1. М.Е. Салтыков-Щедрин
2. Собр. соч. в 20 тт.
3. Т. 18, кн. 1

ПИСЬМА САЛТЫКОВА

Не только писатель, но и редактор двух крупнейших демократических журналов XIX века — «Современника» и «Отечественных записок», — Салтыков вел обширную переписку. «Корреспондент он был изумительный по аккуратности, — свидетельствует Н. А. Белоголовый, — и я всегда удивлялся, как при обилии своих письменных работ он не только не тяготился часто писать письма, но и любил сам их получать...» ¹

К сожалению, переписка Салтыкова сохранилась относительно плохо, значительно хуже других частей его рукописного наследия. Известны десятки корреспондентов, письма Салтыкова к которым либо вовсе не дошли до нас, либо дошли крайне фрагментарно. Все же и сохранившаяся переписка Салтыкова значительна по объему и представляет выдающуюся ценность по важности и многообразию своего содержания.

Письма Салтыкова — первейший, во многих случаях единственный, источник для установления фактов биографии писателя, для характеристики его личности, взглядов, его творческого пути. Они позволяют заглянуть во внутренний мир автора «Истории одного города» и «Господ Головлевых», уяснить его суровый образ, соприкоснуться с драматизмом его судьбы. Сверх того, многие письма имеют всю цену первоклассных исторических документов эпохи, особенно в сфере общественно-политической и духовной жизни. Наконец, письма великого художника, каким был Салтыков, интересны и важны не только извлекаемым из них познавательным материалом. Они имеют и самостоятельную ценность. Иные из них приближаются по своему содержанию, стилистической манере и языковому совершенству к страницам салтыковской прозы и публицистики, блещут всеми их красками и читаются с таким же интересом, как и произведения писателя. И они всегда исполнены ума и проницательности, глубокой и сильной мысли. Недаром Тургенев, не раз восхищавшийся эпистолярными посланиями Салтыкова, писал ему однажды: «Петр Великий, говорят, когда встречал умного человека, целовал его в голову; я хоть и не Петр и не Великий — а, прочитав Ваше письмо от 30-го ноября <1875 г.>, охотно бы облобызал Вас, любезнейший Михаил Евграфович...» ²

***

Публикация писем Салтыкова началась сразу же после смерти писателя. Но в течение длительного времени это были, за единичными исключениями, разрозненные, мелкие публикации, рассеянные по многим изданиям ¹. До революции сколько-нибудь полное обнародование эпистолярного наследия Салтыкова было практически и принципиально неосуществимо. С одной стороны, письма даже первично не были учтены и собраны, а с другой — содержание многих из них было противоцензурно. Мешали и содержащиеся в письмах резкие отзывы писателя о еще здравствовавших или недавно ушедших современниках, в том числе знаменитых — о Тургеневе, Достоевском, Толстом.

Время для планомерных систематических разысканий писем Салтыкова и их публикаций пришло лишь после Октября.

Инициатором этих работ и их главным исполнителем стал Н. В. Яковлев. Под его руководством и под его редакцией в Пушкинском доме были подготовлены и изданы два эпистолярных сборника Салтыкова — в 1925 году (302 письма) ² и в 1932 году (313 писем) ³. В том же 1932 году появилась в печати серия писем Салтыкова к А. Н. Островскому (36) ⁴, а в 1934 году — коллекция писем к ряду писателей (54) ⁵.

Названные книги и публикации послужили основой для издания в 1937—1939 годах первого собрания писем Салтыкова. Оно было осуществлено под редакцией того же Н. В. Яковлева, в составе Полного собрания сочинений писателя издания 1933—1941 годов. В завершающих издание трех эпистолярных томах (XVIII—XX) напечатано 1434 письма, из них около 400 увидело свет впервые. Дополнение к этому собранию появилось лишь в 1959 году в количестве 39 писем ⁶.

Настоящее издание представляет второе, самое полное и впервые целиком комментированное собрание писем Салтыкова. В него входят все доныне известные письма писателя — опубликованные и неопубликованные, частные и официальные (за исключением, однако, служебных), сохранившиеся в подлинниках или только в печатных текстах.

Всего в эпистолярных книгах будет помещено свыше 1500 писем; многие из них появляются в печати впервые. Кроме того, в разделах Приложения даются аннотации к нескольким десяткам не дошедших до нас писем, о содержании которых известно из других источников.

