ЗА РУБЕЖОМ

Книга «За рубежом» возникла в результате заграничной поездки Салтыкова летом — осенью 1880 г. Она и написана в форме путевых очерков или дневника путешествий1. Маршрут поездки в точности отражен в последовательности очерков-глав книги (Салтыков называл их «статьями», «эскизами» и «этюдами»): Германия — Швейцария — Франция — Бельгия (проездом)2.

Писалось «За рубежом» почти одновременно с самой поездкой и принадлежит к числу немногих крупных произведений Салтыкова, созданных сразу, без сколько-нибудь длительных перерывов и без столь обычных для него отвлечений на другие параллельные или обгоняющие работы. Первая глава была начата в Туне (Швейцария), продолжена в Баден-Бадене и закончена в Париже, вторая — целиком написана в Париже, остальные пять глав писались уже по возвращении на родину, в Петербурге.

Печаталось «За рубежом» первоначально в «Отечественных записках»; 1880 г., №№ 9—11, и 1881 г., №№ 1, 2, 5 и 6. Пауза в публикации, приходящаяся на №№ 3 и 4 журнала за 1881 г. произошла, по-видимому, по инициативе


1 Переводчик на французский язык нескольких глав из «За рубежом» Michel Delines (M. О. Ашкинази) обозначил в заглавии жанровое своеобразие произведения словами: «Сатирическое путешествие по Европе: Тсhédrine. Berlin et Paris, voyage satirique à travers l’Europe...», P. 1887.

2 Более детальный итинерарий заграничной поездки Салтыкова 1880 г. таков (в скобках указываются даты по новому стилю): 28 июня (10 июля): отъезд из Петербурга в Эмс, через Вержболово и Берлин; начало (сере дина) июля — 30 июля (12 августа): Эмс; 30 июля (12 августа) — 3(15) августа: Баден-Баден; 3(15) августа — 17(29) августа: Тун и Интерлакен (Швейцария), затем снова Баден-Баден; 18(30) августа — 20 сентября (2 октября): Париж; 25 сентября (7 октября): возвращение в Петербург через Бельгию и Германию.

527

самого Салтыкова и редакции журнала, в связи с событием 1 марта, убийством народовольцами Александра II. В цензурном отношении печатание глав в журнале, «несмотря на их, — по оценке самого писателя, — резкий тон»1, прошло без сколько-нибудь значительных осложнений. Лишь в главе пятой, по донесению о ней цензора, пришлось перепечатать одну страницу (см. об этом ниже, в комментариях).

Отдельным изданием — единственным при жизни автора — «За рубежом» вышло в сентябре 1881 г.2. Текст отдельного издания отличается от текста журнальной публикации немногочисленными разночтениями. Были устранены несколько цензурных купюр и смягчений и проведена мелкая стилистическая правка. Подготовкой отдельного издания 1881 г. работа писателя над произведением была закончена. В «Сочинениях» Салтыкова «издания автора», «За рубежом» появилось уже после смерти писателя, в томе шестом, вышедшем в свет в начале октября 1889 г. Отличия текста этого издания от предыдущего, 1881 г., — минимальны и сводятся к устранению (вероятно, корректором) нескольких не замеченных прежде опечаток.

Из рукописей «За рубежом» сохранилось немногое: беловая наборная рукопись главы 1 и фрагменты черновых рукописей глав VI и VII. Все они хранятся в Институте русской литературы (Пушкинском доме) АН СССР.

В настоящем издании «За рубежом» печатается по тексту издания 1881 г., проверенному по рукописям и публикации в «Отеч. зап.» и «издании автора» 1889 г. Варианты рукописного и первопечатного текстов, как сказано, немногочисленны. Важнейшие из них приводятся в текстологической части комментариев к главам.

***

В литературном наследии Салтыкова «За рубежом» занимает особое место. Это единственное его крупное произведение, в котором дана широкая разработка иностранного материала, нарисована цельная, глубоко критическая картина политической жизни, нравов, культуры современной писателю Западной Европы. «За рубежом» — одна из великих русских книг о Западе. Она стоит в ряду таких произведений нашей литературы, как «Письма русского путешественника» Карамзина, «Письма из Avenue Marigny» Герцена, «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского, «Больная совесть» Гл. Успенского и предшествует «Прекрасной Франции» Горького и гениальным «Скифам» Блока.

Вместе с тем, подобно почти всем названным произведениям, «За рубежом» —


1 Письмо Салтыкова к Н. К. Михайловскому от 14/26 августа 1880 г.

2 «За рубежом». Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина), СПб., типогр. А. А. Краевского, 1881 г., 360 стр. Тираж 5020 экз. Книга вышла из печати между 9 и 15 сентября (см. под названными датами «объявление» о выходе книги в газетах «Голос» и «Новое время», а также письмо Салтыкова к Н. А. Белоголовому от 24 сентября 1881 г.).

528

книга не только о Западе, но о России и Западе и, по существу, о России больше, чем о Западе. Писатель национальный в самом истинном смысле этого понятия, Салтыков и к оценкам иноземной действительности подходил всегда с русской точки зрения. Обращение в «За рубежом» к явлениям и фактам западноевропейской жизни и осмысление их в связи с русской действительностью дало писателю возможность еще глубже проникнуть внутрь социально-политического организма своей страны и народа. Позиция Салтыкова в тех спорах, которые велись на рубеже 70 — 80-х годов о дальнейших путях развития России, его философско-историческая мысль получили в этой книге новую и важную аргументацию. Сплав «зарубежного» и «отечественного» характерен для всех элементов произведения. Как отмечала современная критика: «О чем бы ни говорил Щедрин, касающемся Запада, он ни на минуту не может забыть свои родные отношения и хоть в двух-трех коротеньких фразах, а проведет-таки аналогию, неожиданность и яркость которой неотразимо действуют на читателя»1.

К основным темам и сюжетам, получившим развитие в «За рубежом», Салтыков стал подходить задолго до того, как у него возникло решение написать эту книгу. Первые пробы писателя ввести в свое обличительное искусство материал, выходящий за пределы «отечественной» натуры, относятся к началу 60-х годов. Будущего автора «За рубежом» и тогда интересовала не столько «заграница» как таковая, сколько сатирический эффект сопоставления «чужого» и «своего». Поэтому, когда Салтыков впервые прикоснулся в очерке 1862 г. «Глупов и глуповцы» к материалу иностранной жизни, он подчинил этот материал теме о соотечественниках за границей. Созданный в очерках сатирический образ русского «дикого помещика», попавшего в Европу, Салтыков сопроводил замечанием: «Надобно видеть глуповца вне его родного логовища, вне Глупова, чтобы понять, каким от него отдает тлением и смрадом» (т. 4, стр. 205). Вскоре эта тема получает дальнейшее развитие. Уже в следующем, 1863 г. Салтыков посвящает ей заключительные разделы хроники «Наша общественная жизнь» за май месяц, привлекшие к себе значительное внимание критики и читателей, и частности, Ф. М. Достоевского2. «Сомневаюсь, — писал здесь Салтыков, — чтоб сатирическое перо могло сыскать для себя сюжет более благодарный и более неистощимый, как «Русские за границей». Тут все дает пищу, и с


1 Е. К<артавцев>, Щедрин во Франции. — «Киевлянин», 1881, 13 марта, № 58, стр. 1.

2 Осенью 1863 г. Достоевский писал H. H. Страхову о замысле «рас сказа» (романа) «Игрок»: «Сюжет рассказа следующий: один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Все это отразится в моем рассказе...» (Ф. М. Достоевский, Письма. Под ред. А. С. Долинина, т. 1, М. — Л. 1928, стр. 333). Нет сомнений, что Достоевский имел тут в виду прежде всего упомянутую салтыковскую хронику и ее разделы: «Подвиги русских гулящих людей за границей. — Где источник этих подвигов и кто герои их. — Скверный анекдот с двумя русскими дамами в столице цивилизованного мира».

529

какими бы намерениями вы ни приступили к этому предмету, все будет хорошо. Не говоря уже о том энергическом, беспощадном остроумии, которым обладали великие юмористы, подобные Фонвизину и Гоголю, — остроумии, относящемся к предмету во имя целого строя понятий и представлений, противоположных описываемым, даже такой незлобивый, невинный сатирик, каким был, например, Загоскин, — и тот находил возможность относиться к этому богатому сюжету если не глубоко, то, по крайней мере, искренно и весело. Говорят, будто Гоголь имел намерение изобразить впечатления русского воина старых времен, путешествующего за границей; действительно, трудно себе представить что-нибудь соблазнительнее, грандиознее подобной темы!» (т. 6, стр. 99, 601).

Заявление это, входящее одним из «документов» в творческую историю «За рубежом», интересно, в частности, упоминанием писателей, к произведениям и замыслам которых обращались мысли Салтыкова в раздумьях над темой и сюжетами, открывавшими новые и богатые возможности для его собственного сатирического пера. Загоскин назван здесь несомненно как автор комедии «Поездка за границу» (1850), Гоголь — как это и указывает Салтыков, в связи со слухами (они проникли в печать) о будто бы замышлявшемся автором «Мертвых душ» романе «Похождение русского генерала в Италии», Фонвизин — возможно также не вообще и не только как высоко ценимый Салтыковым сатирик, но и конкретно как автор остро критических писем из Франции к гр. П. И. Панину. Правда, эти замечательные письма — «гениально остроумные заметки дикого человека», по отзыву Апол. Григорьева1 — не предназначались для печати и были опубликованы лишь в 1866 г.2. Но в литературно-общественных кругах их хорошо знали и раньше.

В 1869 г. Салтыков вернулся к заключительным разделам майской хроники «Нашей общественной жизни». Несколько доработав и сократив текст, он включил его, под заглавием «Русские «гулящие люди» за границей», самостоятельным очерком в свой сборник «Признаки времени».

Спустя два года, в 1871 г., Салтыков поместил в «Отеч. зап.» рецензию на книгу «Заметки в поездку во Францию, С. Италию, Бельгию и Голландию» Н. И. Тарасенко-Отрешкова». Здесь тема о «глуповце», попавшем в Европу, требовавшая для своей разработки в большей мере юмора и веселого смеха, чем сатиры и сарказма, осложнилась. Рядом с ней возникла тема об отношении к загранице не «глуповца» только, но и русского образованного человека — тема сопоставления «наших» и «тамошних порядков и жизни» «в смысле общественном». В этой связи Салтыков вновь обратился мыслью к опыту прошлого и сослался на «заметки и письма путешественников сороковых годов», имея тут в виду не только названные им


1 Из статьи Апол. Григорьева о Карамзине, в издании: H. M. Карамзин, Письма русского путешественника, изд. Н. П. Карабасникова, СПб. 1914, стр.71.

2 «Сочинения, письма и избранные переводы Фонвизина». Под ред. П. А. Ефремова, СПб. 1866.

530

(без упоминания автора) «Письма из Avenue Marigny» Герцена, но и неназванные «Письма из-за границы» и «Парижские письма» П. В. Анненкова, «Письма об Испании» В. П. Боткина и другие сочинения, по которым русское общество знакомилось с заграничной жизнью «в смысле общественном». Наряду с упомянутыми выше эти сочинения также должны быть учтены в ряду источников, относящихся к творческой истории или, скорее, предыстории «За рубежом».

Но сам Салтыков в это время еще не бывал за границей, и ему не хватало материала и красок личных впечатлений, чтобы взяться за разработку связанных с нею тем и сюжетов, давно уже тревоживших его творческое воображение. Когда же в1875 г. Салтыков впервые и на целый год попал в Германию и Францию — посланный туда врачами, он сразу же, едва оправившись от болезни, задумал цикл очерков под названием «Книга о праздношатающихся» или «Дни за днями за границей». «Героями» «книги» должны были быть хорошо известные уже типы и фигуры салтыковской сатиры — «глуповцы» и «ташкентцы», бюрократы и хищники, реакционеры и разного вида обыватели из «культурного слоя», но показанные на необычном для них фоне иностранной жизни. «Вещь, которую я полагаю начать... — писал Салтыков Некрасову, — должна иметь юмористический характер»1. Но, едва приступив к работе, Салтыков тут же вносит изменения в ее содержание и тональность. Не отказываясь от темы «русские «гулящие люди» за границей» и от разработки ее средствами юмора — vis comica, он осложняет замысел мотивами, требующими обращения также и к другой сфере искусства большой сатиры — vis tragica. «Смеху довольно будет, — делится Салтыков новым замыслом с Анненковым, — а связующая нить — культурная тоска». «Хотелось бы и трагического попробовать...» — добавляет он, связывая это «трагическое» с образами великих фигур революционной России — Чернышевского и Петрашевского2. Он изменяет название сочинения — не «Книга о праздношатающихся», а «Культурные люди». Но начатая работа не идет дальше первых пяти главок и обрывается на них3.

«Мучительная восприимчивость», с которой Салтыков, по собственному его определению, относился к «современности», не только не оставила его за границей, но обострилась там новизною обстановки. Впечатления писателя от социальной и политической жизни Западной Европы, в частности от парламентских выборов 1875 г. во Франции, рождают в его сознании и выдвигают на первый план новые замыслы. Прежде всего — это желание выступить по вопросу о «государственности» и «национальности». «Вот насчет государственности и национальности надо бы что-нибудь еще сказать, — делится Салтыков своими новыми планами с П. В. Анненковым, — благо Франция прекраснейший пример под глазами. Как ее распинают эти сукины дети в Национальном Собрании! Так поедом и едят. Вот и чужая сторона, а сердце по ней надрывается. Где такое собрание истинных


1 Письмо к Н. А. Некрасову из Ниццы от 29 октября/10 ноября 1875 г.

