1. М.Е. Салтыков-Щедрин
2. Собр. соч. в 20 тт.
3. Т. 12

В СРЕДЕ УМЕРЕННОСТИ И АККУРАТНОСТИ

Впервые изданная Салтыковым в 1878 г. книга «В среде умеренности и аккуратности» не является цельным в идейно-композиционном отношении произведением и представляет собою совокупность двух циклов — «Господа Молчалины» и «Отголоски», которые создавались независимо друг от друга и печатались в «Отечественных записках» с небольшим временным интервалом. Позднее эти циклы обрели некоторую тематическую близость в результате использования в «Отголосках» идейных мотивов и фрагментов текста запрещенного цензурой очерка «Чужую беду — руками разведу» (см. стр. 270, 634, 729). Вполне возможно, что это позднейшее переплетение двух первоначально независимых произведений привело Салтыкова к мысли об их окончательном объединении в одной книге.

Задумав летом 1874 г., в самый разгар работы над «Благонамеренными речами», новый цикл «Господа Молчалины», Салтыков той же осенью, в сентябре — ноябре, опубликовал в «Отечественных записках» первые три его главы под названием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности». Четвертую главу «Экскурсий» Салтыков, занятый «Благонамеренными речами», смог написать только летом 1875 г., уже в Баден-Бадене. Однако цензурные препятствия задержали ее появление в печати. Лишь в 1876 г. удалось добиться разрешения на публикацию новой редакции очерка в сентябрьском номере «Отечественных записок», а в следующем номере журнала была напечатана и пятая глава, по существу завершившая журнальную редакцию цикла.

В первом издании книги «В среде умеренности и аккуратности» (вышедшей в свет в ноябре 1877 г., но датированной 1878 г.) к пяти главам «Экскурсий», получивших заглавие «Господа Молчалины», была добавлена новая, шестая глава, которая представляет собой конспективное изложение очерка «Чужую беду — руками разведу», запрещенного цензурой. Вторую часть книги составили три очерка, объединенные впервые появившимся здесь названием «Отголоски», в последнем из которых («Дворянские мелодии») была использована вступительная часть очерка «Чужую беду — руками разведу». В этом издании Салтыков внес в текст многочисленные стилистические поправки, ряд очерков сократил, подчас довольно значительно, а в третьей главе «Господ Молчалиных» и в «Тряпичкиных-очевидцах» появились дополнения.

В июле 1881 г. вышло в свет второе издание книги с пометой: «дополненное». Оно отличалось от первого тем, что в качестве заключительного звена в цикл «Отголоски» Салтыков включил напечатанный к этому времени в «Отечественных записках» очерк «Чужой толк», в значительной своей части основанный на материалах очерка «Чужую беду — руками разведу». Текст в этом издании печатался без изменений, так же как и в последнем вышедшем при жизни Салтыкова издании в феврале 1885 г.

Последовательность очерков цикла «В среде умеренности и аккуратности» в отдельных изданиях совпадает с последовательностью их публикации в журнале.

В настоящем издании оба цикла печатаются по тексту последнего прижизненного издания («В среде умеренности и аккуратности», 1885) с исправлением ошибок и опечаток по всем прижизненным публикациям и сохранившимся рукописям, с устранением цензурных купюр и случайных пропусков.

I. «ГОСПОДА МОЛЧАЛИНЫ»

I

В своей сатире 50—60-х годов Салтыков дал многочисленную галерею типов чиновничества, затронув всю табель о рангах. В этом широчайшем сатирическом обозрении административно-бюрократических сфер самодержавия встречаются и отдельные представители типа Молчалиных, но они заслонены другими типами, а именно теми, которые в конце 60-х и начале 70-х годов получили обобщение под наименованием «помпадуров», «градоначальников» и «ташкентцев». Если помпадуры и градоначальники олицетворяли высшую, дирижирующую часть царской бюрократии, то ташкентцы — наиболее приближенный к ним слой исполнителей, проявлявших в своих действиях безграничный цинизм и наглость. Более многочисленную массу составляли исполнители, отличавшиеся безответной покорностью, послушанием и услужливостью, то есть теми чертами, которые были впервые гениально воплощены Грибоедовым в образе Молчалина. В «Господах Молчалиных» сатирик говорит, что, вынужденный несколько лет прожить в провинции, он там «познакомился с Сквозником-Дмухановским и Держимордою, Молчалина же совершенно утерял из вида». Если это признание и не следует понимать буквально, то, во всяком случае, оно верно в том смысле, что чиновник молчалинского типа еще не стал в 50-х и 60-х годах центральной фигурой какого-либо значительного произведения Салтыкова, он уступал первое место чиновнику-хищнику. Таким образом, «Господами Молчалиными» Салтыков вносил новый значительный вклад прежде всего в сатирическую разработку темы чиновничества. Молчалины принадлежат к числу самых блестящих собирательных образов, созданных Салтыковым. Молчалины, как и ташкентцы, — это не инициаторы, а исполнители предначертаний высшего начальства, но при этой общей черте они во многом отличаются друг от друга и составляют две категории исполнителей, услужливых по-разному. Ташкентцы в большей своей части люди дворянского родопроисхождения. Они цинично наглы, «дерзки на услуги», они прут вперед как жестокие хищники, с сознанием своих дворянских прав на хищничество и с убеждением, что им все позволено. Они практические проводники самых реакционных мероприятий самодержавия, действующие непосредственно там, где требуется не знание, а грубая сила, наглость и жестокость. Наиболее отвратительная черта ташкентца — это его палаческая роль по отношению к демократической интеллигенции. Ташкентец — хищный тип исполнителя, палач, кровопускатель. Молчалины преимущественно люди

разночинного происхождения. Если среди них и есть дворяне, то самые захудалые, «горевые». Недостаток формальных и фактических прав гнетет их, делает робкими и безгласными перед лицом привилегированных и начальствующих особ. До хорошего местечка они ползут ужом, умеренно и аккуратно, оглядываясь и крадучись. Они не дерзко услужливы, как ташкентцы, а смиренно услужливы.

Если алчность ташкентцев не знает пределов, то Молчалины не мечтают о роскоши и наслаждениях, они «довольствуются малым», сытость и тепло в скромной и уютной домашней обстановке вполне их удовлетворяют. Добиваясь этого обывательского идеала путем беспрекословной исполнительности, Молчалины неизбежно становятся участниками свыше вдохновляемых преступлений. Однако если и Молчалины кого-нибудь вздернули на дыбу, то «не сами собой», если и их можно видеть «с обагренными бессознательным преступлением руками», то все же их нельзя считать отпетыми и закоренелыми преступниками. Идеал умеренности и аккуратности побуждает их сторониться всяких крайностей, в том числе и роли палачей-кровопускателей.

Молчалины в трактовке Салтыкова — явление более сложного и противоречивого характера, нежели помпадуры, градоначальники и ташкентпы. Если последние не вызывали у сатирика иного чувства, кроме антипатии, то его отношение к Молчалиным не было однозначно отрицательным. Их профессия не внушала сатирику симпатии, но их зависимое положение в бюрократической иерархии давало ему некоторый повод отнестись к ним снисходительно. Как это было справедливо отмечено еще Н. К. Михайловским, «сатирик по человечеству сочувствует его <Молчалина> горестям и трудным положениям»¹. В свою очередь, Е. И. Покусаев вполне основательно возразил тем современным исследователям, которые, не замечая существенной разницы в отношениях сатирика к помпадурам и ташкентцам, с одной стороны, и к Молчалиным — с другой, были «склонны игнорировать гуманистическую направленность концепции молчалинского типа»².

В прямой связи именно с такой концепцией находится и своеобразие художественного метода Салтыкова в «Господах Молчалиных». Когда сатирик опустился в среду «умеренности и аккуратности», населенную преимущественно разночинным людом, то прежние приемы резкого сатирического обличения, выработанные в борьбе с привилегированной дирижирующей верхушкой, оказывались не всегда уместными или достаточными. Враждебная человечности природа всей правящей касты заявляла о себе с такой «суровой ясностью», что не требовала положительных изъятий и подробных аналитических мотивировок приговора. Самим объектом была вполне оправдана позиция полного и резкого отрицания, позволявшая Салтыкову выступать только сатириком. Удар по помпадурам, градоначальникам,

ташкентцам был непосредственным ударом по самодержавию. Другое дело Молчалины. Изобличая их, многое осуждая в них, Салтыков вместе с тем сочувствовал их зависимому положению и переносил основной сатирический удар на обстоятельства, порождающие молчалинство.