***

Известные ныне письма Салтыкова охватывают период с 1839 по 1889 год, то есть жизнь писателя, начиная с его отрочества, почти детства, до предсмертных дней. Однако распределяются письма по основным периодам биографии Салтыкова крайне неравномерно, как в количественном отношении, так и по характеру и существу своего содержания. Уже одно это обстоятельство служит предупреждением не усматривать в предлагаемом собрании писем некоего подобия биографии их автора. Иные из писем и даже целые серии их, взятые вне учета других материалов, в частности, существовавших, но не дошедших до нас одновременных писем к другим адресатам, могут создать у малоосведомленного читателя односторонние и даже превратные представления не только об отдельных суждениях и поступках Салтыкова, но и о целых полосах его жизни. Сказанное, впрочем, касается преимущественно писем ранних этапов биографии писателя, так как последующие, относящиеся ко второй половине его жизни, содержат материал для более цельных и аутентичных биографических характеристик.

От первого, представленного в эпистолярном собрании Салтыкова, лицейского периода дошло всего одно письмо, 1839 г. Было же их много. Из материалов семейного архива известно, что, исполняя «приказание» своей грозной «маменьки», Ольги Михайловны, Салтыков писал родителям в их имения Спас-Угол и Заозерье регулярно каждый месяц, и даже чаще, как из московского Дворянского института, так и из Царскосельского (потом Александровского) лицея.

Можно не сомневаться (это подтверждает и сохранившееся письмо 1839 г.), что в институтских и особенно в лицейских письмах содержалось немало сообщений и признаний юного Салтыкова, относившихся не только к обстоятельствам его учебного и бытового обихода (хотя нельзя не сожалеть об утрате и этой информации), но и к его духовному и литературному развитию, в частности, к кругу чтения и к писанию стихов «запоем», о чем писатель сообщал впоследствии в своих автобиографических записках. Почти столь же бедно представлен в письмах следующий этап — послелицейского четырехлетия в Петербурге (1844—1848) — этап крутого и стремительного подъема мысли и творчества Салтыкова. Это время его увлечения идеями утопического социализма и революционной Францией кануна 1848

года, годы участия в кружках петрашевцев, годы начала писательской работы. О том, чем было для него и его друзей-единомышленников это время, Салтыков написал впоследствии удивительные слова в знаменитой IV главе «За рубежом». Но в дошедших от этого периода письмах — всего восьми — лишь в одном находим отражение предмета и страстности идейных интересов, которыми жил тогда Салтыков: в письме к В. Р. Зотову. Он просит одолжить ему «на неделю» сочинение известного социалиста-утописта В. Консидерана «Destinées sociale» и мотивирует свою просьбу словами: «до зарезу нужно».

Арест и вятская ссылка представлены, на первый взгляд, достаточно богато, несколькими десятками писем. Но все они, за исключением нескольких, к официальным лицам, обращены к старшему брату Дмитрию Евграфовичу и членам его семьи. Как заметил еще П. Н. Лепешинский ¹, переписку эту приходится скорее отнести к тем «письмам-маскам», имеющимся в эпистолярном наследии писателя, из-под которых нелегко разглядеть его подлинное лицо. Типичный царский чиновник-бюрократ, всецело погруженный в интересы петербургских департаментов и своей служебной карьеры, Дмитрий Евграфович, так же как его жена Аделаида и сестра жены Алина, дочери французских эмигрантов-роялистов ², были людьми духовно чуждыми Салтыкову, хотя он и находился с ними в это время в добрых родственных отношениях. В письмах к ним Салтыков нигде, ни разу, даже намеком не говорит о своих идейных интересах, общественном самосознании, литературных мечтаниях, как не упоминает вообще о каких-либо предметах и вопросах, не относящихся непосредственно к конкретному деловому поводу или поводам каждого из писем. Эти письма, хотя и свидетельствующие об энергии борьбы Салтыкова за свое освобождение, могут, при некритическом подходе к ним, внушить (и внушали) представления о полной будто бы погруженности их автора в сферу служебных интересов, карьеры и житейского практицизма, о капитуляции перед николаевской действительностью. Однако таким представлениям и выводам противостоят объективные итоги Вятки: исполненные «жара негодований» против существовавших в стране порядков «Губернские очерки» — одна из этапных книг в истории русской литературы и русского общественного самосознания — и статья «Стихотворения Кольцова» — «манифест» новой демократической эстетики, написанные почти сразу же после возвращения в Петербург. История духовного созревания автора, которая принесла эти плоды, не видна в дошедших письмах, утаена в них. Письма же к друзьям-единомышленникам В. А. Милютину и петрашевцу Н. В. Ханыкову и к единомысленным же тогда товарищам по службе в Военной канцелярии Д. И. Каменскому и Ю. В. Толстому до нас не дошли. Не дошли и письма к вятчанам, с которыми у Салтыкова установились дружеские отношения, в частности, письма к местному врачу Н. В. Ионину — человеку широкого образования и