2 Письмо к П. В. Анненкову из Ниццы от 20 ноября/2 декабря 1875 г.

3 См. об этом в комментариях к «Культурным людям» в т. 13 наст. изд.

531

извергов найдешь!.. Может быть, я об этой государственности и напишу что-нибудь, да только не теперь»1.

Месяца через три-четыре Салтыков написал на тему о «государственности» небольшую публицистическую статью «В погоню за идеалами», введенную затем в книгу «Благонамеренные речи». В рамках этой же книги или цикла был написан в 1876 г. рассказ «Привет». В нем, повествуя о чувствах и мыслях русского человека, при возвращении из-за границы домой, Салтыков выразил драматическую осложненность своего патриотизма. Рассказ этот также следует рассматривать как один из этюдов к полотну «За рубежом», широко воплотившему замысел произведения о буржуазной государственности и — шире — о политическом быте, нравах и культуре буржуазного общества Европы. Написано это произведение совсем по иному плану и в иной форме, чем это представлялось Салтыкову в 1863 г. и как это было начато в «Книге о праздношатающихся» («Культурных людях») в 1875 г. Правда, все намечавшиеся ранее темы и подходы к иностранному материалу нашли свое отражение и в «За рубежом». Но идейно и художественно они подчинены здесь новому замыслу —- одному из наиболее глубоких у Салтыкова — критике буржуазного Запада в связи с коренными вопросами, стоявшими на историческом череду русской жизни.

Как всегда у Салтыкова, художественно-публицистическая разработка этих фундаментальных тем ведется на материале животрепещущей действительности тех дней — ее «современной минуты». При этом Салтыков со всей полнотой убедительности демонстрирует свой удивительный дар угадывать в «современной минуте» «тень грядущих событий».

В «За рубежом» Салтыков и в области политики, и в области духовной культуры показал под увеличительным стеклом своих мощных обобщений и сатирических заострений ряд таких черт буржуазного общества, которые развились до своего предела значительно позже, уже в наше время, в эпоху общего кризиса капитализма. Этим книга «За рубежом» ценна для понимания некоторых «константных» черт буржуазного общества также и нашего времени. Но прежде всего, конечно, она имеет значение первоклассного источника для познания эпохи, создавшей произведение.

Как сказано, Салтыков попал впервые в Европу в середине 1870-х годов, то есть вскоре после главнейших событий этого времени, франко-прусской войны и Парижской коммуны. Период всемирной истории, наступивший после этих событий, охарактеризован В. И. Лениным как «эпоха полного господства и упадка буржуазии»2, то есть как исторический момент начала относительно мирного периода в развитии капитализма и перерождения буржуазного класса из прогрессивной силы общественного развития в силу консервативную и реакционную.

В художественных образах и публицистических характеристиках европейской жизни на страницах «За рубежом» Салтыков поднимается до удивительно


1 Цит. письмо к П. В. Анненкову от 20 ноября/2 декабря 1875 г.

2 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т, 26, стр. 143.

532

ясного понимания этой закономерности, этого переломного времени в историческом бытии буржуазного класса. При этом не остается вне поля зрения писателя и пробуждение к действию могильщика буржуазии — пролетариата. Он не раз упоминает о рабочем движении, вступавшем после поражения Парижской коммуны в новую фазу, пока что еще медленного собирания сил. Однако Салтыков указывает на недостаточность своих знаний рабочей среды и на трудность, для иностранца, проникновения в нее.

Первой «заграницей», которую увидел Салтыков, была Германия. С нее и начинается сатирико-публицистическое «обозрение» европейской жизни в «За рубежом». В «немецком» «этюде» или «эскизе», образующем главу II книги, — две темы: прусский милитаризм и быт модных космополитических курортов юга Германии — Баден-Бадена, Эмса и других, обзываемых Салтыковым, в сатирическом гневе и презрении, «лакейскими». В разработке второй темы использованы ранее затрагивавшиеся писателем мотивы о «русских культурных людях за границей». Люди эти представлены здесь в окружении всеевропейской толпы «праздношатающихся» или — используя другое выражение Салтыкова — «гастро-половых космополитов». Но доминирует первая тема — критика военщины и шовинизма. Эти элементы играли главенствующую роль во всех областях политической, экономической и культурной жизни Германии, только что (после победы над Францией) объединенной на прусско-милитаристской основе. «Мы видим, — писал в 1875 г. Фр. Энгельс, — что истинной представительницей милитаризма является не Франция, а Германская империя прусской нации»1. «Немецкая» глава в «За рубежом» стала в русской литературе классическим художественным аналогом этой оценки.

Картина бисмарковской Германии, собственно Берлина, превращенного из административного центра Прусского королевства в имперскую столицу, написана мрачными красками. «Уже подъезжая к Берлину, — начинает Салтыков свой рассказ, — иностранец чувстзует, что на него пахнуло скукой, офицерским самодовольством и коллекцией неопрятных подолов из Орфе-ума». «Трудно представить себе что-нибудь более унылое, нежели улицы Берлина», — продолжает он свои впечатления, подчеркивая при этом, что «самый гнетущий элемент берлинской уличной жизни — это военный». «Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубийства», — формулирует писатель с беспощадной лаконичностью и простотой суждение русских путешественников, обсуждающих вопрос «для чего собственно нужен Берлин», и в подтверждение такой формулировки резюмирует итог собственных своих наблюдений: «...вся суть современного Берлина, все мировое значение его сосредоточено в настоящую минуту в здании, возвышающемся в виду Королевской площади и носящем название «Главный штаб...».

Сгущение темных тонов в обличительном образе Берлина очевидно.


1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. второе, т. 18, стр. 565.

533

Но, по существу, создаваемые этим образом представления о шовинизме и завоевательных устремлениях прусской военщины, юнкерства и буржуазии объединенной Германии находились в полном соответствии с объективной исторической действительностью. Вместе с тем они оказались и провидческими. Салтыковская сатира уловила в идеологии и политике господствующих классов объединенной Германии те воинствующие националистические силы, развитие которых в относительно близком историческом будущем, на империалистическом этапе капитализма, привело к двум мировым войнам, — к двум величайшим военным катаклизмам в истории человечества.

Другой Германии — оппозиционной и демократической — Салтыков касается мельком и с некоторым скептицизмом. Но он знает о ее существовании и сохраняет веру в ее будущее. Не желая придавать своим отрицательным впечатлениям характера окончательной оценки, Салтыков смягчает ее суровость оговоркой, что он не имеет «никаких данных утверждать, что Берлин никогда не сделается действительным руководителем германской умственной жизни...».

Рассказ о посещении Швейцарии, тогдашнего центра русской революционной эмиграции, именуемой поэтому «страной превратных толкований», почти всецело посвящен отечественным темам и материалам. Далее следует знаменитая глава IV — о Франции, которой посвящены и две последующие главы книги.

Что же увидел Салтыков во Франции? Он впервые воочию встретился с нею в 1875 г., в эпоху «реакционного поветрия», последовавшего вслед за поражением Парижской коммуны. Для Салтыкова, как и для других передовых людей России, Парижская коммуна была яркой революционной молнией, прорезавшей на короткое время серое небо буржуазной эпохи, хотя тогдашняя русская демократия, за некоторыми исключениями, и не могла вполне понять «тайны» Коммуны, домыслить до конца значение первой великой, хотя и трагически закончившейся победы пролетариата. С падением Коммуны развитые страны стали, в лице своих господствующих классов, еще более беспросветно буржуазными. Грозное выступление парижских рабочих, штурмовавших в 1871 г. твердыни собственнического мира, произвело огромное впечатление на буржуазию всей Европы и в первую очередь самой Франции. Буржуазия в массе своей переходит на сторону реакции и вступает в союзы со всеми охранительными силами — с дворянами-феодалами, монархистами, церковью. От недавнего радикализма французских буржуазных демократов, боровшихся с ненавистной народу империей Наполеона III и требовавших «полного обновления крови, костей и мозга нации», скоро не осталось и следа. Политика республиканской партии — основной, самой влиятельной партии в тогдашней Франции — преследовала после Коммуны цели объединения всех сил буржуазии, примирения всех враждовавших внутриклассовых течений и была насквозь соглашательской. Наиболее ярким выразителем и проводником этой политики был лидер республиканской партии Леон Гамбетта, не раз упоминаемый

534

на страницах «За рубежом». Республиканский режим Гамбетты был беспримерно буржуазен и насквозь оппортунистичен. «Я не признаю, — заявил однажды Гамбетта в Палате депутатов, — другой политики, кроме политики умеренности, политики результатов и, если уже произнесено это слово, я скажу — политики оппортунизма». Гамбетта был подлинным героем и кумиром всей либеральной, буржуазной Европы 70-х годов. Ему аплодировали, им восхищались и русские либералы. Оплот европейского либерализма видел в Гамбетте и Тургенев.

Но вот что писал о Гамбетте и его Республике — Третьей республике — Салтыков, относившийся с такой едкой непримиримой критикой к либеральной буржуазии, умевший такой законченной ненавистью ненавидеть всякое соглашательство, всякую политику «умеренности и аккуратности». «Политические интересы везде очень низменны... — писал Салтыков Е. И. Якушкину из Ниццы 7/19 марта 1876 г. — Везде реакционное поветрие. Во Франции Гамбетта играет громадную роль — этого одного достаточно для оценки положения. У Гамбетты одна только мысль: чтоб Франция называлась республикой, а что из этого выйдет — едва ли он сам хорошо понимает. Он буржуа по всем своим принципам... Противно читать здешние газеты (я получаю «Républ. française» и «Rappel»), все они наполнены криком: тише! не вдруг!.. Республика без идеалов, без страстной идеи — на кой черт, спрашивается, она нужна. Мы и в России умеем кричать: тише! не вдруг!»

Уже из этих слов, проникнутых страстным неприятием буржуазности «хозяев» тогдашней Франции, видно, с какой зоркостью уловил Салтыков первые, но уже отчетливые признаки «отхода» буржуазии от свободолюбивых идеалов своей исторической «юности» и перемещения на позиции охранения достигнутой «зрелости» — торжествующего статус-кво.

Как видно из цитированного письма к П. В. Анненкову, внимание Салтыкова во Франции привлек прежде всего вопрос о политическом содержании и характере буржуазной «государственности». Изучать этот вопрос, действительно, было удобнее и поучительнее всего на примере Франции. Именно в ней получил свое классическое выражение тот тип парламентарной демократической республики, который, по определению В. И. Ленина, явился «наиболее совершенным, передовым из буржуазных государств»1. Идеи демократии, республики, национального государства были теми основными политическими ценностями, которыми так гордилась в свое время создавшая их на основе «великих принципов 1789 года» французская буржуазия. Но к середине 70-х годов XIX в. буржуазно-демократические институты во многом уже утратили свое первоначальное содержание и все более превращались, употребляя терминологию Салтыкова, в понятия-призраки2. При помощи этих «призраков», освещенных величием


1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 31, стр. 162.

2 О содержании этого понятия см. в статье Салтыкова «Современные призраки» и в комментарии к ней в т. 6 наст. изд., стр. 381 и 676.

535

и святостью идеалов уже исторически изжитого прошлого, господствующим классам удобнее было маскировать своекорыстие своих экономических и политических интересов и защищать свои позиции в обострившейся борьбе.

Наблюдая Третью республику, Салтыков определил ее в «За рубежом» как «республику без республиканцев». В. И. Ленин впоследствии сказал по этому поводу, что «Щедрин классически высмеял» буржуазную Францию — «Францию, расстрелявшую коммунаров, Францию пресмыкающихся перед русскими тиранами банкиров...»1. Хотя в своих теоретических взглядах Салтыков и не стоял на позициях материалистического понимания государства и других общественно-политических институтов, как художник он очень близко подошел к определению их классовой сущности. Это и сделало его критику буржуазной Франции «классической».

За фасадом буржуазно-демократических свобод парламентаризма Салтыков увидел основной порок частнособственнического мира — его расколотость, то, что меньшинство живет за счет большинства, увидел господство социальной несправедливости, в существе своем тождественное, хотя и различное по форме в «передовой» Европе и «отсталой» России. Такой угол социально-политического зрения позволил Салтыкову сблизить в своей сатирической критике «порядок вещей» на Западе и в России. «Разве политико-экономические основания, которые практикуются под Инстербургом, не совершенно равносильны тем, которые практикуются и под Петербургом?» — спрашивает писатель. И отвечает: «Увы, я совершенно убежден, что в этом отношении обе местности могут аттестовать себя равно способными и достойными и что инстербургский толстосум едва ли даже не менее жаден, нежели, например, купец Колупаев, который разостлал паутину кругом Монрепо».

В более общей формуле, очевидной социалистической окраски, эта же мысль выражена в утверждении, что та часть политической экономии, которая трактует о правильном «распределении богатств», совсем пока неизвестна ни в России, ни на Западе.