При описании Молчалиных Салтыков вовсе не прибегает к гротеску в портретах, почти не встречаемся здесь мы и с теми элементами шаржа, карикатуры, гиперболы, зоологических уподоблений, которые так характерны для поэтики произведений о градоначальниках, помпадурах и ташкентцах. Основной метод Салтыкова в «Господах Молчалиных» — психологический анализ. Здесь ярко продемонстрирована существеннейшая черта психологизма Салтыкова — раскрытие зависимости психики от социальных условий, человеческого характера — от окружающей его среды. Салтыков глубоко и подробно проанализировал социально-политические корни молчалинства, показав, что оно проистекает не от подлости натуры отдельных людей, а порождается зависимым положением многочисленного слоя разночинцев в деспотическом государстве. Блестящие достижения в области анализа социальной психологии выделяют «Господа Молчалины» в ряду других произведений сатирика, посвященных изображению чиновничества.

«Господа Молчалины» — сатира, но сатира не столько карающая, сколько разъясняющая тип, которому свойственно противоречивое переплетение отрицательных и положительных элементов. В ходе повествования молчалинский мир все более раскрывался не только в своих комических, но и трагических сторонах. Двойственная социально-нравственная природа Молчалиных давала повод и для сатирического обличения, и для гуманистического сочувствия; комедия и трагедия их существования идут рядом, переплетаются и переходят одна в другую. Единство комического и трагического определяет идейно-эмоциональную специфику «Господ Молчалиных». Комическое более очевидно, оно сказывается в официальной, «казенной» стороне жизни. Трагическая сторона Молчалиных обнаруживается лишь по мере углубления в их психику, в их частную жизнь, в их негласное домашнее существование. Вот почему в «Господах Молчалиных» сатирик прослеживает своего героя в равной мере как в сфере служебно-администратнвной, так и в домашней. В 60-е годы Салтыков прямо декларировал свой отказ заниматься описанием домашнего жительства изображаемых им типов из господствующих классов, заявляя, что эти типы интересуют его как «раса, существующая политически». До 70-х годов Салтыков оставался в общем верен этому принципу, и отступления от него не были частыми и сколько-нибудь значительными. В начале 70-х годов, в «Господах ташкентцах» (главы о «ташкентцах приготовительного класса»), Салтыков отвел значительное место проблеме семейного воспитания «государственных птенцов». Однако никогда прежде, разрабатывая тему чиновничества, Салтыков не останавливался так подробно на описании личной, интимной, семейно-бытовой обстановки, как это сделано в «Господах Молчалиных».

Произведения Салтыкова, воссоздающие собирательные типы, групповые портреты, характеризуются широким обобщением каких-либо

немногих, но существенных социально-политических и психологических признаков. В «Господах Молчалиных» этот творческий прием генерализации имеет свою яркую особенность. Если сатирические наименования помпадуры, градоначальники, ташкентцы и т. п. являются остроумным изобретением Салтыкова, то молчалинство как типизирующим признак заимствовано у Грибоедова.

Салтыков талантливо пересаживал в свои произведения и оживлял литературные типы, созданные его предшественниками и современниками. М. Горький называл этот прием одним из излюбленных приемов сатирика. Самые ранние случаи использования подобного приема восходят к «Губернским очеркам», где в рассказе «Корепанов» (1857) автор высказывает свои суждения о выцветших «провинциальных Печориных». В дальнейшем случаи такого рода становятся более частыми. Наряду с персонажами произведений Фонвизина, Гоголя, Тургенева и других писателей в салтыковской сатире появляются и герои комедии Грибоедова «Горе от ума». В частности, в статье «Петербургские театры» (1863) упоминается «новый Молчалин», а в очерке «Самодовольная современность» (1871) из цикла «Признаки времени» — «молчалинская аккуратность». Однако до начала 70-х годов литературные персонажи предшественников или просто упоминаются, или выступают в произведениях Салтыкова преимущественно как объекты уподобления и публицистических суждений, но еще не как действующие лица¹.

Начиная с «Дневника провинциала в Петербурге» (1872), включение многих известных литературных героев в число действующих лиц сатиры становится обычным приемом в большей части произведений Салтыкова. После «Дневника провинциала» этот прием наиболее эффективно проявил себя в «Помпадурах и помпадуршах» (глава «Помпадур борьбы», 1873) и особенно в «Господах Молчалиных», где он играет основополагающую роль. В этом, между прочим, и заключается та наиболее яркая художественная особенность «Господ Молчалиных», которая выделяет их во всем творчестве сатирика.

В социально-психологической иерархии типов Молчалины — самое полное выражение безличности, утраты самостоятельности мышления. В этом типе человеческая индивидуальность настолько попрана, в такой степени стерта бюрократической централизацией, что, казалось бы, вполне исчерпывается скупыми художественными характеристиками комедии Грибоедова. Отсюда ясно, как велики были художнические трудности Салтыкова, поставившего себе целью написать специально об этом безликом, ординарном, исторически и художественно непродуктивном типе большое произведение. Поэтому заслуга сатирика не уменьшается от того, что для своего обобщения он воспользовался персонажем грибоедовской комедии.

Своей глубокой и оригинальной художественной интерпретацией Салтыков придал ранее известному литературному образу новый масштаб, показав молчалинство как широкое социально-политическое и психологическое явление, закономерно порождаемое условиями деспотического режима. Щедринский Молчалин отличается от своего литературного прототипа глубиной и многосторонностью психологической обрисовки, раскрытием присущей типу внутренней противоречивости, переплетения в его судьбах комических и трагических моментов социального бытия. Недаром Достоевский признавался, что только с появлением «Господ Молчалиных» он понял как следует один из самых ярких типов комедии Грибоедова¹.

II

Многим произведениям Салтыкова, при всем разнообразии их построения, присуще движение повествования от общей характеристики того или иного социального типа к представлению этого типа в ряде конкретных разновидностей («Сатиры в прозе», «Господа ташкентцы», «Культурные люди» и т. д.). Это относится и к композиции «Господ Молчалиных». Произведение открывается общей характеристикой молчалинства как исторического явления. Молчалины «бесшумно, не торопясь, переползают из одного периода истории в другой», история отметит, что они «ни в чем не замечены». Общественное значение Молчалиных исчерпывается носимою ими фамилией. Но это вовсе не значит, что роль их в общем строе жизни ничтожна. Они деятельнейшие, хотя, быть может, и не вполне сознательные созидатели гнетущих «сумерек». Деятели, прославившиеся в истории блестящим злом, «ничего не могли бы, если бы у них под руками не существовало бесчисленных легионов Молчалиных».

Девиз Молчалиных — «изба моя с краю, ничего не знаю»; их принцип поведения — умеренность и аккуратность во всем; их идеал — прочное благополучие, уютный домашний очаг, верный кусок пирога, послеобеденный сон. Эта «идиллия счастливым образом совпадает с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений». Отсутствие каких-либо других интересов, выходящих за узкие рамки удовлетворения своих личных материальных потребностей, беспрекословная готовность ради этого служить командующей силе и деятельно участвовать в созидании гнетущих «сумерек» — все это Салтыков резко клеймит в Молчалиных.

Однако сатирик не ограничивается разоблачением низменности жизненного идеала Молчалиных, их обывательской философии и психологии. Он с большой подробностью рисует путь Молчалиных к достижению личного благополучия, как «путь скорбей и тревог», требующий усилий и жертв. На этом пути далеко не все Молчалины преуспевают, многие из

них навсегда обречены влачить жалкое существование. Молчалин — заурядный человек толпы, в нем нет ничего выдающегося, самоопределяющегося. Чтобы занять «место в жизненном пире», он должен искать недостающей опоры вне своего личного «я» в виде «нужного человека». В этих поисках, ради тарелки щей и куска пирога, Молчалин терпит массу надругательств. «В нем видят безответное существо, на котором можно вполне безопасно срывать какую угодно дурость». По мере углубления в мир молчалинского существования сатирический мотив произведения все более осложняется мотивом гуманистическим.

