150. П. И. БИРЮКОВУ
Получил сегодня ваше письмо 1, милый Поша, и посылаю завтра телеграмму 2 и это письмо. Вчера я получил письмо от Пругавина с желанием напечатать письмо мое Александру III и письмо ко мне Победоносцева 3. Я хотел отказать ему, так как мне неприятно было от себя посылать письмо, да его у меня и нет, но против того, чтоб поместить у вас в статье, я ничего не имею и очень рад хоть этим услужить вам. Победоносцевское же письмо, я думаю, не следует печатать без его разрешения, а надо и можно спросить его об этом. Если он забыл, то можно напомнить ему: письмо от 15 июня 1881 г. (можно и списать его).
О том, как на меня подействовало 1-е марта, не могу ничего сказать определенного, особенного. Но суд над убийцами и готовящаяся казнь произвели на меня одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Я не мог перестать думать о них, но не столько о них, сколько о тех, кто
готовился участвовать в их убийстве, и особенно Александре III. Мне так ясно было, какое радостное чувство он мог испытать, простив их. Я не мог верить, что их казнят, и вместе с тем боялся и мучался за них и за их убийц. Помню, с этой мыслью я после обеда лег внизу на кожаный диван, и неожиданно задремал, и во сне, в полусне подумал о них, о готовящемся убийстве, и почувствовал так ясно, как будто это все было наяву, что не их, а меня казнят, и казнят не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их, и я с кошмарным ужасом проснулся. И тут написал письмо. Первое письмо было гораздо лучше. Потом я стал переделывать, и стало холоднее. Помню, я тогда прочел уже последнюю версию Бестужеву, оружейного завода генералу, и он деловитым тоном объявил, что за такое письмо: «места отдаленные». Судя по тому, как Победоносцев относился к Маликову и его знакомству с Страховым, я решил послать письмо через него. Он прочел или не прочел письмо и возвратил, кажется, Страхову, и тогда Страхов через Бестужева Константина профессора 4 передал письмо Сергею Александровичу, и он передал Александру III. О том, прочтено ли оно было и как принято, ничего не знаю. Не скажу, чтобы это отношение к письму имело влияние на мое отрицательное отношение к государству и власти. Началось это и установилось в душе давно, при писании «Война и мир», и было так сильно, что не могло усилиться, а только уяснялось. Когда казнь совершилась, я только получил еще большее отвращение к властям и к Александру III.
Пишу вечером, усталый, и потому скверно. Может быть, что-нибудь пригодится. А то можно поправить, что не ладно, если будете печатать. Прощайте, милый друг.