Конечно, Салтыков с полной отчетливостью видел неизмеримо более высокий экономический уровень передовых стран Запада, по сравнению с Россией, и преимущества многих общественно-политических форм европейской жизни. В отличие от славянофилов и «почвенников», а также народников, идеализировавших, каждые на свой лад, историческую отсталость России и в самой этой отсталости стремившихся найти противовес буржуазному «гниению Запада», Салтыков реалистически смотрел на установившееся господство капитализма и торжество буржуазии. Он понимал неизбежность капиталистического этапа в развитии своей страны и явился в отечественной литературе писателем, раньше других показавшим в живых художественных образах приход на арену российской истории «чумазого». Но общественный идеал с юных лет предстоял перед Салтыковым в «светлом


1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 14, стр. 237.

536

облике всеобщей гармонии»1. В антагонистическом строе капитализма он не видел выхода ни для старых стран Европы, при всем внешнем блеске их цивилизации, ни для «исторически молодой» России.

Предметом глубокой и блестящей сатирической критики в «За рубежом» явились не только государственные и политические институты буржуазного общества, но и сфера его духовной культуры. Замечательны салтыковские страницы, посвященные критике французской художественной литературы 70-х — начала 80-х годов. Воспитанный на «героической, идейной беллетристике» великих писателей Франции 30—40-х годов: Жорж Санд, Виктора Гюго и Бальзака, сохранив к ним всю горячую любовь своей юности, Салтыков противопоставляет им литературу эпигонов натурализма. Он обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем начала ее культурно-исторического упадка. В литературе, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит «современного французского буржуа», которому «ни идеалы, ни героизм уже не под силу», который «слишком отяжелел, чтобы не путаться при одной мысли о личном самоотвержении, и слишком удовлетворен, чтобы нуждаться в расширении горизонтов. Он давно уже понял, что горизонты могут быть расширены лишь в ущерб ему». Но литература без исканий, без устремленности к идеалу теряет — указывает Салтыков — свой гуманистический смысл и просветительное значение.

Этот художественный суд русского демократа и социалиста над достигшей своей полной зрелости западной буржуазией — одна из великих страниц русской и мировой литературы, свидетельствующая о силе и высоте передовой мысли России. Критикуемая Салтыковым (сатирически критикуемая, не следует забывать об этом) литературная Франция Третьей республики — Франция Флобера и Ренана, Золя и Мопассана — продолжала, конечно, и на буржуазной почве создавать культурные ценности выдающегося, непреходящего значения и по-прежнему удерживала свою влиятельность в Европе. Но общий характер французской литературы глубоко изменился. 70—80-е годы прошлого века в искусстве и литературе Франции явились узловым пунктом, в котором сошлись те линии литературного развития — натурализм, импрессионизм, символизм, — которые обозначали начало кризисных явлений в буржуазном реализме, отхода от общественных, оппозиционно-демократических традиций к эстетизму и артистизму.

Все же «французские» главы в «За рубежом», особенно IV, при всей жесткости их сарказма и критицизма, далеко не так суровы, как «немецкая» глава, и резко контрастируют последней. Отношение Салтыкова к Франции глубже, сложнее, лично-заинтересованнее, чем к Германии. Если в нарисованной писателем мрачной картине немецкой жизни под эгидой прусских милитаристов нет никаких смягчающих теплых тонов, а виден


1 Слова из рукописного варианта гл. VI в развитых странах «За рубежом». См. стр. 594.

537

лишь брошенный в темноту узкий луч света — луч просветительской веры и надежды на будущее, то нечто иное предстает перед читателем в панораме французской жизни. Салтыков исполнен ожесточения в отношении «сытых буржуа» Франции. Но, выступая со всей мощью своего сатирического гнева против их «республики без республиканцев» и против их литературы, «в которой нет ни идеалов, ни героизма», Салтыков вместе с тем с глубоким лиризмом исповедуется в любви к революционной и социалистической Франции своей юности, к Франции 1848 г., к Франции Сен-Симона и Фурье, Консидерана и Жорж Санд. О том, чем была эта передовая Франция для русских людей его поколения, для молодых образованных людей второй половины 40-х годов, активным ядром которых был кружок Петрашевского, Салтыков написал удивительные, незабываемые слова: «С представлением о Франции и Париже, — читаем эти слова, — для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание <...> Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас... Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное — все шло оттуда... В особенности эти симпатии обострились около 1848 года... Когда грянула февральская революция, энтузиазм дошел до предела... Громадность события скрадывала фальшь отдельных подробностей и на все набрасывала покров волшебства. Франция казалась страной чудес»1.

Известно, как сказались в биографии Салтыкова его восторги перед «страной чудес». В России февральская революция вызвала не только взрыв энтузиазма среди демократической интеллигенции, но и привела к правительственной реакции, еще более свирепой, чем прежде. Салтыков оказался в Вятке. Он был отправлен туда Николаем I за напечатание повестей, в которых было усмотрено «пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу».

Драматизм личной судьбы, жизнь в захолустье далекой провинции ослабили для Салтыкова остроту непосредственного переживания трагического исхода 1848 г. Он не испытал того идеологического шока от катастрофы революции, который перенес находившийся в эпицентре событии Герцен. Восторженная вера в революционную Францию не могла не потерпеть крушения и у Салтыкова. Но ни страшные «июньские дни», когда буржуазия, руками Кавеньяка, с неслыханной жестокостью подавила восстание парижского пролетариата, ни «позор 2-го декабря», когда «Бонапарт, с шайкой бандитов, сначала растоптал, а потом насквозь просмердил Францию», ни зверства «одичалых консерваторов-версальцев» в дни Коммуны,


1 Ср. с этой характеристикой слова В. И. Ленина о том же времени, когда «Франция разливала по всей Европе идеи социализма — и когда восприятие этих идей давало в России теории и учения Герцена, Чернышевского» (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 271).

538

ни наступившие затем «скверные годы» — годы торжества победителей над теми, кто штурмовал парижское небо в 1871 г., — не вытеснили из памяти писателя лучезарного образа «страны чудес», «страны начинаний», «страны упований» его юности. Представление о Франции, как о «светоче, лившем свет coram hominibus» — всему человечеству, — на всю жизнь сохранилось в благодарной памяти Салтыкова, хотя он и понимал, со всей ужасающей его ясностью, что «светоча» уже нет и что теперь на Томесте, где он горел, «сидят ожиревшие менялы и курлыкают». Тем не менее воспоминание о «светоче», скрыто или явно, присутствует во всех размышлениях Салтыкова о Франции, оно стало arrière-pensée писателя в думах о ней. И эта патетическая arrière-pensée пробивается наружу даже в наиболее беспощадных оценках французской «сытой и безыдейной республики». Она придает сатирическим обличениям особенные драматизм и глубину и не позволяет социальному критицизму Салтыкова доходить до граней отчаяния, как это, отчасти, случилось с Герценом в его книге «С того берега».

Но светлые тоны, столь контрастные темным краскам в описании Берлина и французских буржуа, господствуют в «За рубежом» не только в воспоминаниях о революционной и социалистической Франции 1848 г. Они присутствуют и в зарисовках внешнего облика Парижа, каким его узнал Салтыков. Эти зарисовки имеют всю цену первоклассных автобиографических свидетельств, хотя они подчинены идейно-художественным задачам произведения и органически входят в его изобразительную ткань.

«Западник» Салтыков не любил бывать «за границей», то есть в Западной Европе, и впервые поехал туда, и то по настоянию врачей, когда ему исполнилось почти что пятьдесят лет. Для него, как для новгородского богатыря Вясилия Буслаева, это чаще всего было «гулянье неохотное» по «стране святых чудес»1. Он скучал там и чуть ли не с первого дня начинал вести отсчет времени, оставшегося до назначенного срока возвращения на родину, в Петербург, к своему журналу, к своему письменному столу. Но исторические заслуги Запада он — один из великих русских наследников европейского Просвещения — разумеется, ценил. «Священные камни Европы» существовали и для него. Но кое-что он любил в чужих землях не только «идеологически», но и самой непосредственной живой любовью. Прежде всего и больше всего это относилось к Парижу, а в нем — к жизни улиц и бульваров, к всегда динамичной и «раскованной» жизни парижской толпы, что так контрастировало не только «унылому» Берлину, но и департаментски-чиновничьему предельно-субординированному Петербургу. Парижу и его толпе Салтыков сложил в «За рубежом» хвалу, исполненную радостного восхищения, — один из многих русских гимнов великому городу, совершенно, однако, необычный для жестко-суровых тональностей сатирика.


1 Слова А. С. Хомякова о Западной Европе (из стихотворения «Мечта»). См.: Орест Миллер, Русские писатели после Гоголя, ч. II, СПб. 1886, стр. 190, 195.

539

«Солнце веселое, воздух веселый, магазины, рестораны, сады, даже улицы и площади — все веселое», — передает писатель свои впечатления от французской столицы, повторяя слово «веселый» и производные от него десятки раз. «Самый угрюмый, самый больной человек, — заключает Салтыков, обобщая в этом резюме собственный опыт 1875—1876 гг., — и тот непременно отыщет доброе расположение духа и какое-то сердечное благоволение, как только очутится на улицах Парижа, а в особенности на его истинно сказочных бульварах».

Революционное прошлое Франции и «веселый», «свободно двигающийся» Париж, в котором «вот-вот сейчас что-то начнется», как кажется приезжему иностранцу, — два ярких источника света на темном полотне буржуазной Франции, созданном кистью русского писателя. Обозначен на нем, впрочем, еще один источник света, хотя лучи его едва мерцают — пробуждающаяся активность французского пролетариата. Симпатии Салтыкова на стороне этой «силы будущего», заявляющей о своей готовности свергнуть «владычество буржуазии». Но писатель неясно представляет себе пути и методы революционного рабочего движения. И он недостаточно знаком с ним, о чем заявляет с присущей ему прямотой. В поле его зрения находится, главным образом, «мирное», «экономическое» движение рабочего класса, широко освещавшееся не только в социалистической, но и в буржуазной печати. Салтыков отмечает, например, что «забастовки рабочих хотя и нередки, но непродолжительны и всегда кончаются к обоюдному удовольствию». В этом, как и в ряде других замечаний об «обоюдном удовольствии», с которым разрешаются классовые конфликты между рабочими и буржуазией, Салтыков правильно подметил тот исторический факт, что после поражения Парижской коммуны рабочее движение во Франции первое время возрождалось не столько на революционной основе, сколько на почве различных мелкобуржуазных идей — бланкизма, прудонизма, поссибилизма. Усиление революционных настроений в среде французского пролетариата наблюдалось до середины 80-х годов в сравнительно небольшой части рабочих и было поэтому менее заметно для наблюдения. Вследствие этих причин оценки в «За рубежом» рабочего движения того исторического момента сочувственны, но отмечены печатью скептицизма.

«И еще говорят, — заканчивает Салтыков главнейшую из «французских» глав «За рубежом», IV, — что в последнее время в Париже уже начинается движение, имеющее положить конец владычеству буржуазии. Действительно, рабочие кварталы, с осуществлением амнистии, как будто оживились, но размеры движения еще так ничтожны, что ни цели его, ни темперамент, ни шансы на успех — ничто не выяснилось. Покуда имеются в виду только страшные слова, которые, впрочем, не производят особенного впечатления, потому что за ними не слышится той жизненности и страстности, которые одни могут дать начало действительному движению».

Таковы главные черты буржуазного мира Запада, увиденного и изображенного Салтыковым в начале того исторического периода, когда революционность буржуазной демократии уже исчерпала себя (в Европе),

540

а революционность социалистического пролетариата еще не вышла из состояния кризиса, вызванного поражением Парижской коммуны.

***

В эТомире праздно скитаются или, напротив того, деятельно хлопочут, скучают или развлекаются, плетут интриги или тоскуют по родине путешествующие русские. Все они «несут с собой» свою страну, хотя и весьма разную для каждого, все влекут груз сложившихся взглядов и устоявшихся привычек, собственных забот и интересов.

С первых же мгновений пребывания за рубежом они оказываются в сфере двух резко не совпадающих реальностей: европейских впечатлений и вызываемых ими, по ассоциации, отечественных воспоминаний. «Буйные хлеба» на обиженном природою прусском взморье — это впечатления. Картины того, как «выпахались поля» и «присмирели хлеба» на чембарских благословенных пажитях, где глубина чернозема достигает двух аршин, — это воспоминания. Весело глядящие дома немецких «бауэров», с выбеленными стенами и черепичной крышей, — впечатления; мужичьи почерневшие срубы, с всклокоченной соломенной крышей, — воспоминания. «...Везде изобилие, а у нас — «не белы снеги», — обобщает Салтыков калейдоскоп возникающих у русского путешественника сопоставлений «чужого» и «своего», — везде резон, а у нас — фюить! Везде люди настоящие слова говорят, а мы и поднесь на езоповских притчах сидим; везде люди заправскою жизнью живут, а у нас приспособляются».

...Возникает тема отсталости России — экономической, социально-политической, граждански-правовой, возникают и раздумья о грядущих судьбах страны. Это одна из двух главных тем произведения, и разрабатывается она в «полифоническом» сочетании с развитием другой главной темы — критики буржуазного Запада. Такая «многоголосная» форма позволяет писателю сопоставлять и сочетать в определенном единстве как обе эти контрастирующие темы, так и множество относящихся к ним отдельных «голосов» и материалов.