Дав в первой главе групповой портрет Молчалиных, Салтыков затем показывает их с разных сторон, на разных этапах жизненного пути, в разных типологических видоизменениях, обусловленных свойствами темперамента, возраста, профессии и т. д. Мы видим Молчалина в вицмундире на службе, когда он выступает послушным исполнителем чужой воли, и Молчалина в домашнем быту, когда начинают говорить человеческие струны его сердца; знакомимся с Молчалиным счастливым, уже завершившим тернистый путь к идеалу и благодушествующим в семейном кругу, и Молчалиным несчастным, переживающим крушение своего домашнего благополучия; сатирик показывает нам Молчалина-жуира и Молчалина-аскета; Молчалина — редактора либеральной газеты «Чего изволите?» и Молчалина-консерватора, которого навещает «тень Булгарина». Молчалиных, при всем их разнообразии, объединяет одна общая черта — послушание начальству, доведенное до автоматизма. Эта черта решительно доминирует над всеми остальными, в отдельных случаях, как, например, у Молчалина-аскета, она подавляет собою даже стремление к «куску пирога» и тогда выступает в своей первозданной чистоте — как бескорыстная рабская покорность хозяину.

Молчалины, говорит Салтыков, отнюдь не представляют исключительной особенности чиновничества, они кишат везде, где существует забитость, приниженность, во всех профессиях составляют преобладающий элемент. Однако недаром в «Господах Молчалиных» сатирик останавливает внимание прежде всего на Молчалиных, подвизающихся в департаментах. Недаром также, подводя в последнем из «Пестрых писем» (1886) итог своих наблюдений над Молчалиными, Салтыков отмечал, что именно они «сплошной массой наполняют канцелярии». Здесь они выступают виртуозами крючкотворства и исполнительности. Здесь они незаметно, как кроты, прокладывают свои ходы к «нужному человеку» и под его покровительством порой достигают видного положения.

III

В галерее чиновничьего молчалинства центральное место отведено Салтыковым Алексею Степанычу Молчалину, которого сатирик, как это прямо им заявлено, воспринял от Грибоедова и провел через все этапы дальнейшего развития, показав его на скорбном пути к благополучию

(глава вторая), в зените благополучия (глава третья) и, наконец, в состоянии обрушившейся на него семейной драмы (рассказ «Чужую беду — руками разведу»). На образе Алексея Степаныча Молчалина, на этом, так сказать, литературном родоначальнике молчалинства, всего нагляднее выступает как сходство, так и различие грибоедовской и салтыковской трактовок одного и того же социального типа. Отметим прежде всего моменты сближения.

Две наиболее капитальные черты грибоедовского Молчалина — умеренность и аккуратность — в полной мере сохранены и в салтыковском персонаже и поставлены в заглавии цикла, объединяющего «Господ Молчалиных» и серию к ним примыкающих очерков под названием «Отголоски». Эти черты определяют собою общий психологический облик типа, образ его мышления и поведения.

Молчалин в комедии Грибоедова говорит: «В мои лета не должно сметь свои суждения иметь». Заявляя, что «надобно ж зависеть от других», он мотивирует это сознанием своего скромного места в бюрократической иерархии: «в чинах мы небольших». В этих признаниях героя, выражающих основную сущность молчалинской философии, нерассуждающая покорность выступает в качестве необходимого условия чиновничьей карьеры для человека, стремящегося пробиться из низов к бюрократическим верхам.

Салтыков, отправляясь непосредственно от грибоедовских формул как готовых заданий, образно развивает их и показывает, что молчалинский принцип нерассуждающей исполнительности становится органическим свойством данного человеческого характера уже независимо от возраста и чина. Салтыковский Молчалин — человек преклонных лет и с немалым чином, он на вершине возможной для него карьеры, но он остался при той же своей философии, с которой нас познакомила комедия Грибоедова. Но теперь эта философия закреплена опытом всей его жизни, прожитой, как он сам заявляет, «без рассуждения».

Устами Чацкого Грибоедов заявлял, что Молчалин «дойдет до степеней известных, ведь нынче любят бессловесных». Салтыков, реализуя это предвидение, показывает, как усердием и послушанием Молчалин достиг наконец хорошего местечка, обзавелся собственным домком, зажил в тепле и сытости.

Таким образом, Салтыков усвоил для своего Молчалина и развил в нем многое из того, что заключали в себе афористические грибоедовские характеристики. Полнота щедринской разработки персонажа в направлении, заданном комедией «Горе от ума», обусловлена, конечно, не только тем, что сатирик посвятил Молчалину специальное художественное исследование, но и дальнейшей, так сказать, реальной кристаллизацией типа в период между комедией Грибоедова и «Господами Молчалиными» Салтыкова. Грибоедовский Молчалин и салтыковский Молчалин — люди разных эпох. Отсюда неизбежно вытекает и известное различие в их художественном отражении.

Однако можно отметить и такого рода отклонения салтыковского Молчалина от грибоедовского, которые обусловлены различным отношением двух писателей к изображаемому ими типу. Удержав и развив те основные свойства типа, которые были с скульптурной рельефностью обрисованы в «Горе от ума», Салтыков дополнил их такими новыми чертами, которые сделали Алексея Степаныча Молчалина фигурой психологически более сложной — более человечной и отчасти даже симпатичной, внушающей чувство некоторой снисходительности, чего нельзя сказать про грибоедовского героя. Последний был фигурой холодной, слишком примитивной по своему внутреннему складу, ничем не располагающей к себе читателя. Грибоедовский Молчалин представлен скорее как изначально дурной и ограниченный характер, он, так сказать, несет в самом себе вину за свои поступки. Салтыковский Молчалин в основе своей положительный человеческий характер, испорченный, однако, условиями своего зависимого положения в обществе. Глубокая и всесторонняя социальная детерминированность психологии салтыковского персонажа объясняет, а следовательно, и во многом оправдывает его, перенося ответственность на условия, порождающие молчалинство. Осуждение Молчалиных как пособников деспотического строя при снисходительном отношении к ним, как бессознательным жертвам своего времени, составляет специфическую особенность салтыковской трактовки этого типа. В стремлении ярче выделить указанную тенденцию творческого замысла «Господ Молчалиных» Салтыков наделяет своего Алексея Степаныча такими человеческими чертами, относительно которых одноименный герой «Горя от ума» не внушал никаких предположений. Имеем в виду прежде всего «ту изумительную самоотверженность», с которою Алексей Степаныч спасал своих сослуживцев «от начальственного натиска, первый подставляя свою грудь под удары».

Так было, когда Алексей Степаныч служил еще помощником экзекутора. Но и потом, выбившись в ряды «действующей бюрократии», став «счастливым Молчалиным», он сохранил в обращении с людьми то «приветливое, почти сострадательное благодушие, которое характеризует человека, выстрадавшего свое право быть сытым и которого вы никогда не встретите у ликующего холопа, сознавшего себя силою». Ему постылы такие люди, как Катков, ему неприятно иметь дело с наглыми адвокатами Балалайкиным и Подковырником-Клещом, но он внимателен к своим добрым знакомым, готов в необходимых случаях дать им совет, оказать услугу, проявить тайком заступничество, как это сделал он, выручая из беды знакомого литератора, попавшего под подозрение властей.

Сочувственное отношение Молчалина к гонимому властями литератору или его неприязнь к Каткову продиктованы, конечно, не идейными соображениями, а просто житейским чувством человечности, внушенным опасением за судьбу детей, старший из которых, сын-студент, «знай себе твердит: пострадать хочу!». Хотя доброта Алексея Степаныча имеет

такой ограниченный характер и распространяется только на узкий круг его знакомых, она все же свидетельствует о свойственной ему человечности. И когда рассказчик называет Алексея Степаныча «хорошим человеком», то эти слова, несмотря на их ироническую окраску в контексте, следует принимать и в прямом значении.