интересов. Говоря о крупных эпистолярных утратах вятского периода, необходимо сказать еще об обширной переписке с матерью ¹ и с невестой Лизой Болтиной (после ее отъезда в 1853 г. во Владимир) ², а также о двух переписках интимного характера, относящихся к пережитым Салтыковым в годы Вятки любовным увлечениям — женою губернатора Середы, Натальей Николаевной, и женою упомянутого врача Ионина, Софьей Карловной. Письма к этим женщинам были, вероятно, ими же и уничтожены.

Иной характер имеют письма, относящиеся к двум последним службам Салтыкова в провинции — вице-губернатором в Рязани и Твери (1858—1862) и управляющим Казенными палатами в Пензе, Туле и Рязани (1865—1868). Это письма, обращенные к наиболее близким Салтыкову в ту пору людям: П. В. Анненкову, В. П. Безобразову и А. В. Дружинину, а также к Н. А. Некрасову и Е. И. Якушкину. Меньше всего здесь говорится о служебных делах и обязанностях. Напротив того. В эпистолярных беседах с «людьми мною любимыми» немало жалоб на «каторгу» служебной работы, занимающей все время и не приносящей удовлетворения. Главное же содержание этих откровенных дружеских бесед — наблюдение над жизнью русской провинции и ее политическим бытом в кризисное время рубежа 1850—1860-х годов, когда в стране складывалась и сложилась революционная ситуация, сменившаяся затем драматическим спадом движения. Широк и значителен документально-исторический интерес этих писем. В них материалы о подготовке и проведении крестьянской реформы, о волнениях крестьян и их усмирениях, о настроениях и поведении крепостников-помещиков «в двенадцатый час их существования» — об их «скрежете зубовном», о политике, тактике и быте высшей губернской администрации и о многом другом. Впоследствии Салтыков говорил и не один раз: «Без провинции у меня не было бы и половины материала, которым я живу как писатель» ³. Признания эти в первую очередь относятся именно к двум последним службам, прошедшим «во глубине глуповских омутов» до- и послереформенной русской провинции. В относящихся к этому времени письмах Салтыкова действительно содержится немало наблюдений и мыслей, последующее идейно-художественное осмысление которых вошло в такие главные образы-синтезы салтыковской сатиры конца 1860-х — начала 1870-х годов, как «иванушки», «помпадуры», «градоначальники», «город Глупов», «глуповцы» и другие, создающие в целом широкое полотно губернско-уездной России середины XIX века.

Впервые в настоящем собрании публикуется серия деловых писем Салтыкова к управляющему его подмосковным имением Витенево, А. Ф. Каблукову. Горестную историю покупки Витенева (1862 г.) и незадачливого хозяйствования в нем Салтыков не раз излагал на страницах своих сочинений — «В деревне», «Убежище Монрепо», «Мелочи жизни» и других. Письма к А. Ф. Каблукову содержат немало материала, послужившего первоисточником к салтыковским характеристикам ведения сельского хозяйства в условиях пореформенного «свободного труда».

Сотрудничество Салтыкова в «Современнике» на своем начальном этапе, когда автор «Сатир в прозе» еще вице-губернаторствовал в Рязани и Твери (1858—1862), представлено серией писем к Некрасову и отчасти к Анненкову, исполнявшему на первых порах роль посредника в сношениях с редакцией. В них — сведения о всех почти произведениях Салтыкова этого времени, писавшихся как для «Современника», так и для других изданий. Наибольшая утрата в переписке данного периода — не дошедшее до нас письмо Чернышевского к Салтыкову с полемическими замечаниями о «Каплунах» (см. письмо 158 и прим. к нему). Работа же Салтыкова в «Современнике» на втором этапе, после отставки с вице-губернаторской службы, когда он стал не только сотрудником, но и членом редакции журнала (1863—1864), представлена в дошедших письмах более чем скудно. Дошедшая до нас переписка и в малой мере не отражает ни совершенно исключительного напряжения авторской и редакторской работы Салтыкова в журнале, ни ее важного принципиального значения в идейной биографии писателя. Значение это определяется главнейше тем, что именно в годы «Современника» Салтыков самоопределяется в лагере революционной демократии. Традиции «Современника» Салтыков до конца дней сохранял среди наиболее дорогих для себя идейных заветов. Однако бедность переписки периода «Современника», надо думать, объясняется не столько утратами ее (хотя известно, например, что существовал не дошедший до нас обмен полемическими письмами Салтыкова с Антоновичем), сколько тем обстоятельством, что все ведущие сотрудники журнала, так же как и его полемисты из группы «Русского слова» и из почвеннических журналов братьев Достоевских «Время» и «Эпохи», находились в Петербурге и, таким образом, надобность в эпистолярных сношениях между ними если и возникала, то в самой малой мере.