Критика Салтыковым отечественной отсталости исполнена историзма. Вместе с тем она основана на современности и предпринята ради будущего. «Всегда эта страна, — пишет Салтыков, — представляла собой грудь, о которую разбивались удары истории. Вынесла она и удельную поножовщину, и татарщину, и московские идеалы государственности, и петербургское просветительское озорство и закрепощение. Все выстрадала и за всем тем осталась загадочною, не выработав самостоятельных форм общежития». Слова эти свидетельствуют прежде всего о глубоком историческом осмыслении Салтыковым причин вековой отсталости России от старых стран Запада1. Вместе с тем в них содержится одно из многих заявлений


1 Исторически-просветительский подход к вопросу об отсталости России по сравнению с развитыми странами Европы сложился у Салтыкова давно. Еще в 1861 г. он восклицал в очерке «Наши глуповские дела»: «Жизнь веков! Ты, которая была столь обильна дарами для умновцев <...> чем была ты для Глупова?» (т. 3, стр. 495).

541

писателя-демократа и утопического социалиста о том, что ни одна из «форм общежития», возникавших до сих пор на русской национально-государственной почве, не отвечала коренным интересам трудовых масс. Не отвечали этим интересам, в понимании Салтыкова, и те «формы общежития», которые хотя и не существовали (по крайней мере, в полном своем виде) в исторической действительности, но были «выработаны» русской мыслью и являлись, таким образом, идеологическими реальностями.

Салтыков враждебно относился к славянофильскому мифу «святой Руси», как и ко всем другим «почвенническим» и националистическим доктринам. В идеализируемых ими «исконно русских» патриархальных началах он видел феодально-крепостническую основу. С другой стороны, он не верил в общинный социализм народников, в так называемый «русский социализм». Оба этих противостоящих друг другу направления русской общественной мысли представлялись ему утопиями: первое — реакционно-шовинистической; второе — революционно-романтической. И с тем и с другим направлением Салтыков давно уже вел полемику. Спорит он с ними и на страницах «За рубежом», в частности, с народнической апологией общины и с призывом к «смирению», понимаемому в качестве высшей «народной правды», провозглашенным в «пушкинской речи» Достоевского.

Вместе с тем никто из русских «западников» не обладал такой полнотой внутренней свободы по отношению к Европе и ее общественно-политическим формам и институтам («призракам»), как Салтыков. Он не только был непричастен ни к одному из видов западнического доктринаризма в России, вроде, например, англомании Каткова в конце 50-х годов. Его аналитическому уму был совершенно чужд «сплошной» взгляд на Европу как на нечто целостное и однородное, заслуживающее безоговорочного поклонения или такого же отрицания. Несовершенства общественного устройства в странах Запада он видел так же отчетливо, как и преимущества достигнутых там более высоких «форм общежития». И, быть может, единственную черту, которую в своем просветительско-этическом пафосе Салтыков склонен был приписывать всей западноевропейской жизни, хотя все же с существенными оговорками, — это чувство гражданственности («социабельности», по слову Герцена), столь долго и сильно подавлявшееся в России крепостническим строем и охранявшим его самодержавием.

«Я был бы неправ, — замечает Салтыков по поводу своей критики прусских порядков, — если бы скрыл, что на стороне Эйдткунена есть одно важное преимущество, а именно общее признание, что человеку свойственно человеческое. Допустим, что признание это еще робкое и неполное и что господин Гехт, конечно, употребит все от него зависящее, чтоб не допустить его чрезмерного распространения, но несомненно, что просвет уже существует и что кнехтам от этого хоть капельку да веселее». В этом признании Салтыков усматривал «начало всего».

Была, впрочем, и другая черта, которую Салтыков еще недавно приписывал всему Западу, — неуклонность поступательного исторического

542

движения. Признавая в «Господах ташкентцах», что политические и общественные формы, выработанные Западной Европой, далеко не совершенны, Салтыков вместе с тем заявлял: «Но здесь важна не та или другая степень несовершенства, а то, что Европа не примирилась с этим несовершенством, не покончила с процессом создания и не сложила рук, в чаянии, что счастие само свалится когда-нибудь с неба».

Слова эти были написаны до событий Парижской коммуны, определивших перелом в социально-исторической «биографии» буржуазной Европы. Как уже сказано, Салтыков сразу заметил этот перелом и угадал в новом явлении полускрытые еще тенденции предстоящей утраты буржуазным обществом поступательного движения. К буржуазной демократии Салтыков подходил, как к исторической, то есть преходящей, категории. Правда, спустя четыре года после поражения Коммуны, находясь во Франции и подвергая ее «государственность» сокрушительной критике, Салтыков все же не терял еще полностью веры в «заправскую Европу». Он писал тогда П. В. Анненкову: «И все-таки не отчаиваешься: отсюда, а не от инуду правда будет»1.

Но пять лет существования Французской республики «с сытыми буржуа во главе, в тылу и во флангах», а также германской воинствующе-националистической империи, рассеяли эти надежды. В «За рубежом» Салтыков создает исполненный глубочайшего социального критицизма образ буржуазной Европы, которая «покончила с процессом создания», утратила «движение» и входит в зону духовной неподвижности. «Француз-буржуа, — пишет Салтыков, — хотя и не дошел еще до столбняка, но уже настолько отяжелел, что всякое лишнее движение, в смысле борьбы, начинает ему казаться не только обременительным, но и неуместным. Традиция, в силу которой главная привлекательность жизни по преимуществу сосредоточивается на борьбе и отыскивании новых горизонтов, с каждым днем все больше и больше теряет кредит».

Еще с большей уверенностью констатирует Салтыков отсутствие «движения» (в смысле «отыскивания новых горизонтов») в прусско-юнкерской Германии. «В Берлине, — пишет он, — даже самые камни вопиют: завтра должно быть то же самое, что было вчера!»

Устремляться «в погоню за идеалами» в такую Европу, в Европу, «повторяющую зады», подобно тому как стремился в предреволюционный Париж 1847 г. Герцен, русской радикальной демократии было уже незачем. Это не значит, однако, что Салтыков, выступающий в «За рубежом» с такой едкой непримиримой критикой торжествующего европейского буржуа, встал на путь романтического отрицания капиталистически развитой Европы.

Порядок, существующий «под Инстербургом», — утверждает писатель, — выше «порядка в Монрепо». Но, формулируя такой вывод, Салтыков делает две существенных оговорки. Во-первых, он не считает «прусские


1 Письмо от 20 ноября/2 декабря 1875 г.

543

порядки совершенными и прусского человека счастливейшим из смертных». «Я очень хорошо понимаю, — заявляет писатель, — что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств, а исключительно о накоплении их1, что эти поля, луга и выбеленные жилища принадлежат таким же толстосумам-буржуа, каким в городах принадлежат дома и лавки, и что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства». Во-вторых, Салтыков утверждает, что, несмотря на все отмеченные им различия внешних форм и способов ведения хозяйства, «политико-экономические основания», которые практикуются под Инстербургом, «совершенно равносильны тем, которые практикуются и под Петергофом».

Другими словами, Салтыков отчетливо видит социальное расслоение не только в русской, но и в немецкой деревне и тем самым признает единство принципа в их социально-экономической структуре. России, формулирует Салтыков (не впервые) свои итоговые выводы, суждено пройти теми же путями, что и странам Запада, и у нее уже существуют и действуют своя буржуазия и свой «пролетариат».

Вывод этот являлся одним из главнейших тезисов, вокруг которого шла борьба в том большом споре эпохи о путях и формах развития страны, который велся тогда всеми направлениями русской общественной мысли и находил отражение в литературе.

В связи со сказанным необходимо, однако, сделать одно замечание. В русской публицистике эпохи 70-х—начала 80-х годов слово «пролетариат» еще редко применялось в его научном значении, установленном Марксом, — класс наемных рабочих в капиталистическом обществе. Гораздо чаще оно означало вообще лиц, не имеющих собственности, ближайшим же образом лишенных земельной собственности крестьян и мещан. Таково в основном значение слова «пролетариат» и в том знамениТоместе из главы I «За рубежом», столь часто цитируемом без учета изложенного обстоятельства, где, споря с народниками, Салтыков пишет: «И еще говорят: в России не может быть пролетариата, ибо у нас каждый бедняк есть член общины и наделен участком земли. Но говорящие таким образом, прежде всего, забывают, что существует громадная масса мещан, которая исстари не имеет иных средств существования, кроме личного труда, и что с упразднением крепостного права к мещанам присоединилась еще целая масса бывших дворовых людей, которые еще менее обеспечены, нежели мещане...» Очевидно, что здесь имеется в виду еще не пролетариат как класс в научном смысле слова, а та социальная среда, из которой рекрутировались его кадры в России, в период утверждения в ней промышленного капитализма.

Но необходимое уточнение не колеблет очевидного и давно констатированного


1 Эти выражения заимствованы из политико-экономической литературы утопических социалистов Первое означает социалистическую систему организации общества, второе — буржуазную, капиталистическую.

544

факта: Салтыков полемизирует здесь с народническими теоретиками, с их верой в возможность, непосредственного перехода — минуя капитализм и «язву пролетариатства» — к социалистическому строю через крестьянскую общину. Народническим взглядам на общину Салтыков противопоставляет свои реалистические наблюдения и выводы, относящиеся к современной форме этого исторического института русской народной жизни. Салтыков спрашивает: «Что такое современная русская община и кого она наипаче обеспечивает, общинников или Колупаевых?» И отвечает со всей определенностью, что современная община обеспечивает прежде всего именно интересы «мироедов», Колупаевых и Разуваевых, а также фискальные интересы государства, являясь в руках властей дешевым и удобным средством для сбора налогов по принципу круговой поруки.

Критика в «За рубежом» народнической идеализации общины, как экономической ячейки народоправия и справедливого социального строя, полемика с учением народнических теоретиков об «особых» «русских» условиях, будто бы позволяющих стране избежать капитализма и «язв пролетариатства», весьма близко подходили к высказываниям молодого Ленина того периода, когда ему приходилось вести непрерывные бои с народниками. Однако Ленин выступал против народников уже с позиции научного социализма — мировоззрения, общественной опорой которого был пролетариат. У Салтыкова не было и не могло еще быть этой опоры для философско-исторического оптимизма. Рабочего класса и его исторической миссии он еще не видит, по крайней мере, в полную меру ясности. Отсюда не только сильные (трезвость, реализм), но и слабые (скептицизм) стороны в полемике Салтыкова. Ленин писал о народниках: «Вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни: отсюда — вера в возможность крестьянской социалистической революции, — вот что одушевляло их, поднимало десятки и сотни людей на геройскую борьбу с правительством»1. Салтыков не верил ни в социалистическую природу русской общины, ни в возможность поднять современное ему крестьянство на победоносную борьбу с самодержавием. Отсюда скептицизм Салтыкова, затронувший многие страницы и в «За рубежом».

Кроме полемики с народниками, другой остро-проблемной особенностью русского материала «За рубежом» является вопрос о революции (крестьянской, т. е. буржуазно-демократической по своему объективному смыслу). Вопрос этот стоял на череду того исторического момента в жизни России, которым рождена книга и в ракурсе которого ее следует воспринимать. Это был короткий, но крайне динамичный период нового и резкого обострения общественно-политической борьбы, нового подъема «волны революционного прибоя»2, когда в России сложилась вторая после эпохи крестьянской реформы, революционная ситуация.


1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 271.

2 Там же, т. 5, стр. 45.

545

Возможность революционного разрешения кризиса самодержавия на рубеже 70—80-х годов признавалась (с весьма разным, конечно, отношением к такой перспективе) представителями всех политических лагерей, общественных направлений и групп — от наносивших террористические удары деятелей «Народной воли» до царя и его министров1. Большие и радостные надежды на русскую революцию питали социалистические демократы Запада, в том числе К. Маркс и Ф. Энгельс.

Ожидание назревающей в России революции, настроение политического подъема русской демократии, чувствуется во многих местах первых глав «За рубежом»2, но определеннее всего в знаменитой пьесе-диалоге «Мальчик в штанах и мальчик без штанов». Включенный в главу I книги, этот диалог служит своего рода ключом к пониманию идейной сути всего произведения, его историко-философской мысли, которая здесь как бы сильно и сжато «резюмирована». «Диалог», как, впрочем, и вообще первые главы «За рубежом», создававшиеся в условиях некоторого смягчения цензурной практики в условиях кризиса режима, характеризуется известной свободой от эзоповской манеры. Салтыков пишет здесь проще, яснее, без особых затемнений смысла сложными иносказаниями и трудными метафорами.

Немецкий «мальчик в штанах» и русский «мальчик без штанов» ведут между собой совсем не детский разговор. В нем обсуждаются вопросы, относящиеся к философии истории — о социально-экономическом развитии Запада и России и об их будущих судьбах. Образ «мальчика в штанах» олицетворяет положение людей труда, народа, в первую очередь крестьянства в мире развитого западноевропейского капитализма, представленного фигурой «господина Гехта» (Hecht по-немецки — щука). Образ «мальчика без штанов» персонифицирует русское крестьянство, существующее в условиях социально-экономической и гражданско-правовой отсталости и всех видов бедности, в условиях «недостаточного развития капитализма» (Ленин). Российский «азиатский» капитализм представлен фигурой одного из салтыковских «чумазых» — «господином Колупаевым».