Помимо отмеченных существенных различий в грибоедовской и салтыковской трактовках Молчалина, у автора «Господ Молчалиных» есть элементы как завуалированной полемики с предшественником, выраженной в замечании о том, что при взгляде на Молчалина было смешно и весело только тому, кто не понимал «трагизма его положения», так и полемики прямой, заявленной в словах о том, что Чацкий в своей резкой отрицательной оценке Молчалина «погорячился немного». Если в комедии Грибоедова говорилось, что Молчалины блаженствуют на свете, то Салтыков, едва ли не полемизируя, говорит о «значительной дозе горечи», которая примешивается в их «чашу блаженства», и указывает на все более растущую трещину в этом примитивном блаженстве. Другими словами: там, где Салтыков сатирически обличает Молчалиных, он продолжает и развивает связанные с этим типом мотивы комедии Грибоедова; когда же Салтыков раскрывает драму существования Молчалиных, он вводит элемент, которого не было у предшественника, дополняет комедию молчалинства трагедией молчалинства. Во всем этом сказались присущие Салтыкову симпатии к людям низших социальных категорий, его принципиальное отрицательное отношение к дворянству вообще и его недоверие к дворянскому либерализму.

Особенно рельефно это проявилось в своеобразной салтыковской интерпретации Чацкого, которая представляет значительную трудность для понимания и потому требует специального пояснения.

Чацкий в «Господах Молчалиных» не выступает непосредственно действующим лицом. О его жизни после того, как он, порвав с фамусовским миром, уехал из Москвы, рассказывает Молчалин. Мы узнаем, что Чацкий женился на Софье, в течение десяти лет был директором департамента «Государственных Умопомрачений», покровительствовал служившему у него в должности помощника экзекутора Молчалину; уходя в отставку, Чацкий рекомендовал на свое место Репетилова; Загорецкого он принимал в своем доме как родного. Либерализм Чацкого, проявившийся особенно во время подготовки отмены крепостного права, сразу же после реформы угас. Когда от него вся дворня разбежалась, он победствовал и задумываться стал: «Хороша, говорит, свобода, но во благовремении».

Совершенно очевидно, что дистанция между грибоедовскими антиподами — Чацким и фамусовским миром — в сатире Салтыкова полемически сокращена. И, конечно, салтыковский Чацкий не имеет ничего общего, кроме имени, с Чацким грибоедовским. Почему же Салтыков дал столь славное имя своему персонажу, заслуженно осмеянному? Этот вопрос до сих пор остается в щедриноведении камнем преткновения.

Исследователи отмечали, что Салтыков создавал своего Чацкого,

«отрешаясь от грибоедовского понимания»¹, что сатирик имел в виду, в сущности, не столько грибоедовского Чацкого, сколько позднейшую политическую судьбу некоторых из декабристов, смирившихся с реакцией², что, наконец, «переосмысление типа Чацкого после «Мильона терзаний» означало глубокое недоверие сатирика <...> к дворянскому либерализму вообще»³. Все эти суждения вполне уместны, но они недостаточны, так как не объясняют, почему же все-таки Салтыков присвоил заурядному либералу своей сатиры имя бескомпромиссного грибоедовского провозвестника свободы.

З. Т. Прокопенко, отправляясь от только что приведенного беглого замечания Е. И. Покусаева о «переосмыслении типа Чацкого после «Мильона терзаний», в своем еще не опубликованном исследовании «Чацкий в сатире Салтыкова-Щедрина» устанавливает черты полемичности в салтыковском Чацком с тем Чацким, какой представлен в статье И. А. Гончарова «Мильон терзаний» (1872), появившейся незадолго до «Господ Молчалиных», и делает следующий вывод: «Сатирик, не возражая прямо Гончарову, переносит полемику в свое творчество, логически развивает основные черты характера Чацкого, намеченные в статье «Мильон терзаний». Не грибоедовского Чацкого обличает Щедрин и упрекает в ренегатстве; объект его сатиры — Чацкий, претерпевший эволюцию в либеральной трактовке. Спорить ради восстановления первоначального, «грибоедовского» звучания образа не имело смысла. Те, кому был дорог Чацкий, бесстрашный провозвестник новой жизни, не изменили своего к нему отношения. Салтыков, уверенный в том, что русский читатель давно уже научен читать «между строк», и на этот раз дал волю своему воображению и «дорисовал» Чацкого во весь рост, приняв в качестве отправного момента все те изменения в облике грибоедовского героя, какие были привнесены враждебным революционной демократии лагерем». Эти соображения заслуживают внимания и представляются нам убедительными. Напомним некоторые суждения Гончарова о Чацком.

Превосходный анализ комедии «Горе от ума» и ее постановок на сцене был дан в знаменитом критическом этюде Гончарова с позиций либерала, отрицательно относившегося к революционным способам преобразования общества и считавшего «нормальным» тот реформистский путь, на который Россия вступила в 1861 г. Эта позиция автора сказалась прежде всего в трактовке Чацкого. Гончаров весьма тонко и последовательно вводит Чацкого, справедливо воспринимавшегося многими в качестве литературного представителя революционных декабристских идей и настроений, в либеральные рамки и именно в таком его качестве высоко оценивает его

новаторскую роль в обществе, в «очередной смене эпох и поколений»¹. Борьба Чацкого со стариной дает ему только «мильон терзаний», комедия ничего не говорит о последствиях борьбы. «Теперь нам известны эти последствия»², — заявляет Гончаров, имея в виду, конечно, отмену крепостного права.

Чацкий, развивает свой взгляд Гончаров, не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, не увлекается неизвестным идеалом, не обольщается мечтой; он трезво остановится «перед бессмысленным отрицанием «законов, совести и веры». Он очень положителен в своих требованиях, его возмущают «безобразные проявления крепостного права», устранение которых составляет его «скромную программу «свободной жизни»³. Белинского и Герцена Гончаров понимает и принимает также только в пределах той «скромной программы», которую он предписывает Чацкому. Белинский, как и Чацкий, умер, не дождавшись исполнения своих грез, которые «теперь — уже не грезы больше». Что же касается Герцена, то Гончаров видит у него только «политические заблуждения» там, где «он вышел из роли нормального героя, из роли Чацкого»⁴.

В статье Гончарова Чацкий, как «нормальный», «трезвый» герой, поборник «скромной программы», противопоставлен сторонникам «неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий»; тем, кто обольщается мечтой, проявляет «юношескую запальчивость»; всем тем, кто, по формулировке Гончарова, составляет «тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее и потому недолговечных»⁵. Нетрудно понять, что здесь Гончаров как либерал выражает свое несогласие с представителями революционного образа мысли и действия.

Напомним еще слова Гончарова о том, что «положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от круппых государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу»⁶, что они выступают зачинателями «громких, великих дел и скромных кабинетных подвигов»⁷.

Мысль о полезности деятельности Чацких-чиновников — на крупных государственных должностях и в скромных канцелярских кабинетах — принадлежит не только Гончарову, она выражает чаяния всех более или менее либеральных деятелей. Одновременно с публикацией «Господ Молчалиных» появилась в печати книга, содержавшая такое поучение: «Если бы триста человек, 14 декабря, из которых большая часть, судя по свидетельствам, были люди истинно благонамеренные, чистые, любившие отечество искренне, умные, способные, избрали себе, взявшись рука за руку, другой образ действия и, нейдя на площадь, поступили бы в канцелярии,

департаменты, на службу, с благими своими намерениями, из них через немного лет ведь вышло бы двадцать, тридцать губернаторов, министров, членов Государственного совета»¹.

Подобные, казалось бы запоздалые, либерально-политические нравоучения относительно деятелей декабристского движения и, казалось бы, только литературно-критическая интерпретация Чацкого в либеральном духе, так талантливо осуществленная Гончаровым, имели и в 70-е годы свой актуальный политический смысл. Они отражали и выражали непрекращавшийся и все более обострявшийся спор двух концепций преобразования России — либерально-реформистской и революционно-демократической. Выступая от лица последней, Салтыков своим Чацким полемизировал не с грибоедовским Чацким, а с Чацким в его позднейшей либеральной интерпретации. Своеобразие щедринской полемики заключалось в том, что сатирик, отрешаясь от грибоедовского понимания Чацкого, обратил против идейных противников их собственное оружие, то есть художественно реализовал такого именно Чацкого, которому сторонники либеральных воззрений предписывали, в меру своего понимания и желания, «скромную программу» деятельности на бюрократическом поприще. Салтыковский Чацкий в роли директора «Департамента Государственных Умопомрачений» — это отрицательный ответ сатирика на вопрос об общественной полезности Чацких на службе политическому режиму самодержавия.

