1. Л.Н. Толстой
2. Собр. соч. в 22 тт.
3. Т. 22

Комментарии

ДНЕВНИКИ ЛЬВА ТОЛСТОГО

1

Дневники Льва Николаевича Толстого — неотъемлемая часть его биографии, его литературного наследия. В них запечатлена неустанная работа мысли писателя, глубокие раздумья о жизни, социально-нравственные искания.

Толстой вел Дневники с некоторыми перерывами в течение почти всей своей жизни. Он начал их в 1847 году 18-летним юношей-студентом и закончил в 1910 году 82-летним всемирно известным писателем. Ни один русский писатель не оставил после себя столь обширного по времени и богатого по содержанию Дневника, как Лев Толстой.

Дневники, записки, исповедь как жанр были близки творческой индивидуальности Толстого. Это чувствовали многие современники и друзья писателя и поощряли его к ведению Дневника. В. Г. Чертков советовал ему: «Вам непременно следовало бы вести постоянные записки, вроде дневника Ваших мыслей и чувств. Вы это не раз сами чувствовали: «Записки христианина», «Записки несумасшедшего» (из письма от 8 августа 1886 г.). Толстой и сам считал, что дневник помогает человеку сосредоточиться в его размышлениях о жизни, обязывает к искренности, откровенности, честности с самим собой, ибо, как он говорил, здесь «всякая фальшь сейчас же тобою чувствуется»¹.

Толстой в разное время по-разному представлял себе назначение своего Дневника. Начиная его в 1847 году, в бытность студентом Казанского университета, он написал на одной из первых страниц: «Я никогда не имел дневника, потому что не видал никакой пользы от него. Теперь же, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития» (запись от 7 апреля 1847 г.).

Следуя этой цели, он первоначально заносил на страницы Дневника

все, что, по его мнению, помогало развитию способностей, и, в первую очередь, разбор прочитанных книг. Первая его тетрадь, например, полностью посвящена заданному в университете сравнительному анализу известного «Наказа» Екатерины II и трактата французского просветителя Монтескье «Дух законов» — анализу, выполненному со всей возможной тщательностью: с цитатами, рассуждениями и выводами. Через некоторое время с той же целью Толстой завел в Дневнике разделы — «Сведения» и «Наблюдения», куда записывал наиболее интересные факты, почерпнутые из книг или из собственных наблюдений над жизнью.

Кроме того, Дневник должен был служить и местом записей «дельных мыслей», и средством, способствующим самодисциплине. «Мало ли бывает в голове мыслей, и которые кажутся весьма замечательными; а как рассмотришь, выйдет пустошь; иные же точно дельные — вот для этого-то и нужен дневник. По дневнику весьма удобно судить о самом себе.

Потом, так как я нахожу необходимым определять все занятия вперед, то для этого тоже необходим дневник» (запись от 14 июня 1850 г.). Однако начиная с 1851 года преобладающее место в Дневнике занимает так называемый «Франклиновский журнал», то есть свод моральных правил, следование которым должно помочь нравственному самовоспитанию. «Нахожу для дневника, кроме определения будущих действий, полезную цель — отчет каждого дня с точки зрения тех слабостей, от которых хочешь исправиться»,— записывает он 7 марта 1851 года. Молодой Толстой заводит на страницах Дневника спор с самим собой, строго судит свой образ жизни и обличает себя в многочисленных «грехах». Через определенные промежутки времени он перечитывает свой «журнал», как бы подытоживает пережитое. И тогда на страницах его тетрадей появляются жестокие самокритичные монологи.

«Что я такое?» — с пристрастием вопрошает он себя в Дневнике 1854 года. И отвечает: «Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolerant) и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало. Я не воздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. Я умен, но ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового...» и т. д. и т. п. (запись от 7 июля).

Подобные беспощадные самообличения имели в своей основе большей частью не действительные, а преувеличенные представления автора о своих недостатках и прегрешениях. Тем не менее эти покаяния играли большую роль в той не знавшей устали внутренней работе, которая совершалась в сознании писателя. Дневник помогал ему в этом. По беспощадно искренним и правдивым записям в Дневнике, как по безошибочному барометру, Толстой измерял уровень своего морального роста.