Русский мальчик, симпатии и любовь к которому автора видны и


1 12 июня 1879 г. военный министр Д. А. Милютин записал в своем дневнике: «По возвращении из Крыма я нашел в Петербурге странное настроение; даже в высших правительственных сферах толкуют о необходимости радикальных реформ, произносится даже слово «конституция». Никто не верует в прочность существующего порядка вещей». — «Дневник Д. А. Милютина». Ред. и примеч. П. А. Зайончковского, т. 3, стр. 148.

2 В одном из отзывов печати на «За рубежом» читаем: «...в настоящую минуту у нас говорят и пишут о политических чаяниях гораздо больше, чем когда-либо. Политическое чаяние, — à l’ordre du jour. Вот хотя бы Щедрин; наш талантливый и неподражаемый сатирик, — уж чего больше, кажется, скептик, а и он принялся беседовать о политических чаяниях, хотя и в своеобразной форме, не исключающей скептицизм» («Журнальные заметки». — «Новороссийский телеграф», Одесса, 1881, 24 февраля, № 1827, стр. 1—2).

546

сквозь покров сатиры, обличает немецкого в том, что он «за грош черту душу продал», что родители его заключили с «господином Гехтом» «контракт». Немецкий мальчик, в свою очередь, полагает, что русский мальчик поступил гораздо неразумнее, так как отдал Колупаеву свою «душу» «совсем задаром». Но «мальчик без штанов» в этом-то и видит свое большое, преимущество: «Задаром-то я отдал — стало быть, и опять могу назад взять...» — заключает он разговор с «мальчиком в штанах», несколько загадочно, но оптимистически заверяя своего собеседника в другом месте: «Погоди, немец, будет и на нашей улице праздник!»

«Как хотите, а это очень и очень интересная разница!» — заключает Салтыков. И она действительно «очень интересна» и важна.

Салтыков устанавливает здесь чрезвычайно существенное общее различие в положении крестьянства в странах Западной Европы и России. Корень различия — в ином историческом положении по отношению к национальной буржуазной революции. Для крестьянских масс Запада революция, освободившая их от гнета феодальной эксплуатации, уже позади. Они живут в сложившемся капиталистическом обществе, где законы буржуазной борьбы за существование царствуют безраздельно. Для русского крестьянства, хотя и освободившегося от наиболее суровых форм личной зависимости от помещиков, мир еще не стал до конца буржуазным, вследствие множества сохраненных реформами 60-х годов крепостнических пережитков, включая и такой «пережиток», как самодержавие. Развитие русского капитализма может пойти, применяя определение Ленина, по «прусскому» или по «американскому» пути1.

В Европе взаимоотношения мелких крестьянских земледельцев с «гросс-бауэрами» — «господином Гехтом» определяются «правилами», «контрактом». Это мир развитых капиталистических отношений. Но русский «мальчик без штанов» предпочитает этому царству буржуазной «законности» произвол и хищничество «господина Колупаева» — молодой и некультурной отечественной буржуазии.

Почему предпочитает? Потому что в его патриархально-крестьянском представлении всякий «контракт» связывает, лишает свободы2. Он же не только не желает закабаляться к Колупаеву, но и надеется в скором времени совсем и сразу избавиться от него.

Другими словами, Салтыков, признававший неизбежность буржуазного


1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 15, стр. 340.

2 Взгляд русского мальчика, изложенный Салтыковым, был близок взглядам великого выразителя «мужичьих интересов» Толстого. «Если русский народ, — записал он в Дневнике 3 июля 1906 г., — нецивилизованные варвары, то у нас есть будущность. Западные же народы — цивилизованные варвары, и им уже нечего ждать» (Л. Н. Толстой, Полное собр. соч., т. 55, стр. 233). И еще — в записи слов Толстого, сделанной Д. П. Маковицким: «Это одна из тех вещей — мечта, которую не напишу: как там, на Западе, люди — рабы своих же законов, меньше свободны, чем в России...» (Д. Маковицкий, «У Толстого». Запись в дневнике от 15 ноября 1907 г. — Рукопись, Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве).

547

развития для России, допускает здесь возможность революционного типа этого развития, или «американского типа», а не «прусского».

Вложенные в уста «мальчика без штанов» слова: «Надоел он нам, го-спо-дин Ко-лу-па-ев!» и «с Колупаевым мы сочтемся... Это верно!» — исполнены ожиданием предстоящих социальных потрясений, революционных перемен. Об этом же еще яснее идет речь в Томесте следующей главы II, где писатель говорит, имея в виду русского человека, склонного восхищаться Европой и «интересной жизнью» в ней: «Пусть примет он на веру слова «мальчика без штанов»: «у нас дома занятнее, и с доверием возвратится в дом свой, чтобы занять соответствующее место в представлении той загадочной драмы, о которой нельзя даже сказать, началась она или нет».

Пожалуй, никогда и нигде Салтыков, с недоверием относившийся к практическим возможностям современного ему революционного движения, целям которого объективно не только сочувствовал, но и служил своим пером, не заявлял о вероятности революции с такой определенностью, как в первых главах «За рубежом», хотя ноты скептицизма звучат и здесь (хотя бы в определении ожидаемой революции как «загадочной драмы»).

Но ближайшие месяцы русской жизни подтвердили обоснованность не надежд, а сомнений Салтыкова. «Праздник» на «улице» русского мальчика не состоялся и на этот раз. Натиск демократических сил в конце 70-х годов на устои самодержавной власти вновь, как и в начале 60-х годов, был отбит. Героическая «Народная воля» исчерпала себя актом 1 марта 1881 г. Вместе с тем истощилась и революционная ситуация в целом. В стране все еще не было в наличии организованных социальных сил, достаточных для того, чтобы подняться и провести революцию. После убийства Александра II, справившееся с первоначальной паникой и колебаниями правительство перешло в контрнаступление. Последние две главы «За рубежом» писались в политической обстановке, резко отличной от обстановки общественного подъема и оптимизма, в которой создавались первые главы книги.

Предвидя наступление новой и жесточайшей реакции, Салтыков создает один из наиболее мрачных и жестоких своих шедевров «Разговор свиньи с правдой». Образ «Торжествующей свиньи», порешившей «сожрать» «правду», стал в творчестве писателя и во всей русской литературе одним из сильнейших воплощений всякой политической и общественной реакции, в какое бы время и на какой бы национальной почве она ни свирепствовала.

Диалог двух мальчиков и диалог «свиньи» с «правдой» являются двумя кульминациями в «За рубежом». В них отразились «апогей» и «перигей» общественных настроений, в которых создавалось произведение. Новая политическая ситуация заставила Салтыкова возвратиться в конце книги к «мальчику без штанов», оптимистически представленному в главе I, и по-иному взглянуть на его будущее.

548

Крестьянский «мальчишка-постреленок», щеголявший по деревенскому обиходу «без штанов», превращается в финале повествования в отлично одетого молодого малого, работающего «артельщиком»1. Происшедшая метаморфоза вызывает «автора» на следующий диалог с бывшим «мальчиком без штанов»:

«— От Разуваева2 штаны получили? — спросил я...

— От него...

— По контракту? — спрашиваю.

— Не иначе, что так.

— Крепче?

— Для господина Разуваева крепче, а для нас и по контракту все одно, что без контракта.

— Значит, даже надежнее, нежели у «мальчика в штанах»?

На этот вопрос ответа не последовало».

«Автор» с горьким недоумением вспоминает, что сделка, закончившаяся получением «штанов», состоялась вскоре после того, как русский «мальчик» «хвастался» перед немецким, что он хоть и без штанов, да зато Разуваеву души не продал, «а ты, немец, контрактом господину Гехту обязался, душу ему заложил...».

Как следует понимать эти иносказания? С какими мыслями о будущем заканчивал Салтыков одну из наиболее острых и проблемных своих книг, начатую в условиях демократического подъема и революционной ситуации, а завершенную в условиях их поражения?

Как и финалы некоторых других салтыковских произведений, «Истории одного города», «Современной идиллии», «заключение» книги «За рубежом», хотя и лишено полной определенности, исполнено «мрачных дум» и чувства тревоги.

«Контракт», заключенный Колупаевым с выросшим в меру зрелости «мальчиком без штанов», не может означать ничего другого, как признание факта укрепившегося и в России, вслед за Европой, буржуазного порядка вещей. Возобновляя после вятской ссылки литературную работу, Салтыков так излагал свои тогдашние мысли о жизни русского народа: «Будет ли он развиваться самобытно и своеобразно или подчинится законам развития, общим всем народам, для нас это вопрос темный, хотя сознаемся, что последнее предположение кажется нам более основательным». Время, действительность давно уже укрепили Салтыкова в обоснованности


1 Согласно словоупотреблению эпохи, «артельщиками» называли носильщиков на станциях железных дорог и на пароходных пристанях. Доходы артельщиков зависели главным образом от чаевых. Во многих статьях о «За рубежом» слово «артельщик» безоговорочно понимается в значении «железнодорожного пролетария». Отсюда делаются далеко идущие, но неосновательные выводы.

2 Цитируемый диалог продолжает беседу двух «мальчиков» из главы I. Однако в ней идет речь не о Разуваеве, а о социально однозначном Колупаеве.

549

последнего предположения. Но хотя, в реалистическом понимании писателя, капиталистический путь развития был неотвратимой исторической закономерностью, воспринимался он им трагически, как своего рода «крестный путь» России, в первую очередь русского крестьянства, отданного промышленной революцией на «поток» и «разорение».

Ясен и смысл молчания бывшего «мальчика без штанов» в ответ на недоуменный вопрос о судьбе его недавнего, столь решительно заявленного намерения свести счеты с Колупаевым. Оно свидетельствует о крахе, в изменившейся политической обстановке, имевшихся недавно надежд на радикальные перемены в стране. Вместе с тем откат волны революционного прибоя обнажил и нечто такое, что раньше было полускрыто и сознавалось с меньшей отчетливостью. Порядок буржуазных отношений, складывающихся в стране, отягощенной множеством крепостнических пережитков, с населением, в массе своей находившимся на чудовищно низком уровне экономического достатка и культурного развития, сулил людям труда в России гораздо большую зависимость от капиталистической эксплуатации и большие страдания, чем это знала современность Запада1. По-видимому, именно в таком смысле следует понимать признание бывшего «мальчика без штанов», что его подчиненность Разуваеву, независимо от наличия или отсутствия «контракта» с ним, будет, пожалуй, «крепче», «надежнее», чем у его западноевропейского коллеги — материально обеспеченного, социально более зрелого и политически грамотного «мальчика в штанах».

Завершающие книгу слова бывшего «мальчика без штанов», а ныне «артельщика», что на них в последнее время пришла «мода», также не допускают нередко предлагаемой оптимистической трактовки. Речь тут идет не о возросших будто бы надеждах на революционную активность крестьянства. (Таких настроений в конце 1881 г. не было и не могло быть.) Слова эти указывают на один из зигзагов правительства Александра III в выборе курса внутренней политики после 1 марта. Конкретно речь тут идет о демагогической тактике, посредством которой власти рассчитывали, по выражению Ленина, некоторое время «подурачить «общество»2 апелляциями к его «содействию», а также к «содействию» народных масс в деле утверждения самодержавия.

Разоблачению этой, так называемой народной политики, ее подлинного смысла, Салтыков посвятит вскоре многие страницы своей следующей книги «Письма к тетеньке».


1 Со своих просветительских позиций Салтыков придавал, в частности, большое — отрицательное — значение общей «некультурности» российского капитализма. «Русский чумазый, — говорит писатель в «Мелочах жизни», — перенял от западного своего собрата его алчность и жалкую страсть к внешним отличиям, но не усвоил себе ни его подготовки, ни его трудолюбия».

2 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 46.

550

***

Прочитав главу I «За рубежом», П. В. Анненков писал Салтыкову: «Добрейший Михаил Евграфович! Парижское Ваше письмо я получил, когда еще находился под свежим впечатлением прочитанного «За рубежом». Это прелесть. Мне кажется, что одни комментарии к Вашим рассказам могли бы составить порядочную репутацию человеку, который бы за них умело взялся. В виду того, что Вы один из самых расточительных писателей на Руси, комментарии почти необходимы. Сколько собрано намеков, черт, метких замечаний в одном последнем рассказе, так это до жуткости доходит — всего не разберешь, всего не запомнишь»1.

Анненков указывает здесь (в определенном ракурсе) на сложность и многообразие материала в «За рубежом». Но эти особенности присущи также и приемам изложения, поэтике произведения. В более ранних сочинениях, там, где предмет «исследования» был до конца «изучен» и ясен, Салтыков сознательно придавал иногда повествованию некоторую монотонность и статику. В «Истории одного города», например, по существу нет истории, нет движения. Сменяющие друг друга властители химерического города — от Брудастого — «органчика», до Угрюм-Бурчеева и Перехват-Залихватского — при всем внешнем отличии их друг от друга, выражают одну неизменную сущность — гнет и насилие царизма. В «За рубежом» господствуют динамика, изменчивость, многообразие форм и приемов, что дает писателю возможность выразить свое сложное отношение к обозреваемой им широкой и движущейся панораме русской и западноевропейской жизни.