Своей трактовкой Чацкого, взятого в его либеральном варианте, как и Рудина, которому в «Господах Молчалиных» отведена роль директора «Департамента распределения богатств», Салтыков высмеял ту разновидность либерализма, которая упорно придерживалась теории возрождения России посредством улучшения администрации. В годы своей служебной деятельности сам Салтыков был не чужд этой иллюзии, но затем он беспощадно преследовал и разоблачал ее под наименованием «теории практикования либерализма в капище антилиберализма», или «теории вождения генерала Дворникова за нос».

Чацкий и Рудин, если в соответствии с либеральной концепцией представить их в роли деятелей царской бюрократии, — это уже не герои-протестанты, известные нам по произведениям Грибоедова и Тургенева; и как соратники помпадуров, они оказываются объектом салтыковской сатиры на молчалинство вообще, сатиры тем более резкой, что на них не могут быть распространены те обстоятельства, которые смягчают вину массовых, заурядных Молчалиных.

IV

После Алексея Степаныча Молчалина, воспринятого от Грибоедова, второе место по степени уделенного ему внимания и остроте сатирической обрисовки занимает в «Господах Молчалиных» представитель

литературного молчалинства, издатель либеральной газеты «Чего изволите?». Сцена в редакции этой газеты (глава четвертая), где рассказчик и Алексей Степаныч Молчалин помогают Молчалину 2-му в редактировании статей, принадлежит к наиболее ярким во всей салтыковской сатире страницам, разоблачающим беспринципность и пресмыкательство либеральной прессы¹. Афористически остро звучат слова о Молчалине-литераторе как о человеке, который «впал <...> грешным делом, в либерализм, да и сам не рад», или его формула-мольба, резюмирующая отношение либерального органа к начальству: «мы готовы прийти к вам, — говорю я, — но укажите нам пути и сохраните нам нашу независимость!» Трагикомическая позиция либерала, желающего совместить свободомыслие с верноподданничеством, представлена в действиях Молчалина 2-го с такой определенностью, что не оставляет у читателя никакой неясности. Достаточно лишь заметить, что своими рельефно и остроумно обозначенными чертами образ литературного Молчалина сразу же врезался в сознание общественности, больно уязвил либеральную прессу метким изобличением ее низменных свойств и дал повод к ожесточенным спорам в критике (об этом см. ниже).

Салтыковский Молчалин — это литературный тип, который находит себе индивидуальные соответствия в реальной действительности. Но еще более — это персонифицированные в литературном образе определенные социально-психологические черты, разлитые в целой массе людей. Вот почему мы сталкиваемся в «Господах Молчалиных» с таким, казалось бы, парадоксальным явлением. С одной стороны, сатирик заявляет, что все общественное значение Молчалиных исчерпывается их фамилией, а с другой — выводит целую серию Молчалиных, отличающихся болтливостью. Разгадка этого заключается в том, что молчалинство оказывается у Салтыкова, в сущности, своеобразной сатирической метафорой для обозначения всех тех «средних» людей, которым чуждо чувство политического протеста против царящего зла, так или иначе подавляющего и их самих. Это — приспособленцы, идущие на любой компромисс ради того, чтобы выжить. В грибоедовском Молчалине Салтыков выявляет прежде всего его политический аспект и делает политическое молчание стержневым признаком типа. За пределами этого признака Молчалины могут быть весьма разношерстны.

Алексей Степаныч Молчалин является, так сказать, классическим олицетворением обозначаемого его фамилией социального типа. Он заключает в себе все основные, изначальные признаки данного типа, как восходящие к первоисточнику (к комедии Грибоедова), так и обретенные под пером Салтыкова. Что же касается других Молчалиных, изображенных Салтыковым, то они являются не столько законченными представителями молчалинства, сколько носителями лишь его отдельных характерных свойств. Каждый из них показателен для типа лишь отчасти, сближается

с ним в каких-либо одних признаках и расходится в других. Так, Молчалин-журналист своим трепетным страхом перед властями подобен всем Молчалиным, и в то же время он отличается от классического типа тем, что не довольствуется скромной долей безвестного молчальника, а жаждет славы на поприще публичного либерального словоблудия.

Еще более резкие вариации молчалинства представлены в лице чиновников департамента «Возмездий и Воздаяний», изображенных в пятой главе; здесь мы встречаем Молчалина-жуира, который своей приверженностью к эгоистическому животолюбию и верным служением начальству примыкает к племени Молчалиных, но расходится с ними полным отсутствием какой-либо подавленности духа и непричастностью к молчалинскому принципу «умеренности и аккуратности».

Молчалин-аскет, напротив, совершенно отрешился от каких-либо личных интересов. У него болезненная потребность «послушания» не обусловлена никакими корыстными побуждениями, а только убеждением, что «земля есть юдоль скорбей, в которой люди должны «терпеть». Это Молчалин, окончательно освободившийся от всяких расчетов преднамеренной угодливости и «пламенеющий наголо и беззаветно». Перед нами проникновенно написанный и, при всей своей лаконичности, исчерпывающий психологический портрет личности, человеческие качества которой находятся в полном противоречии с той низкой целью, которая поработила их, подчинила себе и извратила их естество. Трудно назвать этот образ Молчалина-аскета сатирическим. Он возбуждает не негодование, не неприязнь, а чувство жалости, сострадания и глубокого сожаления по поводу того, что его беззаветное самоотвержение силою обстоятельств поставлено на службу дурному делу. Поэтому все негодование читателя переносится с Молчалина-аскета на поработившие его личность условия жизни. Измените последние, приведите их в соответствие с естественными наклонностями личности, и человек, подобный Молчалину-аскету, предстанет перед нами в образе замечательного труженика на пользу общую. Именно такого рода мысли внушал Салтыков читателю своими поисками человечности, прячущейся под «корой молчалинства». И именно потому, что Салтыков так глубоко проник в истоки психологии и трагедии молчалинства, раскрыл их как неизбежное следствие целого строя жизни, — именно поэтому он не мог отнестись к Молчалиным только отрицательно и, начав с обличений, все более углублялся в психологические разъяснения.

Характерной особенностью жизни и психологии Молчалиных является «хроническое двоегласие», два рядом идущих существования — казенное и свое собственное, переплетение отрицательного и положительного во всем их поведении. В молчалинском типе Салтыков отделяет «вицмундирные» черты, разоблачаемые сатирически, от черт человеческих, внушающих писателю симпатию и сочувствие. Это «двоегласие» типа обусловило собою и своеобразное к нему отношение Салтыкова. Писатель то обличает, то сострадает, переживает смену настроений, воздерживаясь от прямого приговора и категорических суждений.

В понятие «человека простеца», которого Салтыков стремился просветить, включаются и Молчалины. С них начинается та масса, которой писатель выражает сочувствие. Молчалиных опутала «тина мелочей», извратившая все мотивы их человеческой деятельности, но, говорит сатирик, «я тем охотнее обращаюсь к Алексею Степанычу, что сквозь наносную кору молчалинства мне удается угадывать в нем черты подлинного человеческого образа». Заметим, что во всем своем творчестве Салтыков только дважды специально предупреждает читателя о необходимости в сатирически изображаемых социальных типах отделять «наносное» от человеческого. В «Истории одного города» он говорит, что его сатира на крестьянство имеет в виду «наносные атомы», то есть рабские черты психологии, и не затрагивает достоинства «природных свойств» мужика. Подобно этому, в Молчалиных он разграничивает «наносную кору молчалинства» и черты подлинного человеческого образа. Это указание чрезвычайно важно. Оно свидетельствует, что в понимании Салтыкова проблема Молчалиных соприкасается с проблемой народа.