Несопоставимо богаче представлен письмами Салтыкова следующий и центральный период его жизни и деятельности — период «Отечественных записок» (1868—1884). В эти годы Салтыков, навсегда покинув службу, так полно слил свое существование с литературой и жизнью руководимого им (после смерти Некрасова) журнала, что биография его как бы целиком растворилась в его писательском и редакторском труде. Этой исключительности служения литературе и руководимому журналу соответствуют и салтыковские письма данного периода в их главном содержании. Правда, в письмах находится множество и других материалов. В их числе отклики писателя на все крупнейшие общественные и политические события этого

шестнадцатилетия в жизни страны: рост капитализма (приход «чумазого») и развитие освободительного движения — «хождение в народ», демонстрация у Казанского собора, политические процессы народников-революционеров, террористические акты «Народной воли»; главнейшие явления внешней и внутренней политики — русско-турецкая война и «славянское движение», «диктатура сердца» Лорис-Меликова и «народная политика» гр. Игнатьева, контрреволюционная «Священная дружина» (разоблаченная перед общественностью по инициативе и при прямом участии Салтыкова) и манифест о «незыблемости самодержавия», знаменовавший вступление страны в полосу тяжелой реакции, одною из первых жертв которой стали «Отечественные записки». Широк захват и глубока проницательность наблюдений писателя и над важнейшими явлениями в жизни тогдашней Западной Европы: франко-прусская война, Парижская коммуна и «реакционное поветрие» в Европе после ее поражения, торжествующая бисмарковская Германия, Третья республика во Франции — «республика без республиканцев...». Многое из этой исторической панорамы Салтыков видел воочию во время длительного пребывания в 1875—1876 годах с лечебными целями в Германии и Франции. Свои впечатления, с удивительной яркостью переданные в заграничных письмах, он вскоре перенес на страницы «За рубежом» — одну из великих русских книг о Западе, где дана «классическая», по оценке Ленина, критика буржуазной Европы, достигшей тогда своей полной зрелости.

Но главное содержание писем 1868—1884 годов находится все же в области наиболее близкой Салтыкову — литературной и литературно-журнальной. Среди адресатов писем данного периода — столпы редакции «Отечественных записок»: Н. А. Некрасов, Г. З. Елисеев и Н. К. Михайловский. Далее идут беллетристы-народники, во главе с Г. И. Успенским — Ф. Д. Нефедов, П. В. Засодимский, А. О. Осипович-Новодворский, В. А. Слепцов, А. И. Эртель, И. А. Салов, Г. И. Недетовский, И. И. Ясинский, критик A. М. Скабичевский, публицист С. Н. Южаков, писавший на сельскохозяйственные темы экономист А. Н. Энгельгардт. Значителен и именит круг корреспондентов, не входящих собственно в группу или «партию» «Отечественных записок», но либо постоянно печатавшихся на страницах этого журнала, либо эпизодически привлекавшихся Салтыковым к сотрудничеству. На первом месте здесь стоит А. Н. Островский, пьесами которого много лет открывались январские номера журнала. Затем идут Ф. М. Достоевский, напечатавший в «Отечественных записках» роман «Подросток», B. М. Гаршин, Н. Д. Хвощинская-Зайончковская, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. М. Жемчужников. Что касается Л. Н. Толстого, то переписка с ним о возможном сотрудничестве осталась почти что безрезультатной. Его участие в журнале ограничилось опубликованием в 1874 году статьи «О народном образовании».

Письма Салтыкова к его товарищам по редакции и к сотрудникам журнала вызывались обычно конкретно-деловыми поводами, хотя содержание писем часто выходило за рамки обсуждения непосредственной причины

письма. Но были среди корреспондентов и другие лица — друзья Салтыкова, переписка с которыми принимала характер своего рода дневника писателя, в котором он откровенно делился всеми волновавшими его в данный момент мыслями и чувствами. Таковы в первую очередь письма Салтыкова к П. В. Анненкову, И. С. Тургеневу и Н. А. Белоголовому. Таковы же были, по-видимому, и сожженные письма к А. М. Унковскому из-за границы. Взятые в целом имена адресатов писем Салтыкова 1870—1880-х годов представляют, по существу, все лучшие силы тогдашней русской литературы, для которых писатель был идейным авторитетом и организатором. Данное обстоятельство заставляет вспомнить слова Тургенева, сказанные им о Салтыкове в начале 1880-х годов Кривенко: «...мне иногда кажется: что на его плечах вся наша литература теперь лежит. Конечно, есть и кроме него хорошие, даровитые люди, но держит литературу он».