Динамичность структуры «За рубежом» сочетается с композиционной ясностью, устойчивостью и цельностью, что присуще не всем произведениям Салтыкова. Динамичность определяется во многом самим жанром книги: «автор» путешествует и делится с читателем впечатлениями от постоянно движущихся, меняющихся предметов наблюдения. Композиционной же стройности книги способствовало то, что, как уже сказано, ее очерки-главы писались сомкнуто, одна за другой, без обычных для Салтыкова отвлечений на другие замыслы и работы.

Жанр «путевых очерков» осложнен введением в изложение ряда других форм и приемов: публицистических «отступлений», автобиографических воспоминаний, историко-бытовых экскурсов, философско-исторических рассуждений, сатирических сцен-диалогов и др. В последней названной форме, новой для себя, Салтыков создал три шедевра: «Мальчик в штанах и без штанов» (гл. I), «Граф и репортер» (гл. III) и «Торжествующая свинья, или Разговор свиньи с правдою» (гл. VI).

«Вторжение» в избранную основную форму элементов других жанровых форм и структурных элементов, осуществленное с полной композиционно-сюжетной свободою, не нарушает, а усиливает у читателя ощущение единства общего строя книги. Многообразие форм и приемов в «За


1 Письмо от 1 (12) октября 1880 г. из Baden-Baden’a (XIX, 425).

551

рубежом», как и в других произведениях Салтыкова, «контрапунктно». Все элементы изложения всегда подчинены разработке ведущих «голосов», содействуя тем разносторонности и глубине раскрытия основного замысла. К «За рубежом» в полной мере применимо одно из общих замечаний Н. К. Михайловского о салтыковской поэтике: «Что касается формы в смысле рубрик, на которые теория делит художественные произведения, то Салтыков обращался с ними вполне бесцеремонно, подчиняя их основной струе своего творчества» ’.

Книга «За рубежом» богата широкими обобщениями. В ее типологии много нового и значительного, относящегося к оценкам как русской действительности, так и западноевропейской. Наиболее широкоохватны топонимические образы книги — образы Берлина и Парижа (модификация приема, давшего знаменитые «города» салтыковской сатиры — Крутогорск, Глупов, Ташкент и др.). Об этих образах уже была речь. Но к сказанному выше следует добавить, что, в отличие от однозначности образа Берлина — символа бисмарковской Германии, образ Парижа дан в двух совсем разных значениях и художественных регистрах. Пафосно-мажорному образу Парижа — «светоча» передовой мысли противопоставлен мрачный и грубовато-раблезианский образ «сытого» буржуазного Парижа, который... «вонял» (одно из характерных для салтыковской поэтики отражений политики в быте, см. об этом ниже, прим. к стр. 135)2.

Не менее глубоки и широкоохватны образы двух мальчиков из диалога-гротеска в главе I. Помимо той важной проблемно-идеологической нагрузки, которую несут на себе эти образы, о чем также уже говорилось (сопоставление путей капиталистического развития Запада и России, критика народнических иллюзий и т. д.), эти образы замечательны и в другом отношении. В них с великолепным мастерством, психологической ’тонкостью и предельным лаконизмом раскрыто многое существенное в национальных характерах двух народов — русского и немецкого. Образы эти, как и весь диалог, блещут всеми красками салтыковской палитры и юмора.

Новыми и значительными достижениями обогащается в «За рубежом» салтыковская сатирическая галерея вершителей и проводников внутренней политики российской империи. Прежде всего это «портреты» двух «бесшабашных советников» «Удава и Дыбы»3, затем находящегося временно не у дел «графа Твэрдо-он-то» и сменившего его на руководящем


1 И еще: «Салтыков утилизировал все эти роды и виды <словесности>, но тасовал их, как колоду карт...». — Н. К. Mихайловский, Критические опыты. II. Щедрин, M. 1890, стр. 150 и 151.

2 По поводу этого образа, а также резкой критики в «За рубежом» сексуально-откровенных элементов и описаний у французских «натуралистов», критик Z писал о Салтыкове в одесской газете «Новороссийский телеграф» (№ 1827 от 24 февраля 1881 г.): ...«он и сам похож местами на скифского Рабле и иногда употребляет выражения, которые в приличном обществе не произносятся».

3 Нужно было очень ненавидеть царское самодержавие и его слуг, чтобы найти для их сатирической персонификации фамилии с такой этимологией и с такими историческими ассоциациями.

552

посту «господина Пафнутьева». Первые два администратора — деятели старой бюрократии, выдвинувшиеся «благодаря беззаветной свирепости при исполнении начальственных предписаний», третий — бюрократ новой формации, администрировавший при помощи созданной им теории повсеместного «смерча» и готовящийся вновь применять эту «теорию», последний — администратор краткого периода «либеральных вольностей». Таким образом каждый из «сановников» представляет вполне определенное направление внутренней политики самодержавия на определенном же, конкретном ее этапе. Вместе с тем — и в этом одно из своеобразий салтыковской типизации — каждый из «сановников» в отдельности и все они в совокупности воплощают коренные и неизменные черты всей вообще политики царского самодержавия, самую суть ее, главное зло режима.

В первый раз так полно и сатирически сильно предстали перед читателем в образе репортера Подхалимова отрицательные черты одной из профессий новой буржуазной интеллигенции в России — «газетчика».

Прочитав первую главу «За рубежом» П. В. Анненков писал И. С. Тургеневу: «Читали Щедрина «За рубежом»? Презабавно, но жалко, что разбрасывается и до полного типа не доходит, а все-таки и сатирические фигурки, которыми ограничивается, изумительны, поучительны и носят в своих карманах дипломы на почетных членов русской культуры»1.

При всем сочувственном отношении к Салтыкову и высокой оценке его таланта, Анненков допускает в приведенном отзыве определенную односторонность. Художник-реалист Салтыков в полной мере был способен «доходить» «до полного типа» и создавать, когда он ставил перед собою такую задачу, мир живых людей, глубоких человеческих характеров. Но подобно другим гигантам в искусстве критики, обличения и отрицания — Франсуа Рабле, Франсиско Гойе, Оноре Домье, Грибоедову, Гоголю, — Салтыков сочетал в своем таланте мощный реализм, невозможный без психологизма, с мастерством сатирической «графики», построенной на приемах резких заострений и гротеска, при минимуме психологии (ср. у Фр. Гойи живописные портреты — вершины реалистического искусства и «сухие» офорты из серии «Капричос» — вершины в искусстве сатиры и гротеска).

Книга «За рубежом» — художественный суд писателя, демократа и утопического социалиста, над современным ему буржуазным миром Запада и над миром враждебных ему явлений русской действительности. Отсюда своеобразие ее поэтики — как и других сатирических книг Салтыкова — поэтики борьбы и нападения, требовавшей обращения к условным формам, приемам, в частности к гротеску2.


1 Письмо от 21 октября 1880 г. — ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 13.

2 Салтыковское искусство гротеска обогатилось в «За рубежом» образцами, не уступающими шедеврам этого рода из «Истории одного города». Такова, например, «трещина в черепе» у «бесшабашных советников» Удава и Дыбы, которая постепенно, по мере утолщения формулярного списка у каждого из них, образовывается для того, «чтоб предписания начальства быстрее доходили по назначению».

553

Если не считать «мальчика без штанов», за которым стоит образ русского народа, прежде всего крестьянства, среди действующих лиц «За рубежом» нет положительных образов и фигур. Все они принадлежат к враждебному и отрицаемому писателем миру, и все поэтому созданы приемами нарочитого смещения реальных линий, нарисованы остро-сатирическим карандашом. В этой книге нет таких массивных, точно из металла отлитых фигур, как, например, Дерунов из «Благонамеренных речей». Предлагаемая читателю «За рубежом» коллекция образов — в большинстве не живописные или скульптурные «портреты», а графические «профили» и «силуэты». Индивидуальная психология в изображениях, созданных такими зарисовками, почти отсутствует. Напротив того, психология социальная и политическая, определяющая типы «не отдельных лиц, а целых категорий, целых сословий»1, демонстрируется подчеркнуто и гиперболически, с большой смелостью и широтой обобщения. Таковы, в частности, все образы французских «сытых буржуа» и «республиканцев без республики», как групповые, так и индивидуальные. При этом, в отличие от типов русских политических деятелей, выведенных всюду под сатирическими названиями или анонимно, французские представлены также и под своими собственными именами: Гамбетта, Клемансо, Греви и др. В этой галерее крупнейших деятелей Третьей республики с наиболее едким сарказмом нарисован образ «сенатора и стыдливого либерала» (также и писателя) Лабуле. В этом образе-гротеске, особенно в почти что буффонадной сцене завтрака «автора» с Лабуле, в ресторане, предметом сатирической критики Салтыкова является «святая святых» собственнического мира — принцип «накопления богатств».

Движущуюся панораму этого пестрого мира, его сменяющиеся явления, слова и поступки появляющихся и тут же или скоро исчезающих лиц, непрестанно «комментирует» участник всех событий — «автор» или «рассказчик». Голос его постоянно звучит в многоголосии повествования — звучит всегда ведущим.

Образ «рассказчика» играет в «За рубежом», как и в других произведениях Салтыкова, важную роль, в частности, в композиции. Путевые впечатления «рассказчика» — движущая сила повествования. А его рассуждения и пояснения, его участие в событиях и беседах дают писателю возможность оценивать все происходящее и поступки действующих лиц со своих позиций — отрицательно (сатирически) или положительно. Такая возможность представляется тем, что для образа «рассказчика» заготовлено несколько «масок». По мере надобности «маски» меняются, вследствие чего происходит как бы переключение регистров не только голоса «рассказчика», но и изменение всей интонационно-тембровой тональности изложения. Образу «рассказчика» Салтыков часто придает черты («маску») собственной личности и биографии (литератор, отправляющийся за границу по предписанию врачей, вспоминающий об идейной жизни своей молодости,


1 «Россия», СПб. 1880, 28 октября, № 43.

554

сообщающий точный адрес своей парижской квартиры и т. д.). С другой стороны, тот же «рассказчик» выступает в обличии идейно-политического антипода писателя (он законопослушный и начальстволюбивый российский обыватель, готовый в любой момент к «предъявлению сердец», или растленный репортер Подхалимов и др.). Поразительны свобода и мастерство, с которыми Салтыков меняет эти «маски», переходит из одной тональности в другую («модулирует»). Так, упомянутая гротескная сцена обеда «рассказчика» с сенатором Лабуле начинается со строго реалистического описания эпизода из парижской жизни самого Салтыкова — его поездки в Версаль весной 1876 г. Философско-историческая публицистика опять-таки самого Салтыкова на темы «утешает ли история» и «можно ли жить с народом, опираясь на оный», иллюстрируется гротеском-диалогом «торжествующей свиньи» с правдой. Это введение струи сатирической фантастики в реальнейшие описания, комического в трагическое, иронического в патетику и т. д., и придает идейно-художественной системе «За рубежом» (как и других произведений) ту полифоническую глубину и широкоохватность, о которой было сказано выше.

Появление очерков «За рубежом» в «Отечественных записках» привлекло большое внимание русского общества и печати. Не было, кажется, ни одной сколько-нибудь видной газеты в столицах и в провинции, которая так или иначе не откликнулась бы на публикацию очередной главы. Однако ознакомление с этой библиографией разочаровывает. За весьма малыми исключениями (они отмечены ниже в комментариях), эти отклики носили чисто информационный характер. Многие же газеты и журналы ограничивались перепечаткой наиболее «сенсационных» мест из очередной главы. Последнее мотивировалось обычно трудностью пересказа и анализа салтыковской прозы, без риска обеднить ее идейно и художественно.

Что же касается серьезных выступлений критики о всем произведении, то их, по существу, не было. Как сказано, отдельное издание «За рубежом» появилось осенью 1881 г. Политическая обстановка в стране после цареубийства 1 марта и контрнаступления правительства сделала невозможным публичное обсуждение одной из самых «резких» по тону книг Салтыкова. Тем более невозможным, что в двух последних главах «За рубежом» писатель уже начал свою беспримерную борьбу с наступавшими силами новой и самой свирепой реакции. Послепервомартовскими главами «За рубежом» начинается трагический Салтыков 80-х годов, когда его голос приобрел особенно мощное звучание. Но все, чем могла откликнуться прогрессивная печать на появление отдельного издания «За рубежом», — хотя и высокой, но самой общей оценкой новой книги Салтыкова — признанием ее «крупным фактом» в русской литературе и жизни1.


1 «Порядок», СПб. 1881, № 263, 24 сентября.

555

ЗА РУБЕЖОМ

Глава I
(Стр. 7)

Впервые — ОЗ, 1880, № 9 (вып. в свет 20 сентября), стр. 291—328.

Сохранилась наборная рукопись ОЗ, с правкой автора, его пометками для наборщика о шрифтах и подписью в конце: «Н. Щедрин». Была прислана в редакцию в два приема: сначала первые два раздела (из Баден-Бадена), а затем все остальное (из Парижа). Третий раздел начинается с новой страницы, на полях которой рукою Салтыкова написано: «(Продолжение статьи: За рубежом) I». Изменений, внесенных автором в первоначальный слой рукописи, относительно немного (их больше во второй половине главы), и они носят преимущественно характер мелкой стилистической правки.