Конечно, само заглавное определение «Господа Молчалины», как и «Господа ташкентцы», «Господа Головлевы», означает, что в этих произведениях идет речь о тех слоях общества, которые противостоят угнетенной народной массе и к которым писатель-демократ относится отрицательно. Вместе с тем Молчалины составляют собою именно ту часть господской среды, которая граничит с широкой народной массой. Молчалины, говорит Салтыков, пользуются неполной безвестностью, ниже их начинается среда «человека лебеды», пользующегося «полною и безусловною неизвестностью». Молчалины по своей численности и по своему положению в буржуазно-дворянском обществе стоят сразу же за крестьянством. Это огромная масса мелких и средних чиновников, добывающих себе скромное благополучие исполнительностью и трудолюбием. В Молчалиных хорошее переплетено с плохим. Здесь есть чему сочувствовать, но есть и то, что в человеке, способном взглянуть на дело шире узкого круга личных интересов, вызывает чувство досады, огорчения и негодования. Это смешанное чувство негодования и сочувствия характерно для автора «Господ Молчалиных». Сатирик осудил рабскую психологию, вицмундирные и шкурные поползновения Молчалиных, унижающие человеческое достоинство, и в то же время не оставил в тени их положительные качества — добродушие, трудолюбие, скромность.

Стремление подслушать в молчалинстве человеческое, независимое от профессии, уловить «не вицмундирные, а человеческие струны сердца» заставило сатирика совершить не совсем обычный для него продолжительный экскурс в домашний мир своего героя, или, говоря образным языком рассказчика, охотно отозваться на приглашение Алексея Степаныча Молчалина и посетить его одноэтажный деревянный домик на Песках. Было и еще одно обстоятельство, которое побуждало писателя задержаться на изучении частной жизни Молчалина.

V

Салтыков был не только революционным сатириком, беспощадным обличителем всех форм угнетения человека человеком, не только самоотверженным защитником и идеологом трудящихся масс. Как великого гуманиста, его глубоко волновали судьбы всех людей общества, судьбы личности вообще. Позиция гуманиста сказалась и в раздумьях Салтыкова «над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существованне».

Этому целиком посвящена шестая, последняя глава «Господ Молчалиных», носящая публицистический, социально-философский характер.

В состоянии ли Молчалины самостоятельно бороться за изменение своего положения, за восстановление своего попранного человеческого образа? На этот вопрос Салтыков дает отрицательный ответ, развиваемый на протяжении первых пяти глав «Господ Молчалиных». Защищенные броней бессознательности и рабской привычки послушания, Молчалины на служебной арене неуязвимы, здесь они действуют как автоматы, покорные господствующей силе и недоступные для всяких других влияний. Они прикованы, как к устричной раковине, к своему узкому мирку, за пределами которого ничего не желают знать. Равнодушные к гражданским интересам, неподвластные мысли о будущем, Молчалины, однако, очень болезненно реагируют на все, что затрагивает семейный базис их растительного благополучия. Поэтому из состояния духовной спячки может вывести Молчалиных только такая сила, которая коснется их самых чувствительных струн — личной семейной жизни. Этой силой, по мысли Салтыкова, является освободительная борьба, которая, помимо желания Молчалиных, неизбежно вторгнется в лоно их умеренной и аккуратной жизни и сделает их невольными участниками великой социальной драмы.

Вторжение идей освободительной борьбы в традиционное течение жизни всех слоев общества Салтыков на последней странице «Господ Молчалиных» назвал «заправской русской драмой». В чем же, однако, сущность ее применительно к молчалинству? Где таится ее непосредственный реальный источник и кому принадлежит в ней первая роль?

По концепции Салтыкова, социальная драма подкрадывается к молчалинству в виде драмы семейной и только в этом виде может растревожить их. Трагическую развязку существованию Молчалиных принесут их дети. С суровой неумолимостью бесповоротного убеждения они откажутся следовать проторенной колеей отцов, отвернутся от их деятельности и осудят ее.

Проникновение революционных идей в замкнутую молчалинскую среду через подрастающее поколение — вот источник трагедии, которая подстерегает Молчалиных непосредственно в семье и потрясет их самым чувствительным образом. Бессознательность, делавшая Молчалиных равнодушными к суду истории, придаст обрушившейся на них драме характер полной неожиданности и неизбывной мучительности.

Эта концепция родилась под впечатлением фактов революционной борьбы. Подъем освободительного движения во второй половине 70-х годов помог Салтыкову уловить в молчалинском существовании «зерно» зарождавшейся «заправской русской драмы» и показать начальный акт этой драмы. Герои развернувшихся в это время революционных схваток с самодержавием были преимущественно выходцами из разночинной среды¹, то есть именно той среды, в старших поколениях которой болезнь молчалинства имела наибольшее распространение.

Период работы Салтыкова над «Господами Молчалиными» ознаменовался массовыми арестами народнической интеллигенции. Газеты были заполнены отчетами о политических процессах, следовавших один за другим с нарастающей частотой. Количество жертв росло. Семья, говорит Салтыков, «сделалась ареной какой-то сплошной трагедии». Но стенографические отчеты судебных заседаний, продолжает Салтыков, не передают полного внутреннего смысла развивающихся трагедий. Мы видим в этих отчетах только так называемых «заблуждающихся» детей, но не видим их отцов и матерей, которые мечутся, истекают слезами и кровью.

В последней главе «Господ Молчалиных» Салтыков был вынужден цензурными обстоятельствами ограничиться лишь схематическим очерком «трагического сценария», только самым общим изложением смысла назревающей социально-исторической драмы молчалинства. Более конкретно он представил это в рассказе «Чужую беду — руками разведу»² (цензурная редакция под названием «Чужой толк»). Беда, которую тревожно предчувствовал Алексей Степаныч Молчалин («А ну, как Павел-то Алексеич мой как ни на есть не доглядит за собой?»), действительно стряслась: сына его Павла арестовали. Сила сосредоточившегося на Молчалине-отце трагизма заставила его метаться в пустоте и истекать слезами, но вместе с тем она как бы и поднимала его самого, принесла ему «минуты прозорливости». «Теперь для него это было совсем ясно: не сын должен был до него

подняться, а он до сына». В данном случае «минута прозорливости» была недолгой, история с Павлушей окончилась благополучно, и Алексей Степаныч Молчалин остался таким, каким был прежде. Семейная драма Молчалина в «В среде умеренности и аккуратности» не пошла дальше первого акта, но какова она может быть в финале, это Салтыков показал в написанном годом позже рассказе «Больное место» («Сборник»). Заглавие и тема рассказа были сформулированы в заключительных строках «Господ Молчалиных», где Салтыков назвал «больным местом» Молчалиных их страх за судьбу детей, вовлекавшихся в революционное движение, и указывал на «суд детей» как грядущее возмездие молчалинству. Эта идея развита в «Больном месте» до окончательной трагической развязки. Центральный персонаж рассказа, Гаврило Степаныч Разумов, во многом повторяет историю Алексея Степаныча Молчалина, являясь как бы его духовным братом. Сын Разумова под влиянием новых идей осудил бюрократическую деятельность своего отца, но, не найдя сил порвать с ним, кончил самоубийством.

Сделаем последний вывод о молчалинском цикле в целом («Господа Молчалины», «Чужую беду — руками разведу», «Больное место»). Начав повествование о Молчалиных сатирическим описанием их растительного блаженства, их идиллии, счастливым образом совпадающей с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений, Салтыков все более приближался к уяснению их трагического положения и закончил размышлениями о назревающей в среде Молчалиных социально-исторической драме, которая несет им страдание и в то же время явится началом их конца, откроет им путь к исцелению. Движение повествования о молчалинстве от комедии к трагедии явилось следствием раздумья писателя над сущностью и судьбами изображаемого социального типа в связи с теми переменами, которые были вызваны в жизни русского общества процессом нарастания революционного протеста.

Идейно-общественный смысл «Господ Молчалиных», как и любого другого крупного произведения Салтыкова, выходит за рамки непосредственно трактуемой темы. Разоблачению молчалинства Салтыков придал такой аспект и такие масштабы, что и эта его сатира обрушивалась на весь «порядок вещей» буржуазно-дворянского государства и служила утверждению идеи революционного преобразования общества.