«Служение» Салтыкова литературе представлено в его эпистолярном наследии, помимо писем к писателям, еще двумя группами писем. Первая из них — письма к цензорам и в цензурные учреждения. В них — мартиролог борьбы Салтыкова с цензурой, для которой сам писатель и руководимые им «Отечественные записки», как ранее «Современник», были предметом неослабного политического наблюдения и репрессивного контроля. Салтыков не раз выходил победителем из этой неравной борьбы, но по временам был близок к отчаянию, и тогда из-под его пера выходили такие горькие признания, как, например, в письме к Михайловскому 1883 года: «Собственно говоря, мне почти запрещено писать...»; или в письме к Анненкову: «Просто думается, что вместо всякого письма самое лучшее — наплевать в глаза. А тут еще сиди да всякую форму придумывай, рассчитывая, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не совсем обидно. Доныне я старался и даже преуспевал в этом ремесле, а теперь надоело». Вторая группа материалов, документирующих одну из практических форм служения Салтыкова литературе и ее деятелям — письма и записки в Литературный фонд, членом Комитета которого он был. Это документы общественной борьбы писателя в защиту оказавшихся в нищете литераторов-разночинцев. Салтыков, когда он был еще здоров, никогда не манкировал личными посещениями этих бедняков, и его внешне скупые донесения в Комитет об их нужде нередко исполнены глубокого драматизма. Таково, например, его письмо-отчет о посещении литератора Гамулецкого, который «живет в крошечной комнате в 4-м этаже», «на задней весьма вонючей лестнице и живет в этой комнате вместе с другим литератором, Глушицким, с которым имеет и одну общую одежду».

«Отечественные записки» были легальным органом народничества и вместе с тем журнальной трибуной всей русской демократии той эпохи. Салтыков не разделял специфических элементов народнической доктрины, но сотрудничал с народниками, к которым в 1870—1880-х годах перешла гегемония в идеологии и практике русского освободительного движения. Основой такого сотрудничества был демократизм, преданность интересам трудовых масс и ненависть к царизму, помещичеству и всем другим

силам социально-политического угнетения и реакции. Именно в этом и заключалась та идейная солидарность Салтыкова с народническими идеологами и революционерами, о которой он писал Михайловскому: «Я сам полагаю, что не одна случайность соединила нас с Вами в одном журнале, но и общность воззрений». Однако общая платформа демократизма не препятствовала Салтыкову сохранять в народнической редакции руководимого им журнала свою особую, более трезвую и широкую общественную позицию. Суровый реалист-шестидесятник, он не раз обрушивал свой гнев на либерально-народнический оппортунизм Елисеева, спорил с идеализацией крестьянства в произведениях народнических беллетристов, восставал против односторонности теоретиков своего журнала. «Пора бы, — писал он, например, Михайловскому в выше цитированном письме, — «Внутреннее обозрение» поставить на почву общечеловеческую, а не исключительно крестьянскую». Для определения позиций Салтыкова в идеологической системе крестьянской демократии эпохи господства народничества его переписка с публицистами и литераторами «Отечественных записок» представляет источник первостепенной важности.

Не меньшее значение имеют письма Салтыкова этой поры — время полной зрелости его таланта — для характеристики его литературных позиций. В ответ на не раз раздававшиеся упреки в некоторой неясности его сочинений Салтыков, не отрицая известной трудности понимания иносказательной «эзоповской» манеры своего письма, всегда, однако, настаивал на полной ясности идейных целей всего, о чем он писал. Он говорил при этом: «Я же, благодаря моему создателю, каждое свое сочинение объяснить могу, против чего оно направлено». Постоянная потребность в контролирующей мысли выражена у Салтыкова не только в его произведениях, насыщенных многими эстетическими и публицистическими «отступлениями» («декларациями»), но и в письмах. В иных из них читатель находит «дешифровки» отдельных деталей и образов «эзоповского» письма. Так из письма к Анненкову 1880 года, повествующего о хищнических деяниях двух высших администраторов царствования Александра II графа Валуева и князя Ливена, уясняется один из источников создания образов «бесшабашных советников» Удава и Дыбы. Другие письма содержат автокомментарии к целым произведениям. Наиболее важны в этом ряду письма к Пыпину и в редакцию «Вестника Европы» 1871 года, разъясняющие авторский замысел «Истории одного города», а также письма к Анненкову 1877 года, раскрывающие полемические, против тургеневской «Нови», задания очерка «Чужую беду руками разведу» (расслоившегося впоследствии на «Дворянские мелодии» и «Чужой толк»). Весьма интересны также пояснения Салтыкова, касающиеся замысла цикла «Культурные люди», в целом не осуществленного. Имеются, наконец, письма-автокомментарии, относящиеся сразу к серии произведений Салтыкова и характеризующие общие основы мировоззрения и творчества писателя. Таково в первую очередь письмо к Е. И. Утину 1881 года. В нем разъясняется общий смысл таких центральных произведений, как «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы» и