Наиболее существенные варианты рукописи и случаи несоответствий рукописного и журнального текстов:

Стр. 8. В абзаце: «Недавно, проезжая через Берлин...» — слова о старом и маленьком чимпандзе даны в рукописи в качестве сноски к фразе, заканчивающейся словами: «...дремлет предсмертною дремотой». При наборе текста для ОЗ наборщик, по-видимому, не понял или не заметил знака сноски и ввел фразу в основной текст, чем была разбита цельность фрагмента о старом чимпандзе. В настоящем издании композиция фрагмента дается по рукописи.

Стр. 12. Строка 44. Вместо: «прошел школу графа Алексея Андреевича» — в рукописи:

«прошел школу графа Петра Андреевича». О смысле этого колебания Салтыкова см. ниже, в прим. к данному месту.

Стр. 26. Строка 5. После: «И он назвал его «постоянное занятие»... — в рукописи продолжено:

Поверите ли, что я целый день после этого руку, согретую предательскими пожатиями, мыл!

Стр. 30. Строка 23. Вместо: «сейчас меня мерами кротости» — в рукописи:

сейчас меня административными мерами.

Стр. 31. Строка 3. Вместо: «всякому человеку сладенького хочется» — в рукописи:

на то человеку и вкус дан, чтоб от лакомых кусков не отказываться.

Стр. 37. Строка 31. Вместо: «А бог его знает!» — в рукописи:

А бог его знает, что такое бог!

Время и обстоятельства начала работы Салтыкова над главой I «За рубежом», устанавливаются его перепиской со своими соредакторами по «Отеч. зап.». Обращаясь из Баден-Бадена к Н. К. Михайловскому в Петербург,

556

Салтыков писал 14/26 августа 1880 г.: «Посылаю при сем 1-ую половину статьи, приготовляемой мной для сентябрьской книжки. 2-ую половину пришлю к 1-му сентября ст. ст. или немного позже, ибо часть уже написана, но пишется с величайшим трудом, так как не имею пристанища. Не удивляйтесь, что так загодя присылаю 1-ую половину. Я хотел бы знать Ваше мнение насчет цензурности. Поэтому прикажите набрать эту 1-ую половину и прочтите. Буде найдете нужным что изменить (или выпустить) или по цензурным причинам, или по другим, то изменяйте без церемоний. Мне, конечно, хотелось бы сохранить резкий тон статьи, но против невозможности я прать не буду».

Первая половина главы была начата в Туне (Швейцария) и лишь закончена в Баден-Бадене. Вторая половина главы писалась в Париже и была закончена с некоторым опозданием против намеченного срока. В письме к Г. З. Елисееву из Парижа от 31 августа/12 сентября 1880 г. Салтыков писал: «Наконец кончил свою статью и в двух пакетах, которые посылаю в контору, отправляю в Петербург <...> Прошу Вас, в случае надобности, определить ее в цензурном смысле и в случае надобности заступиться. Лучше, ежели сентябрьская книжка без меня выйдет; но думаю, что статья моя, а в особенности конец, произведет впечатление. Мне, по крайней мере, она нравится, хотя я писал ее впопыхах и не все сказалось так, как хотелось. Ну, да все равно, я измучен, и сочинения мои измучены».

Ожидание Салтыкова, что «статья» его «произведет впечатление», подтвердилось. «Этот очерк, — сообщал «Новороссийский телеграф» в корреспонденции из Петербурга, — в течение нескольких дней имел настоящий, в полном значении этого слова, un succès fou1, по крайней мере, в петербургской журналистике и петербургских салонах»2.

Действительно, все крупные столичные газеты поместили отклики на первую главу нового сочинения Салтыкова. Немало отзывов появилось и в органах провинциальной печати. Почти все они были положительными, даже хвалебными, но за малыми исключениями имели общий характер.

Обозреватель «Сына отеч.» указывал на то, что в новом сочинении Салтыков продолжает свою «великую борьбу» за сохранение «живых сил» русского общества: «Читая его, как-то оживаешь, чувствуя, что не все еще заглохло, не все пришиблено, не все искалечено»3. В. Чуйко в «Новостях» подходит к тому же вопросу с другой стороны. Он привлекает внимание к салтыковской критике элементов социального своекорыстия в конституционных требованиях различных слоев русского общества тогдашнего момента. «И всякий требует для себя конституции, — цитирует В. Чуйко салтыковский текст, — мне, говорит, подай конституцию, а прочие пусть по-прежнему довольствуются ранами и скорпионами». «Мне кажется, — заявляет


1 бешеный успех.

2 Журнальные заметки. — «Новороссийский телеграф», Одесса, 1880, 14 октября, № 1710.

3 «Русская литература». — «Сын отечества», СПб. 1880, 26 сентября, № 223.

557

критик по поводу приведенных слов, — что в этой шутке скрывается глубокая правда <...>, впервые высказанная Щедриным с той беспощадной насмешливостью, которая ему так свойственна. Освободите эту мысль от ее юмористической формы, — и Вы увидете, что взгляд Щедрина на русское общество до крайности пессимистический, беспощадный, почти недопускающий никакой надежды в будущем»1. Арс. Введенский усматривает в зачине новой книги горькую и трагическую сатиру одновременно на правительство и на общество, на власть и на народ. «В великой книге Паскаля, — пишет критик, — есть одно горестное восклицание, взятое им от св. Августина: «Горе слепым вождям, и горе слепцам, следующим за ними!»—«Vae coecis ducentibus! Vae coecis sequentibus! Эти шесть латинских слов могли бы быть поставлены эпиграфом к новому произведению Щедрина «За рубежом». Странное и тяжелое впечатление производит оно на читателя: не то отчаяние, не то надежды сквозят из-за смеха сатиры». «Положим, — продолжает Арс. Введенский, — в отчаяние прийти можно от одних уже двух старцев «с претензией на государственность», сидевших в вагоне «в государственном безмолвии» друг против друга», но исполненных, казалось, готовности «вынуть казенные подорожные» и сказать спутникам: «а нуте, предъявляйте свои сердца!»2

Во всех отзывах подчеркивается острая злободневность сатиры, умение писателя отзываться на такие струны современности, которые звучат наиболее резко. Критик «Недели» называет Салтыкова «настоящим бойцом современности». Он ограничивает на этом основании возможности писателя быть «собственно художником», хотя и пишет о «неистощимом таланте знаменитого сатирика», который «блистает в этом очерке». Особенно подчеркивается общественное значение «правды» нового выступления. Приводится реплика «автора» из разговора с «бесшабашными советниками», что и хлеб-то в России не родит, потому что «уж очень много свобод у нас развелось». По поводу этой реплики-гротеска, где сарказм Салтыкова особенно резок и беспощаден, критик «Недели» пишет: «Скажут: преувеличение, утировка... но мы-то очень хорошо знаем, что все это голая правда, голая действительность, среди которой мы живем... Да что там бесшабашные советники, — становой, урядник были руководителями нашей мысли; с их взглядами и понятиями необходимо было сообразоваться»3.

Со своих позиций, враждебных Салтыкову, откликнулся на начало новой книги сатирика Ф. M. Достоевский в одной из подготовительных записей к «Дневнику писателя». Текст этой записи см. ниже, в комментариях к гл. II.

Стр. 8. Юнгфрау — одна из самых красивых гор в Швейцарии, господствующая


1 В. Ч<уйко>, Литературная хроника. — «Новости и Биржевая газета», СПб. 1880, 26 сентября, № 255, стр. 3.

2 Арс. Введенский, Беллетристика в журналах. — «Страна», СПб. 1880, 28 сентября, № 76.

а Журнальные очерки. — «Неделя», СПб. 1880, 5 октября, № 40.

558

над городом Интерлакеном, в котором Салтыков прожил несколько дней летом 1880 г.

Стр. 9. ...на берегах Иловли. — Название этой реки в Саратовской губ. (приток Дона) часто упоминалось в газетах 1880 г. в связи с бедствиями засухи и недорода этого года.

...в долине Лана. — На реке Лан (приток Рейна) расположен курорт Бад-Эмс, в котором летом 1880 г. жил и лечился Салтыков.

Стр. 11. ...вздыхают над вопросами об акклиматизации саранчи, колорадского жучка и гессенской мухи. — В 1879—1880 гг. сельское хозяйство России подверглось не только засухе, но и невиданным нашествиям саранчи, а также колорадского жучка. Они опустошили урожаи не только южных губерний, но и средней черноземной полосы. Ухудшение положения деревни, а также трудящегося населения городов, явилось одним из факторов, способствовавших обострению общественно-политической борьбы в стране и вызреванию революционной ситуации. Ироническое сочетание слов «акклиматизация саранчи» — сатирический выпад против равнодушия и безрукости властей в борьбе с этим народным бедствием.

Стр. 11. Kraenchen... Kesselbrunnen — баденские минеральные воды. «...отпущенных по пачпорту», в Вержболове обыскали. — Отъезжающие русские приравниваются к людям крепостной неволи. «Отпущенные по пачпорту» — термин из времен крепостного права. Так называли помещичьих крестьян, переведенных с барщины на оброк и отпущенных из имения. Вержболово (ныне литовский город Вирбалис) — до войны 1914 г. русская пограничная станция с Германией.

Стр. 12. ...объявили нас от митирогнозии свободными. — Сатирический псевдоним для обозначения грубой уличной брани. В целях иронического эффекта слово создано Салтыковым по модели научной терминологии из греческих: meter — мать и gnosis — познание. Ср. ниже аналогичное словообразование: «митирология».

Кажется, мы нынче смирно сидим... Ни румынов, ни греков, ни сербов, ни болгар ничего за нами нет. — «Нынче» — то есть после только что закончившейся 1 июля 1880 г. Берлинской конференции, установившей границы Греции, Турции, Сербии, Болгарии, Румынии и тем закрепившей положения Берлинского конгресса 1878 г. Конгресс был созван по инициативе Австро-Венгрии и Англии для пересмотра условий Сан-Стефанского мирного договора, завершившего русско-турецкую войну 1877—1878 годов. Основной целью конгресса и конференции было ограничить русские претензии на Балканах и остановить движение России к проливам.

Стр. 12. Эйдткунен. — До войны 1914 г. немецкая железнодорожная станция, пограничная с Россией (ныне Краснознаменск Калининградской области).

Один ... назывался по фамилии Дыба; другой ... Удав ... Один прошел школу графа Михаила Николаевича в качестве чиновника для преступлений; другой прошел школу графа Алексея Андреевича, в качестве чиновника для чтения в сердцах. — «Удав» и «Дыба» — сатирические типы

559

высших царских бюрократов, непосредственных вершителей и проводников политики самодержавного правительства. «Граф Михаил Николаевич» — военный генерал-губернатор Сев.-Зап. края M. H. Муравьев, усмиритель восстаний 1863 года в Литве и Белоруссии, за что получил от царя титул графа, а общественным мнением был заклеймен как «вешатель». «Граф Алексей Андреевич» — А. А. Аракчеев. Первоначально главою «школы», которую проходили «чиновники для чтения в сердцах», другими словами — официальные и секретные агенты политической полиции царизма, был назван (в рукописи) «граф Петр Андреевич». Эти имя и отчество, а также титул принадлежали бывшему шефу жандармов и начальнику III Отделения (в 1866—1874 гг.) Шувалову, прозванному за свое всевластие «Петром IV» и «Аракчеевым II». Но он здравствовал, и Салтыков, взвеся цензурную опасность своего первоначального намерения, отказался от него.

Стр. 13. ...в червленом... — в темно-красном, багровом.

Шафнер — кондуктор, проводник (нем. Schaffner).

...ибо нынче и у нас в Петербурге ... вольно! — Указание на так называемую «диктатуру сердца» — политику графа М. Т. Лорис-Меликова, назначенного в феврале 1880 г. (после взрыва в Зимнем дворце, произведенного С. Н. Халтуриным) начальником Верховной распорядительной комиссии, а после ее ликвидации, в августе того же года, министром внутренних дел и шефом жандармов (что не означало ликвидации «диктатуры»). Считая недостаточными одни административно-судебные меры в борьбе с революционным движением, Лорис-Меликов ослабил систему политических репрессии и цензурного гнета, уволил в отставку наиболее непопулярных реакционных министров, наметил ряд либеральных реформ и пытался привлечь к разработке их представителей прогрессивной и даже радикальной общественности, в частности, Салтыкова. Политика «диктатуры сердца» продолжалась до событий 1 марта 1881 г. После издания Александром III манифеста об укреплении самодержавия Лорис-Меликов и его либеральные коллеги вышли в отставку.

«...в песках которого ютилось знакомое читателю Монрепо». — Указание на главный образ в предшествовавшей «За рубежом» салтыковской книге — «Убежище Монрепо». См. т. 13 наст. изд.

Я видел такие обширные полевые пространства в ... Пензенской губернии. — В 1865—1866 гг. Салтыков служил в Пензе управляющим Казенной палатой.

Стр. 15. ...пропадать пропадом в Петергофском уезде. — В 1877 г. Салтыков купил имение-дачу в селе Лебяжьем под Ораниенбаумом, Петергофского уезда.

...до Филиппова заговенья — то есть до 14 ноября ст. ст.; по названию в православном и народно-бытовом календаре.

Инстербург. — После Великой Отечественной войны — город Черняховск Калининградской области.

...печорские леса слишком часто нам во сне снятся... — Печорский уезд.

560

Архангельской губернии был одним из районов ссылки для революционеров.

Стр. 17. Кнехт — работник, батрак (нем. Knecht).