VI

«Господа Молчалины» вызвали разнообразные отклики в печати сразу же после их появления на страницах «Отечественных записок» под названием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности».

Первые две главы, опубликованные за подписью Н. Г., дали повод для целого ряда непреднамеренных или явно умышленных недоумений, заключений, гаданий относительно автора. Смысл отзывов сводился к утверждениям, что «Экскурсии в область умеренности и аккуратности» — это

пресная и водянистая «вариация на Щедрина»¹, бездарное подражание Щедрину;² автор «забавляется над «манерой» г. Щедрина»³, он усвоил себе лишь «внешнюю форму» сатирика и выступает представителем «псевдощедринской школы», чтобы «разбавить грибоедовскую ложку меда в бочке дегтя собственной гонки»⁴. Консервативный сотрудник «Гражданина» высказал категорическое суждение о том, что будто бы «Молчалин немыслим, в настоящее время в особенности, ни в каком виде, ни в какой должности», но тут же сообщал, что об «Экскурсиях» толкуют многие в Петербурге, что читательские «мнения весьма различны», и, в частности, привел такое суждение: «Молчалина изобразить в наше время да в нашем обществе, — да это, помилуйте, это гениальная мысль!»⁵

По-видимому, спекуляции журналистов на «догадках» относительно авторства и заставили Салтыкова применить, начиная с третьей главы, свой привычный псевдоним — Н. Щедрин.

Из последующих глав многочисленные и разноречивые отзывы вызвала и четвертая, где представлен тип литературного Молчалина, издателя либеральной газеты «Чего изволите?». Некоторые либеральные органы почувствовали себя глубоко уязвленными резкой сатирой и не замедлили высказать свое явное недовольство, свидетельствуя тем самым, что Салтыков метко попал в цель. Они не хотели признать Молчалина 2-го типичным представителем современной прессы, упрекали Салтыкова в карикатурности, шаржировании, преувеличениях, в необоснованном выпаде против печати вообще. По мнению критика «Одесского вестника», «знаменитый сатирик пересолил», замалевал слишком черною краской и без того незавидное положение журналистики. «Не с холодным и бессердечным сарказмом, а с теплым соболезнованием следовало ему <...> отнестись к болезням и немощам русской прессы»⁶. Сдержанно отозвалась об очерке правонародническая «Неделя». Анонимный автор писал на ее страницах, что «Щедрин совершенно справедливо навлекает на себя нарекание в неясности, а подчас и двойственности», что он «без разбору бьет и своих и чужих», что нарисованный им образ Молчалина 2-го требует смягчения. Характеризуя позицию редактора «Чего изволите?», критик заявлял: «...если обратиться к мотивам, которые заставляют Молчалина «трепетать»,

то положение его окажется не комическим, а драматическим»¹. Однако большинство органов печати отозвались с похвалой об очерке сатирика, хотя и с разных позиций. Обозреватель «С.-Петербургских ведомостей» писал: «Здесь выступают все лучшие качества крупного таланта г. Щедрина: язвительная насмешка, оживленная комическим элементом, сатирическая меткость, бьющая прямо в цель, и блестящее остроумие, рассыпанное щедрою рукою»². В другом органе отмечалось, что эскиз о «литературном Молчалине» «полон правды <...> написан он превосходно и как нельзя более своевременно»³.

Заслуживает внимания статья «Гражданина». Журнал, державшийся крайне консервативных убеждений и обычно враждовавший с Салтыковым, на этот раз выступил с весьма положительным отзывом, решительно не согласившись с теми, кто посчитал образ Молчалина 2-го лишь карикатурой. В данном случае реакционный орган использовал салтыковскую сатиру, нападавшую на либерализм «слева», в качестве острого оружия для нападок на него «справа». Но если оценивать статью консервативного критика «Гражданина» независимо от этого, достаточно умело замаскированного, субъективного намерения автора, то нельзя не признать, что в ней салтыковский этюд о литературном молчалинстве получил удачное освещение. Сатирик, писал критик, «обрисовал лучшими красками своего таланта редакцию газеты «Чего изволите?». Тип литературного Молчалина следует причислить к лучшим щедринским типам <...> Действительно, газета «Чего изволите?» и литературный Молчалин, не будучи фотографическим снимком с какой-нибудь известной существующей газеты и редактора, являются вполне и художественно верным типом, вмещающим в себе всю дрянь, так широко расплодившуюся в нашей печати. Характеристический образ «Чего изволите?» и литературного Молчалина, варьируясь и оттеняясь сообразно с различными обстоятельствами, постоянно является перед нами»⁴.

Привлекла внимание прессы и глава пятая своим смелым изображением департамента «Возмездий и Воздаяний». Критик из «Московского обозрения» отмечал «длинноты», но вместе с тем говорил об авторе сатиры: «...он имеет неиссякаемую способность проникать своим воображением во все уголки той трагикомической сферы, которую он еще со времен «Губернских очерков» избрал объектом своей сатиры»⁵.

Появление первого отдельного издания цикла «В среде умеренности и аккуратности» (1878), включавшего «Господ Молчалиных» и «Отголоски», не вызвало сколько-нибудь значительных критических отзывов. Внимание обратила на себя лишь статья П. Н. Ткачева «Безобидная сатира», появившаяся за подписью «П. Никитин» в первом номере журнала «Дело» за 1878 г. В статье, написанной в фельетонном стиле, книга «В среде умеренности и аккуратности» не подвергалась серьезному рассмотрению, а была использована в качестве повода для предвзятых суждений о Салтыкове как «безобидном» сатирике, чьи произведения приводят читателя «в то «веселонравное настроение», за которым, почти всегда, неизбежно следует «примирение» и «успокоение»¹. Для читателей журнала «Дело» статья Ткачева не была неожиданной: им была памятна аналогичная статья о «Благонамеренных речах» Н. В. Шелгунова «Горький смех — не легкий смех» («Дело», 1876, № 10). Обе эти статьи в своих основных положениях восходили, о чем прямо заявляли сами авторы, к известной статье Д. И. Писарева «Цветы невинного юмора» и только усугубляли ошибочность высказанных в ней поспешных суждений, несостоятельность которых становилась все более очевидной по мере развития салтыковской сатиры.

Статья Ткачева вызвала справедливые возражения. В полемику с ней вступил на страницах журнала «Слово» известный революционер-народник Д. А. Клеменц, отвергнувший точку зрения Ткачева, как отсталую². На страницах самого «Дела» сатире Салтыкова также была дана позже высокая оценка, отменявшая мнение Ткачева, хотя при этом статья его и не упоминалась. С этой оценкой выступил К. М. Станюкович, утверждавший, что ни один из современных писателей «не обладает таким сатирическим талантом, таким юмором и способностью одним-двумя словами заклеймить целый цикл явлений или определить еле зарождающийся тип»³.

Некоторые критики, особенно на страницах реакционной прессы, считали изображение действительности в новой книге Салтыкова слишком односторонним и мрачным, Анонимному рецензенту «Русского мира» она не понравилась «массой черных красок»⁴. Другой критик также утверждал, что книга «В среде умеренности и аккуратности» подавляет и уничтожает нас «мертвящим пессимизмом», хотя при эТомногие очерки книги оценил как «неподражаемое сатирическое произведение, поражающее

невероятной глубиной психологического анализа»¹. С похвалой отозвался о книге сатирика обозреватель из «Гражданина»: «Ядовитый смех, талантливость изложения, доходящие до высоты художественной картины, дают г. Щедрину одно из первых мест в нашей литературе»².

Интересные соображения о «Господах Молчалиных» были высказаны Н. К. Михайловским в статье «Щедрин. Умеренность и аккуратность», впервые опубликованной в 1889 г. в «Русских ведомостях». Обратив внимание на некоторые «любопытные поправки», внесенные Салтыковым в грибоедовский образ, критик, в частности, отметил, что в «щедринской переделке Молчалин выходит гораздо симпатичнее, чем у Грибоедова <...> Своей переделкой Молчалина Салтыков показал, что он может очень мягко относиться к умеренности и аккуратности, когда они украшаются скромностью»³.