«Круглый год», — разъясняется в системе взглядов писателя на основные общественные идеалы, «неумирающие общие положения», которые «исстари волнуют человечество».

Важное значение представляют разбросанные по множеству писем указания на историю писания и печатания, в том числе и цензурную, многих салтыковских произведений. С наибольшей полнотой такие указания содержатся в отношении «Господ Головлевых», «Писем к тетеньке» (с обозначением «темы» каждого «письма») и «Пошехонской старины». Не меньший интерес представляют сообщения Салтыкова о тех своих творческих замыслах, которые ему не удалось осуществить. Особенно значителен здесь замысел рассказа о человеке неколебимой революционной веры, однажды осенившей своим «светом» героя. Идея этого рассказа была внушена Салтыкову Петрашевским и Чернышевским — их личностями, их трагической судьбой.

«Мы до того отождествились с нашей специальностью, литературным трудом, — писал Салтыков Некрасову, — что сделались вне ее почти негодными к существованию». Эту поглощенность литературой единодушно подчеркивали в Салтыкове все современники. «Был он писатель в большей мере, чем все другие писатели...» — говорил о Салтыкове Короленко ¹. При всем том имелись в повседневности жизни Салтыкова элементы и другого быта, документируемые письмами совсем иного характера, — письмами к «мушкетерам». «Компанией мушкетеров» Салтыков называл кружок людей, близких ему не столько по литературным, сколько по старо-дружеским и бытовым связям. Тут были и бывшие лицейские однокашники — В. П. Гаевский, ставший пушкинистом, А. М. Унковский, известный адвокат, а ранее знаменитый тверской либерал, затем — друг и свойственник Некрасова, инженер путей сообщения А. Н. Ераков, адвокат и поэт А. Л. Боровиковский, петербургский городской голова В. И. Лихачев. Были и другие, более или менее заметные люди столичного либерального общества. Все они были знакомы между собой домами, и «мушкетерское» общение их друг с другом носило обычный для этого круга отпечаток: гастрономические обеды в дорогих ресторанах, карточные вечера и либеральные разговоры за домашними ужинами, обмен новостями и анекдотами из правительственно-бюрократического и общественно-делового мира Петербурга. Это общение и эти беседы также служили источником, питавшим сатиру Салтыкова, например, в «Дневнике провинциала в Петербурге».

В письмах к наиболее близким себе людям из этой «компании» — А. М. Унковскому и А. Л. Боровиковскому — Салтыков говорил откровенно и о своих семейных делах. В них мы находим, в частности, беспощадные характеристики жены Салтыкова — женщины, которую он одновременно страстно любил и не менее страстно ненавидел, тип которой в образах разного рода «куколок» возвел в своих сочинениях в сатирический перл создания. Откровенность этих писем и была, нужно думать, причиной,

по которой после смерти Салтыкова его вдова Елизавета Аполлоновна и вдова Унковского Анастасия Михайловна «обменялись письмами своих мужей и взаимно предали их сожжению» ¹.