...около каждого «обеспеченного наделом». — Иронически цитируется термин из официальных документов по проведению реформы 19 февраля 1861 г. Реформа эта, признавшая всю землю, находившуюся в пользовании «барских крестьян», собственностью помещиков, обязывала последних «обеспечить крестьян наделом земли». «Наделы», которыми крестьяне не могли прокормиться, должны были выкупаться ими по ценам, намного превышающим действительною стоимость земли.

Стр. 18. Cur? quomodo? ...quibus auxiliis — термины римского права, применявшиеся при процессуальном исследовании обстоятельств и причин совершенного преступления. Здесь и ниже Салтыков использует эти латинские термины для эзоповского обозначения государственной власти, под защитой которой набиравшая силы деревенская буржуазия — кулачество — предавалась «кровопивственному процессу» над крестьянскими массами.

...мы, того и гляди, и политическую-то экономию совсем упраздним. — Одна из полемических стрел в лагерь народнических теоретиков, надеявшихся, что России удастся избежать капиталистического пути развития. «Политическая экономия» — означает здесь капитализм и вообще весь противопоставленный идеалам социализма мир общественных отношений, основанных на частной собственности.

...у нас практически заниматься вопросом о «распределении богатств» могут только Политковские да Юханцевы. — Справку о Политковском и учиненном им огромном казнокрадстве см. ниже в прим. к стр. 116. Юханцев — герой сенсационного уголовного процесса растратчиков и аферистов из петербургского «Общества взаимного кредита», похитивших с 1873 по 1878 г. свыше двух миллионов рублей общественных денег (Юханцев был кассиром «Общества»).

Стр. 19. ...всеобщность недовольства... — О широком распространении настроений недовольства в стране, на рубеже 70—80-х годов, сохранилось множество свидетельств современников. В одном из них, в записи П. А. Валуева, относящейся к этому времени, читаем: «Вообще во всех слоях населения проявляется какое-то неопределенное, обуявшее всех неудовольствие. Все на что-то жалуются и как будто желают и ждут перемены» (цит. по кн.: П. А. Зайончковский, Кризис самодержавия на рубеже 1870—1880 годов, М. 1964, стр. 100).

Стр. 20. Когда делили между чиновниками сначала западные губернии, а впоследствии Уфимскую... — Летом 1880 г., как раз в момент отъезда Салтыкова за границу, в ряде газетных статей было раскрыто дело о расхищении высшими чиновниками империи казенных земель в Уфимской и Оренбургской губерниях. Огромные хищения эти (преимущественно земель с ценным корабельным лесом) были произведены в бытность П. А. Валуева с 1872 по 1877 г. министром государственных имуществ. Дело получило широкую огласку, приковало к себе на ряд месяцев исключительное внимание

561

печати и вынудило Лорис-Меликова назначить сенаторскую ревизию. Уже вернувшись из-за границы, Салтыков писал П. В. Анненкову по поводу предстоящей ревизии, порученной сенатору М. Е. Ковалевскому, с которым был близко знаком: «Выплыло нечто ужасное. Из 420 тысяч десятин казенных оброчных статей осталось налицо только 18 десятин. Остальное все роздано... Это одно из самых крупных событий, и ужасно любопытно, успеют ли его проглотить и скомкать, или же ему суждено иметь развитие» (письмо от 18 октября 1880 г.).

Стр. 24. ...а толоконников чтоб к нам под начал определили... Толоконник — иначе неимущий, бедняк, тот, кто питается дешевой пищей — толокном.

Не вроде тех, какие у нас, в «прекрасном далеке», через час по ложке прописывают... — По-видимому, намек на издававшиеся за границей программные «записки» русской либеральной, в том числе земской, оппозиции (см., например, напечатанную анонимно в 1875 г. брошюру К. Д. Кавелина «Чем нам быть?» и др.) «В прекрасном далеке» — цитата из «Мертвых душ» Гоголя (ч. I, гл. II).

...в карамзинско-державинском роде — здесь: в значении духа верноподданничества.

Стр. 25. ...перелагают Давидовы псалмы... — Современники усматривали здесь намек на писательскую деятельность в области духовно-религиозной литературы бывшего министра внутр. дел, и затем госуд. имуществ П. А. Валуева («Сборник кратких благоговейных чтений на все дни года» и др.).

«О ты, что в горести...» — Начальные строки «Оды, выбранной из Иова...» Ломоносова.

Стр. 26. «...Вы кому руку-то жмете? ведь это...» — Подразумевается: доносчик, шпион. Недосказанность — один из приемов в технике эзоповой речи Салтыкова.

Стр. 27. ...это ежели с точки зрения «предостережений» и розничной продажи... — Правительство добивалось от прессы нужной ему информации путем цензурно-административных репрессий, наиболее популярными среди которых были: объявление органу печати «предостережения» (после третьего «предостережения» следовало закрытие) и запрещение розничной продажи, что сильно било по карману владельцев газет и заставляло их оказывать на своих редакторов соответствующее давление.

Стр. 28. ...брошюры г. Цитовича. — Профессор Новороссийского университета П. П. Цитович «прославился» в 1878 г. своими ультрареакционными, доносительными пасквилями на деятелей революционной демократии. Эти пасквили, не без таланта написанные, издавались автором отдельными брошюрами в громадных тиражах («Что делали в романе «Что делать?», «Разрушение эстетики», «Реальная критика» и др.). В 1880 г. Цитович предпринял в Петербурге издание официозно-консервативной газеты «Берег», вскоре прекратившей свое существование (о «Береге» как объекте салтыковской сатиры см. ниже прим. к стр. 396).

562

Стр. 29. ...Департамент Расхищений и Раздач...Один из «псевдонимов» царских министерств в салтыковской сатире. Ближайшим образом имеется в виду Министерство государственных имуществ, непосредственно ответственное за расхищение и раздачу казенных земель в Уфимской и Оренбургской губерниях (см. выше, прим. к стр. 20).

Стр. 30. ...в последнее время русская печать... настаивала на том, чтоб всех русских жарили по суду. — См. об этом ниже, прим. к стр. 102.

Стр. 31. «Вот хоть бы земство, — молвил Дыба, — ну, разве это... мечта?..» — Разговор «автора» с «бесшабашным советником» о земстве — сатира на ту бюрократическую опеку правительства над органами местного самоуправления, которая свела их значение к чисто хозяйственной деятельности, касающейся «польз» и «нужд» данной губернии или уезда.

Стр. 33. «Мальчик в штанах и мальчик без штанов». — Почти сразу после появления диалога в печати (написана «сцена» в конце августа 1880 г. в Париже; см. об этом в письме Салтыкова к А. Н. Островскому от 22 октября 1880 г.) он вызвал полемику между либеральной «Мыслью» и народнической «Неделей» (N. N. <Л. Е. Оболенский>, Беллетристика в журналах, — «Мысль», СПб. 1880, № 11, стр. 70—88, и № 12, стр. 238—239; <П. Гайдебуров>, Журнальные очерки. — «Неделя», СПб. 1880, 5 октябри, № 40). В этом споре, сосредоточенном на вопросе о «подлинном отношении» Салтыкова к народу, был отмечен, между прочим, полемический характер ряда мест салтыковской «сцены» по отношению к речи Ф. М. Достоевского о Пушкине, произнесенной 8 июня 1880 г. на торжествах открытия памятника поэту в Москве и сразу же ставшей знаменитой. Наблюдение современников соответствовало истине. Указание на то, что очерки «За рубежом» могут служить «превосходным материалом» для характеристики тех «восточных элементов», засевших в русском человеке, которые вознес в своей речи Достоевский, содержится также в анонимных «Журнальных заметках», напечатанных в «Новороссийском телеграфе» (Одесса, 1880, 13 ноября, № 1740). Салтыков отрицательно отнесся к выступлению Достоевского. По его мнению, автор «Братьев Карамазовых» «эскамотировал», то есть использовал «в свою пользу» Пушкинский праздник (см письмо к Н. К. Михайловскому от 27 июня 1880 г.). В диалоге двух мальчиков, а также в последующем тексте «За рубежом» не раз встречается ироническая цитация знаменитых мест из речи Достоевского: «новое слово», «скиталец», «гордый человек» и др. Но полемичны по отношению к выступлению Достоевского не частности, а главное и основное в понимании этими писателями России и Запада и их сопоставления. Для Салтыкова, в творчестве которого обличение пассивности народа и общества заняло такое огромное место и звучало так трагически, особенно неприемлем был призыв Достоевского к смирению, обращенный к протестующим, оппозиционным, борющимся кругам русской интеллигенции. Неприемлемо было и понимание смирения как народного идеала и добродетели («Смирись, гордый человек... вот это решение по народной правде и народному разуму»). Словами «мальчика без штанов» («Что Колупаев! С Колупаевым

563

мы сочтемся... это верно!») Салтыков указывал на существование в народных массах также и совсем других настроений — борьбы, а не послушливости. Резко враждебно отнесся Салтыков и к утверждению Достоевского, будто народ русский уже нашел для себя «правду» — в религии. В споре с либеральным публицистом Градовским, по поводу своей речи о Пушкине, Достоевский утверждал (в «Дневнике писателя» к 1880 г.), что «наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его». Как бы отвечая на это и подобные ему утверждения Достоевского о русском «народе-богоносце», Салтыков вкладывает в уста «мальчика без штанов» такой ответ на вопрос «мальчика в штанах», знает ли его русский «коллега», «что такое бог?»: «А бог его знает, что такое бог! У нас, брат, в селе Успленью-матушке престольный праздник показан — вот мы в спожинки его и справляем!» Элементы спора Салтыкова с пушкинскою речью Достоевского в диалоге двух мальчиков несомненны, что не дает, однако, оснований рассматривать эту знаменитую «сцену» исключительно в качестве художественно-полемического документа, направленного против выступления Достоевского. (Такая тенденция очевидна в комментариях к «За рубежом» Иванова-Разумника, в изд.: М. Е. Салтыков (Щедрин), Сочинения, т. IV, М. — Л. 1927, стр. 647—650. Иначе, объективнее рассмотрен вопрос в кн.: С. Борщевский, Щедрин и Достоевский, М. 1956, стр. 339.) Парадоксально-положительную оценку диалог двух мальчиков, как и вся книга «За рубежом», получил со стороны другого идейного оппонента Салтыкова, Ив. Аксакова. Вот как характеризовал он автора «За рубежом», тенденциозно воспринимая его со своих славянофильских позиций: «При всех его недостатках, это, разумеется, огромный талант и огромный мыслитель. Это своего рода бич божий на петербургский период русской истории и на петербургскую бюрократию — это ее историк. К чему бы он ни прикоснулся, все под его пером является в карикатуре и обращается в пошлость... Но лучше всего его очерки европейской пошлости и нашего там пресмыкания. Я с наслаждением читал «За рубежом»... При некоторой грубости и безвкусии, я должен признаться: задумана эта параллель «мальчик в штанах» и «мальчик без штанов» великолепно. Разумеется, Салтыков на уровне понимания явлений. Гехт и Колупаев удивительно ярко проведены. Щедрин в двух словах выразил нашу славянофильскую мысль: Гехту крестьянин свою душу продал и договор написал, а Колупаеву даром отдал, следовательно, во всякое время назад взять может. Это прямо гениально» (Сергей Шарапов, И. С. Аксаков о М. Е. Салтыкове (из моих воспоминаний). — «Русский труд», СПб. 1899, 1 мая, № 18, стр. 16.

Стр. 37. ...вот мы в спожинки его и справляем. — Спожинки или дожинки — последние снопы, празднование окончания жатвы: также название в народно-крестьянском обиходе Успенского поста, совпадающего по времени с уборкой урожая (август).

Стр. 38. ...а нынче еще урядников ругаться наняли. — Институт полицейских урядников был введен 1 августа 1879 г. в связи с «неблагополучным

564

положением» в деревне. В среднем на уезд приходилось по 11 урядников.

Стр. 39. А я такую сигнацию выдумал: предъявителю выдается из разменной кассы... плюха! — После русско-турецкой войны курс русского рубля за границей стоял очень низко. Слова «мальчика без штанов» связаны с каламбуром Салтыкова, сказавшего в ответ на сообщение, что в Германии за рубль только полтинник дают: «Погодите, скоро за него будут только по морде давать» (сообщение К. М. Салтыкова Иванову-Разумнику).

Стр. 40. ...выкупные подавай! — По «Положениям» 19 февраля 1861 г. крестьянам, для выкупа усадеб и полевых наделов, была предоставлена от государства ссуда (единовременно выплаченная помещикам), которую они должны были погасить в течение сорока девяти лет. Взносы погашения назывались выкупными платежами или просто выкупными.

Стр. 42. ...двадцать лет, как Вы хвастаетесь, что идете исполинскими шагами вперед, а некоторые из Вас даже и о каком-то «новом слове» поговаривают... — Предмет критики здесь: официальные и неофициальные апологии послереформенного развития России и, как упомянуто уже, пушкинская речь Достоевского (то место в ней, где говорится, что русскому народу предназначено высказать человечеству «новое слово» — «изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»).


Макашин С.А. Комментарии: М.Е. Салтыков-Щедрин. За рубежом. I // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20 томах. М.: Художественная литература, 1972. Т. 14. С. 527—565.
© Электронная публикация — РВБ, 2008—2024. Версия 2.0 от 30 марта 2017 г.