходящем характере противоречий перекликается с социалистическими чаяниями петрашевцев: «раздвоение и борьба, — подчеркивал В. Милютин, — есть не более как один из моментов исторического развития» («Мальтус и его противники». — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 176. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 86). «Нормальное состояние человека, — говорилось в «Карманном словаре иностранных слов» (1846), — находится не только в связи, но и в полной зависимости от нормальности развития самого общества» («Философские и общественно-политические произведения петрашевцев», стр. 239).

Стр. 99. ...скажите мне: «бедность», — я невольно уж слышу за этим словом неизбежный его синоним — «смерть». С тех пор, как человек отделил для себя угол и сказал: «Это мое», — он один уже пользуется своею собственностью... — Салтыков перефразирует знаменитый афоризм Руссо из трактата «Рассуждение о происхождении и основах неравенства между людьми» (1754). Первый, кто, огородив участок земли, сказал: «это мое, и нашел людей достаточно простодушных, чтобы этому поверить, был истинным основателем гражданского общества» (Жан-Жак Руссо, О причинах неравенства между людьми, СПб. 1907, стр. 68). Руссоистская критика собственности приобрела в трактовке Салтыкова особую остроту, характерную для эпохи сороковых годов, когда В. А. Милютин, цитируя Прудона, например, указывал, что «смерть» становится для бедноты «единственным исполнителем законов политической экономии» («Мальтус и его противники». — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 171—172).

Стр. 100. «Лисица и виноград» — басня Крылова.

Стр. 101. Я, как Спинозино божество, которое ничего не любит, не ненавидит, а только все себе объясняет... — Нравственную свободу человека Спиноза, знаменитый голландский философ-материалист XVII века, связывал с преодолением «естественных аффектов». Он утверждал, что бог «никого ни любит, ни ненавидит»; а мудрый «едва ли подвергается какому-либо душевному волнению; познавая с некоторой вечной необходимостью себя самого, бога и вещи ...обладает истинным душевным удовлетворением» (Б. Спиноза, Этика, доказанная в геометрическом порядке... — В книге: «Избранные произведения», т. I, Госполитиздат, М. 1957, стр. 601, 618).

Стр. 102. ...читали зандовского «Компаньйона». Помните ли вы там сцену признания в любви Маркизы и Амори? — Речь идет о романе Жорж Санд «Le Compagnon de Tour de France» (1840, в русском переводе «Странствующий подмастерье»), повествующем о росте освободительных настроений среди французских ремесленников. Белинский назвал роман «божественным произведением» (В. Г. Белинский, т. XII, стр. 171), а «Отечественные записки» — «львом между новейшими романами», бросившим «вызов современному обществу» («Отечественные записки», 1841, № 9, отд. VI, стр. 25—27). Перевод романа был сразу запрещен цензурой. В поясняемом тексте Салтыков имеет в виду XXVI главу, где рассказывается о неожиданном объяснении между ремесленником Амори и маркизой Жозефиной: «есть юность, красота... желание, которое уравнивает всех и смеется над предрассудками, — восклицала Ж. Санд, — и есть еще случайность, которая придает смелости, и ночь, которая покровительствует влюбленным» (Ж. Санд, Избранные сочинения, т. I, Гослитиздат, М. 1950, стр. 719).

Стр. 105—106. ...при одном слове любви в уме моем уже восстают тысячи препятствий... или люби, да и умирай же с голоду; или ешь черствый кусок хлеба, да уж и не моги помыслить о чем-нибудь другом! — Нагибинские рассуждения перекликаются с той критикой «теории

нравственного принуждения» (воздержание от любви и брака) Мальтуса и его последователей, с которой выступил в 1847 году В. Милютин. Эта теория, указывал В. Милютин, обрекает бедного человека на «вечные лишения»: «если он решится предаться влечению любви, то его ожидают неминуемо нищета и страдания; если же он согласится подчинить свою деятельность советам холодного рассудка и благоразумия, то он обрекает себя тем самым на тягостное лишение» («Мальтус и его противники». — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 175. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 85). В 1868 году Салтыков прямо указал на общность буржуазной практической морали с «нравственным принуждением Мальтуса» в рецензии на книгу Жюля Муро «Задельная плата и кооперативные ассоциации» (см. т. 9 наст. изд.).

Стр. 117. ...«словечка в простоте не скажут, все с ужимкой» — слова Фамусова из комедии Грибоедова «Горе от ума», д. 2, явл. 5.

Стр. 118. ...от этих людей-крокодилов, как сказал великий британец... — Высмеивая поверхностную образованность Гурова, Салтыков-Щедрин иронически приписывает «великому британцу», то есть Шекспиру, слова из знаменитого монолога Карла Моора в драме Шиллера «Разбойники» (акт I, сцена 2): «О люди, — порожденье крокодилов...»

...надо мною, вечно зеленея, темный дуб склоняется и шумит. — Измененные заключительные строки стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» (1841).

Умереть... умереть — уснуть, как говорит божественный Гамлет... — слова Гамлета из одноименной трагедии Шекспира, акт III, сцена I, монолог: «Быть или не быть...».

Что имя? Звук пустой! — Из стихотворения Лермонтова «Ребенку» (1840).

Стр. 132. ...Вечный жид... — Агасфер, герой средневековых сказаний, еврей-скиталец, осужденный богом на вечное существование за то, что не дал Христу, изнемогавшему под тяжестью креста, отдохнуть на пути к месту распятия.