Письма к «мушкетерам» и о «мушкетерах», из которых мало что дошло до нас, интересны прежде всего тем, что в их рамках возник и культивировался особый вид не рассчитанной на печать, бесцензурной сатиры Салтыкова — вольная дань вечно владевшей им vis comica. С одной стороны, это были юмористические выдумки о членах «компании мушкетеров» или об иных литературных и общественных деятелях. Салтыков давал здесь полную волю своей фантазии, придумывал самые невероятные и смехотворные происшествия (например, анекдот, об Еракове, будто бы лишившем невинности дочку хозяйки гостиницы в Ницце, в которой жил Салтыков). Эти рассказы всегда почти имели настолько откровенную раблезианскую окраску, что полное воспроизведение их в печати затруднительно, хотя иные из них имеют всю цену и весь блеск первоклассной салтыковской сатиры — гротесковая фантастика на реальной общественно-политической почве. Такова, например, одна из посланных Унковскому «детских сказок» — «Архиерейский насморк», исполненная ядовитых издевательств над царем Александром II, Победоносцевым и высшими иерархами Синода ². Иные из этих «отреченных» сатир были свободны от «раблезианской» непристойности, но отличались совершенной политической нецензурностью. Таков был цикл «рескриптов» императора Николая I — «Стату́я» — к его «любимому автору» Поль де Коку. «Рескрипты» эти — блестящие образцы салтыковского юмора и сарказма — посылались автором в письмах к Тургеневу, Унковскому и Еракову. Любопытно, что эти, как и другие, брызжущие остроумием и веселым смехом миниатюры, были написаны Салтыковым преимущественно в 1875—1876 годах, когда он был серьезно болен и находился одно время на грани жизни и смерти ³.

Меткое, «злое» слово господствует во всех тех письмах, в которых Салтыков спорит с идейно чуждыми и враждебными ему явлениями. Удары его беспощадны. Он пишет об «омерзительно-холопских выходках» Каткова, клеймит высших руководителей политической полиции царизма: Тимашов и Шувалов — «идиоты»; негодует против оппортунизма буржуазных республиканцев Франции: Гамбетта — «скопец»; выражает свое презрение в адрес беспринципной отечественной прессы: «Новое время» — газета «Чего изволите?», «портки чичиковского Петрушки», и т. д. и т. п.

Но беспощадность оценок, притом в крайне резкой форме, распространяется иногда и на именитых писателей, которых Салтыков высоко ценит и с которыми находится во взаимоотношениях дружбы или глубокоуважительного знакомства. Таковы, например, отзывы Салтыкова об «Отцах и детях» (Базаров «хвастунишка» и «болтунишка») и «Нови» Тургенева

(«роман этот показался мне в высшей степени противным и неопрятным»), об «Анне Карениной» Л. Толстого («коровий роман»). Еще более резки и грубы, до невозможности полного воспроизведения их в печати, отзывы о французских «реалистах» Золя и Гонкурах. Такие отзывы ошеломляют неосведомленного читателя. Чтобы правильно понять их, необходимо учитывать ряд обстоятельств. Во-первых, характер Салтыкова — его резкую прямоту в сочетании с бурной, не знавшей часто никаких границ, раздражительностью. Характер этот сказывается в его письмах с предельной непосредственностью. Он писал их без малейшей оглядки на «искусство эпистолярного жанра», на потомство, на перспективу обнародования в будущем. Письма были продолжением его устных бесед с корреспондентом, в которых он не стеснялся высказывать свои мнения с такой до конца идущей прямотой, для которой не существовало никаких смягчений условной вежливости. Затем следует помнить, что резкие и грубые отзывы Салтыкова были, однако, всегда вызваны принципиальным осмыслением в тот момент критикуемого им явления (правильным или неправильным) и никогда не абсолютизировались им.

В 1862 году, в накаленной обстановке того времени, накануне ожидавшегося крестьянского восстания, Салтыков (вместе со всей редакцией «Современника») отказал Базарову в праве быть «действительным представителем нынешнего молодого поколения». Но в некрологе Тургеневу он писал о Базарове уже в ином, исторически объективном аспекте, как об одном из «действительных носителей добрых чувств». В тургеневской «Нови» он не признал за автором, как и он сам, «человеком сороковых годов», объективной возможности с подлинным знанием и пониманием судить о «фактах самоотвержения» деятелей другой эпохи, — о «людях, идущих в народ», то есть о народниках-революционерах и их суровой практике. Но близость свою к Тургеневу простер до того, что завещал похоронить себя рядом с ним. Суждения Салтыкова о начальных главах «Анны Карениной», в которых роман еще не превратился полностью из семейно-любовного (жанр, в котором был задуман) в философско-общественный и злободневно-публицистический, определялись идейно-эстетической позицией автора «Современной идиллии». Эти суждения исходили из созданного Салтыковым учения о новом романе, построенном не на традиционном главенстве любовной интриги, а на возвышении социальной проблематики и материала. Грубость же Салтыкова, который сам называл себя «мужиком» и «диким человеком», обнаруживает в нем столько ума, меткости и проницательности, что ставить ему в вину «раблезианские» элементы его эпистолярной манеры было бы салонным pruderie, чистоплюйством.