Глава I
(Стр. 7)

Впервые — ОЗ, 1874, № 9 (вып. в свет 29 сентября), стр. 209—230, под заглавием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», с порядковым номером «1». Подпись: Н. Г.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Различия печатных редакций незначительны. Из наиболее существенных вариантов можно указать лишь один:

К стр. 19. В абзаце «Увы! он очень отчетливо...» после слов «жалобному воплю птенцов его!» в журнале было:

«Эти птенцы <...> поведем речь» (полностью приведено на стр. 634).

Появившись на страницах «Отечественных записок», очерк стал предметом пристального внимания цензурных властей. «По-видимому, это — воспроизведение грибоедовского типа Молчалина, перенесенного в социальную сферу, и принадлежит к литературе нравоописательных этюдов, — отмечал в своем донесении цензор. — Но, читая между строк, по некоторым прозрачным намекам, легко понять, что автор имел в виду изобразить грустные условия современного общественного положения России. Автор рисует эпоху полного затишья в истории человеческой общественности, когда человеку ничего не остается желать, кроме тишины и безвестности, когда здоровая жизнь засыпает, а на ее место вступает в права жизнь призраков, миражей и трепетов, когда лучшие умы обуреваются одним страстным желанием бежать и скрыться. Такое время, по мнению автора, благоприятствует особенно распложению людей самого уродливого

сорта, олицетворенного в типе Молчалина; в счастливой и безответственной области умеренности и аккуратности они видят возможность осуществления полного благополучия...»¹

Стр. 7. ...вступает в права жизнь призраков, миражей и трепетов... — Салтыков имеет в виду исторически изжившие себя, но реально существующие и тормозящие прогресс общественные идеи и социально-политические институты. Подробнее см. статью Салтыкова «Современные призраки» и прим. к ней (т. 6, стр. 381—406, 675—680).

...сплошную борьбу с квартальными надзирателями... — Образ квартального надзирателя в сатире Салтыкова — эзоповское обозначение существующего полицейско-самодержавного режима, который угнетающе действовал не только на весь характер жизни общества, но и на внутренний, духовный облик людей. Возражая Достоевскому, давшему ограничительное истолкование этого образа, Салтыков говорил: «Вот Достоевский написал про меня, что я когда пишу — квартального опасаюсь. Это правда, только добавить нужно: опасаюсь квартального, который во всех людях российских засел внутри. Этого я опасаюсь...» (см. «Салтыков в воспоминаниях», стр. 686—687).

...английского судью Джеффриза... — Судья Джеффриз мог помниться Салтыкову по характеристике, данной в статье Чернышевского о «Губернских очерках»: «Джеффрейз, с которым наши читатели знакомы из Маколея, был величайший в мире злодей и негодяй. Каждое его действие было преступно...» (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 297). Салтыков знал, конечно, и «Рассказы из истории Англии при королях Иакове II и Вильгельме III и королеве Анне» самого Маколея (в переводах Н. Г. Чернышевского, М. П. Веселовского, В. В. Бутузова и др., под редакцией Н. Г. Чернышевского они печатались в «Современнике» в 1856—1857 гг.).

Стр. 8. ...тайного советника Шешковского... — Имя Шешковского встречается в произведениях Салтыкова и в дальнейшем («Современная идиллия», «Недоконченные беседы», «Пошехонские рассказы»). Упоминаемые Салтыковым материалы о С. И. Шешковском, начальнике тайной экспедиции правительства Екатерины II, публиковались в «Русской старине», 1874, X, стр. 781—785 (раздел «Исторические рассказы и анекдоты»). Об отношении Салтыкова к журналам «Русская старина» и «Русский архив» см. т. 10 наст. изд., стр. 679—680.

...перепечатка ревизских сказок... — Ревизские сказки — документы для взимания подушной подати, списки крестьянского населения, составлявшиеся в России с 1719 г. на основании периодически производившихся ревизий.

Стр. 9. ...Молчалины... суть «излюбленные люди»... —

 Излюбленные — выбранные на какую-либо общественную должность (термин русского обычного права). Здесь применено иронически для характеристики Молчалина как порождения деспотической действительности.

...к помощи адвоката Легкомысленного... — Сатирическую характеристику этого беспринципного буржуазного адвоката-«хищника» Салтыков особенно тщательно разработал в «Благонамеренных речах» (см. т. II наст. изд., стр. 151—154, 582, а также незаконченный очерк «XII. Переписка»). Еще раньше Салтыков обратился к этому новому для пореформенной эпохи типу в «Признаках времени» (см. т. 7 наст. изд.).

...«переходные эпохи»... все усилия оправдать жизненный сумбур... по малой мере бесплодны. — Здесь и далее Салтыков полемизирует с либеральными деятелями, оправдывавшими пореформенные разочарования «переходностью времени», необходимостью «погодить», двигаться вперед «постепенно», «не вдруг» (см. т. 6 наст. изд., стр. 589), ждать лучшего «не нынче, так завтра».

Стр. 10. ...совпадает с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений... — Имеется в виду «Устав о предупреждении и пресечении преступлений» (см. «Свод законов Российской империи», т. XIV, СПб. 1857).

сертификат местного квартала о благонадежности... — Цертификат — здесь: письменное свидетельство; местный квартал — отделение городской полиции (до 1862 г.).

...на Песках... — район Петербурга, прилегающий к нынешнему Суворовскому проспекту. ... в Москве под Донским... — у Донского монастыря. ...в Колтовской... — район Колтовских улиц и набережной Малой Невки на Петербургской (ныне Петроградской) стороне. Салтыков называет тогдашние окраины, населенные мелким чиновничеством и мещанством.

Стр. 11. ...человек лебеды — то есть человек, который вместо хлеба вынужден питаться лебедой, крестьянская трудовая масса; о человеке, питающемся лебедой, см. в очерках «Господа ташкентцы» (т. 10 наст. изд., стр. 23—24, 38—40).

Стр. 13. ...знаменитого «qu’il mourût»? — слова старого Горация (в трагедии Корнеля «Гораций») о сыне, вызванные ложным известием о его трусости и бегстве с поля сражения, в котором решался вопрос о свободе и независимости Рима (акт III, явл. 6).

Кто идет? кликнет его у пристани дозорщик. — Здесь используется в вольной передаче античный миф о подземном царстве мертвых, куда через реку Ахерон доставлял души умерших перевозчик Харон.

Стр. 15. ...место в жизненном пире... — выражение из «Опыта о законе народонаселения» Т. Мальтуса (см. т. 9 наст. изд., стр. 546—547).

...свой мартиролог... — перечень страданий, преследований, невзгод.

Стр. 16. ...бродяг и непомнящих родства людей... — «Непомнящими родства» именовались лица, не имевшие паспортов, удостоверяющих личность; у Салтыкова — широкое обозначение людей, принадлежавших к

имущим и правящим слоям, не дороживших прошлым своей страны и своего народа.

Стр. 18. ...базар житейской суеты... — так иногда переводили в XIX в. название романа Теккерея «Ярмарка тщеславия». Здесь — фразеологизм.

...помещен где-то далеко, за пределами цивилизации. — Намек на практику административной ссылки, иногда под видом «перевода по службе», в отдаленные районы России.

Стр. 19. Парка — в римской мифологии одна из богинь, прядущих нить человеческой жизни, судьбы.

Стр. 22. ...принимал Раппо падающие с высоты чугунные ядра. — Раппо — атлет, упоминается у Герцена: «...Раппо, поднимавший карету шестериком, нагруженную свинцом» (А. И. Герцен, Собр. соч., т. XXIX, стр. 405); у Тургенева: «...услыхал балладу, в которой описывалось, как в столицу Московии прибыл геркулес Раппо и, давая представления на театре, всех вызывал и побеждал» (И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. XIV, стр. 82).

...стратагема — военная хитрость, действие, вводящее в заблуждение противника.

Стр. 26. ...где-то в Царевококшайске... — Царевококшайск — уездный город в Казанской губернии. У Салтыкова — обобщенное обозначение глубокой провинции.