Стр. 133 ...присмотритесь ближе... и вы убедитесь... что тот, кому природа, казалось бы, дала все, чтоб быть великим мыслителем ... тачает весьма дурные сапоги... — В этом рассуждении, восходящем к фурьеристским представлениям об общественном назначении человека в соответствии с его природными данными, Салтыков сближается с Петрашевским. Последний утверждал, что в России смещены все понятия о человеческом достоинстве и чуть ли не к «любому министру» и «государственному лицу» применим известный стих Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник» («Философские и общественно-политические произведения петрашевцев», стр. 118—119; см. также стр. 616—617).

Стр. 134. ...жил на свете человек, который умер от одного того, что потерял свою тень... — Имеется в виду, вероятно, романтическая повесть-сказка Адельберта Шамиссо «Необычайные приключения Петера Шлемиля» (1813). У Шамиссо герой сказки Петер, который за богатство продал свою

тень, не умирает, а ищет ее по всему свету, находя нравственное успокоение только в изучении природы.

Стр. 134. ...умеренность и аккуратность... — слова Молчалина из комедии Грибоедова «Горе от ума», д. III, явл. 3. Тема обличения молчалинских «добродетелей», наметившаяся в «Противоречиях» (см. выше, стр. 405), проходит через все творчество Салтыкова. Наиболее полно она разработана в цикле очерков «В среде умеренности и аккуратности» (1874—1880).

Стр. 136. Потребности... даны нам вместе с организмом нашим и вызываются внешним миром... — О материалистической природе потребностей, порожденных «причинами физическими и физиологическими», Салтыков писал, конспектируя книгу французского философа XVIII века Кабаниса «Соотношение физического и морального в человеке» (см. «Записи чтения М. Е. Салтыкова в 40-х годах». Публикация Н. В. Яковлева. — «Известия АН СССР», отд. общ. наук, 1937, № 4, стр. 865—869).

Стр. 137. ...или нелепым утопистом, вроде новейших социалистов, или прижимистым консерватором... — Под новейшими социалистами Салтыков разумел, по-видимому, Консидерана, Пьера Леру, Видаля, Кабе и др., чьи произведения были в России сороковых годов, особенно среди петрашевцев, «предметом изучения, горячих толков, вопросов и чаяний всякого рода» (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 209). Прижимистыми консерваторами Салтыков именовал, вероятно, буржуазных экономистов типа Ж.-Б. Сэя с их «любимой идеей» «абсолютного невмешательства и невозмутимого квиетизма» («Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 185. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 96). О пристальном внимании Салтыкова к французскому социализму и политической экономии см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 239—251, 520—528.

Стр. 137—138. ...я и не утопист, потому что утопию свою вывожу из исторического развития действительности... — Историзм мышления Салтыкова был подготовлен в известной мере учением Сен-Симона, стремившегося обосновать свою систему всем предшествующим историческим развитием (см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 243). С требованием «освободить утопию от ее мистического мечтательного характера» выступал и Милютин, призывая, вслед за Белинским и Герценом, «изучить и понять действительность, раскрыть ее стремления и силы и сообразно с этим видоизменить самую мечту, сблизив ее с жизнию» («Современник», 1847, № 12. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 349).

Стр. 138. ...ужели иерархия организмов есть иерархия несчастия? ...Чем выше взбираетесь вы по этой бесконечной лестнице, тем более поражает вас борьба жизни с действительностью... жалоба на недосягаемость возможного счастия... — «Иерархия организмов» по степени «совершенства» живого существа и «сложности его потребностей» намечена в книге Кабаниса «Соотношение физического и морального в человеке», которую

конспектировал в сороковых годах Салтыков, подчеркивая, что для развитой личности «в цивилизации не может быть полного счастия» («Известия АН СССР», отд. общ. наук, 1937, № 4, стр. 869—871). Вслед за Кабанисом, о «лестнице организмов» писал Сен-Симон («Избранные сочинения», т. I, изд. АН СССР, М. — Л. 1948, стр. 242, 272). Фурье также предлагал перенести в политику «иерархию организмов», выработанную естествоиспытателями (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. IV, стр. 127).

Стр. 149. Это уж, видно, век такой, что... действуют в трагедии не Ахиллы и не Несторы, а какие-нибудь Акакии Акакиевичи и Макары Алексеевичи... — Называя имена героев повести Гоголя «Шинель» (1842) и Достоевского «Бедные люди» (1846), Салтыков указывал на демократическую направленность «натуральной школы», по сравнению с аристократической классицистской традицией XVIII века, когда боги, герои, цари и т. п. были главным предметом художественного изображения. Эту особенность «натуральной школы» Белинский считал «главной ее заслугой», подчеркивая в «Современных заметках», что передовые писатели «оставили в покое Неронов, Калигул и Титанов, предпочтя им Кузьму да Прохора» («Современник», 1847, № 2, отд. IV, стр. 187. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 96).

Стр. 150. ...с знаменитою сценою... при распечатывании письма Хлестакова... — Речь идет о комедии Гоголя «Ревизор», д. 5, явл. VIII.

Стр. 155. ...хоть золотой век и впереди нас, как говорит один из любимейших писателей ваших... — Имеется в виду изречение Сен-Симона, послужившее эпиграфом к «Рассуждениям литературным, философским и промышленным»: «Золотой век, который слепое предание относило до сих пор к прошлому, находится впереди нас» (Сен-Симон, Избранные сочинения, т. II, изд. АН СССР, М. — Л. 1948, стр. 273).

Стр. 166. Скучно, брат, на этом свете жить... — Перифраза заключительной строки «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834). У Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!»

Стр. 173. «Кто мог любить так страстно». — Имеется в виду романс на слова стихотворения H. M. Карамзина «Прости» (1792).

Стр. 183. ...слова, слова, слова... — На вопрос Полония: «Что вы читаете, принц?» — Гамлет отвечает: «Слова, слова, слова» (Шекспир, Гамлет, акт III, сцена 2).