С наибольшей полнотой и цельностью общей биографической картины сохранились письма Салтыкова последнего, подлинно трагического периода его жизни, после правительственного закрытия в 1884 году «Отечественных записок». Писатель воспринял запрещение журнала тяжело. Он понимал, что демократическая мысль России лишилась своей самой большой и значительной тогда силы и что заменить ее нечем. «...Это был единственный

журнал, имевший физиономию журнала, насколько это в Пошехонии возможно...» — писал он в эти дни Анненкову. Драматически переживал Салтыков и свою собственную литературную судьбу. Он писал своему бывшему соредактору Михайловскому: «Думаю, что моя песня уже спета и что ни лета мои, ни здоровье не оставляют в этом отношении никакого сомнения...»; «Надо новую дорогу прокладывать, а это и трудно и противно...»; «С тех пор, как у меня душу запечатали, нет ни охоты, ни повода работать...»; «Провидение послало мне ужасную старость. Я на свете любил только одну особу — читателя, и его теперь у меня отняли...»; «Меня дрожь пробирает ввиду предстоящего бесплодия моей жизни, и все надежды на то, что скоро предстоит провести черту...».

Вместе с нравственными страданиями увеличились физические. Его письма этого периода к другу и врачу Белоголовому, а также и к другим близким и не близким лицам исполнены жалоб и стонов мучительно страдающего человека: «Я ужасно болен...»; «...Я страдаю поистине жестоко»; «Какая ужасная старость! Как хотите, а есть в моей судьбе что-то трагическое»; «...Каждое утро встаю с мыслью: не лучше ли застрелиться...». И так далее и тому подобное. Все эти страдания усиливались углублявшимся семейным нестроением. «Я не могу Вам выразить, до какой степени я несчастлив в семье», — писал Салтыков тому же Белоголовому. Впечатления же, врывавшиеся извне в это угасавшее существование, омрачали его еще больше. В своей «Оправдательной записке» Салтыков утверждал даже, что главная причина его многочисленных недугов заключалась в той «мучительной восприимчивости», с которой он всегда относился к «современности». Сейчас его окружала «современность» самой тяжелой реакции, когда-либо испытанной страной, — политической и общественной реакции 80-х годов. «Скажу Вам откровенно, — писал Салтыков Белоголовому в 1888 году, — я глубоко несчастлив. Не одна болезнь, но и вся вообще обстановка до такой степени поддерживают во мне раздражительность, что я ни одной минуты льготной не знаю <...>. Что-то чудовищное представляется мне, как будто весь мир одеревенел. Ниоткуда никакой помощи, ни в ком ни малейшего сострадания к человеку, который погибает на службе обществу. Деревянные времена, деревянные люди.»

Страдания болезни преувеличивали угнетавшие Салтыкова мысли о его социальном одиночестве. Русское демократическое и либеральное общество, хотя и придавленное тяжелой плитой реакции, не забывало о писателе и выражало ему сочувствие, как могло. «Я не могу пожаловаться на недостаток друзей, — писал Салтыков все тому же Белоголовому в 1887 году, — потому, что мой письменный стол наполнен массою адресов, писем и телеграмм, доказывающих, что друзья у меня есть и что слово мое звучало не даром».

Но все же единственным утешающим и даже «счастливым» — счастливым для русской литературы — условием подлинно мученического бытия Салтыкова последних лет оставалось поразительное творческое могущество его таланта, сохранявшееся наперекор его многочисленным болезням,

затронувшим и мозг. В эти годы писатель создал такие свои шедевры, как «Сказки», «Мелочи жизни», «Пестрые письма» и «Пошехонская старина». Он печатал их на страницах либеральных изданий — газеты «Русские ведомости» и журнала «Вестник Европы». Переписка с редакторами этих изданий В. М. Соболевским и M. M. Стасюлевичем занимает значительное место в эпистолярном наследии Салтыкова последних лет его жизни и содержит детальный материал для истории писания и печатания названных произведений.

За несколько дней до смерти Салтыков написал краткое письмо-завещание своему сыну. Оно заканчивалось словами призыва, ставшими знаменитыми: «...паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому».

Последнее письмо Салтыкова перекликается с его первым, известным нам письмом из Лицея 1839 года, самым ранним свидетельством возникшего в его юном тогда сознании «решительного влечения к литературе». Этому влечению Салтыков остался верен на протяжении всего своего пути.

Письма Салтыкова — драгоценный памятник всей его жизни, но прежде всего памятник беззаветного гражданственного служения родной литературе одного из ее великих представителей.

С. Maкашин