Кроме самовоспитания и самообразования, Дневник имел для Толстого еще одну важную цель — литературную. Увлекаясь сочинениями Стерна и Руссо, в центре которых герой, анализирующий свои душевные движения, Толстой решает вести свой Дневник так, чтобы он представлял для него «литературный труд, а для других мог составить приятное чтение» (запись от 22 октября 1853 г.). В этой записи впервые появляются слова «литературный труд». «Последние три года, проведенные мною так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными, поэтическими и частью полезными; постараюсь неоткровеннее и поподробнее вспомнить и написать их. Вот еще третье назначение для дневника» (запись от 14 июня 1850 г.). С этого времени дневниковые записи приобретают новый характер — события, разного рода факты, встречи с теми или иными людьми в них не только отмечаются, записываются на память, но о них повествуется, то есть рассказывается обстоятельно, детально, иногда даже живописно, что служит первыми пробами пера будущего писателя.

Через несколько лет значительное место в Дневниках начинают занимать «мысли, сведения или примечания, относящиеся до предполагаемых работ» (запись от 2 января 1854 г.). Готовя себя к писательской деятельности, молодой Толстой уже сознательно превращает Дневник в рабочую записную книжку, где накапливаются и хранятся «заготовки» для будущих сочинений. При этом он строго следует правилу: «Начиная каждую работу, пересматривать дневник и выписывать из него все к ней относящееся на особую тетрадку». Одновременно он не оставляет и свой исповедальный «Франклиновский журнал», строго требуя от себя «запоминать и записывать карандашом каждый день все преступления правил» (там же).

Таким образом, назначение Дневника молодого Толстого многообразно. Он служит и ежедневным «журналом занятий», и местом исповеди, и лабораторией первых литературных опытов. Разнообразно и его содержание. В нем, помимо записей о собственной жизни, много интересных наблюдений над окружающей действительностью, над людьми, много раздумий на общественно-политические, философские, этические и эстетические темы. Однако преимущественное внимание Толстого обращено в этот период на самого себя. В центре Дневника — сам автор, его мысли и чувства, суровый самоанализ, воспоминания о прошлом и планы на будущее. Его собственная жизнь в этот период как бы еще отделена от жизни других людей; внешний мир интересует его главным образом постольку, поскольку он затрагивает его личность. И хотя среди зафиксированных в Дневнике раздумий есть глубокие мысли о народе, о «русском рабстве», о Крымской войне, о судьбе Севастополя и России — эти размышления пока еще очень тесно связаны с планами и интересами самого Толстого.

В позднейшие годы, по мере расширения жизненного и писательского опыта Толстого и особенно после пережитого им на рубеже 1880-х годов идейного перелома, его Дневник претерпевает существенные изменения.

Все узко деловое и практическое, а также все, имеющее характер кратковременных записей для памяти, заносится теперь в специальные записные книжки, которые он, начиная с 1855 года, всегда — дома и в пути, днем и ночью — держит при себе. В Дневнике же наибольшее место начинают занимать записи, осмысливающие действительность под углом зрения нового миросозерцания автора, обосновывающие его религиозно-нравственное учение. Мысли эти, предварительно — иногда на ходу — набросанные в записных книжках, обдумываются, оттачиваются и в развернутом виде заносятся в Дневник, откуда они в еще более переработанном и отшлифованном виде перейдут в статьи, письма, в художественные произведения. Так Дневник Толстого постепенно становится лабораторией его философской, религиозно-нравственной мысли и начинает уже подразумевать читателя. Элементы личные, интимные, не предназначенные для других, переплетаются в нем с рассуждениями открыто публицистическими, рассчитанными на широкое распространение.

Перемена в содержании и характере Дневника, происшедшая вначале незаметно для его автора, была позднее им сознательно продумана и санкционирована. В последние десятилетия Толстой считал записанные в Дневнике мысли единственно важной его частью и в них видел его главное, полезное людям назначение.

«Всем этим бумагам,— писал он В. Г. Черткову 13 мая 1904 года, имея в виду свои писания,— кроме дневников последних годов, я, откровенно говоря, не приписываю никакого значения и считаю какое бы то ни было употребление их совершенно безразличным. Дневники же, если я не успею более точно и ясно выразить то, что я записываю в них, могут иметь некоторое значение, хотя бы в тех отрывочных мыслях, которые изложены там. И потому издание их, если выпустить из них все случайное, неясное и излишнее, может быть полезно людям».

Следуя этому указанию, друг писателя В. Г. Чертков, биограф П. И. Бирюков и другие лица выбирали из Дневников Толстого отдельные мысли, преимущественно религиозно-нравственного содержания, и публиковали их в изданиях «Свободного слова», в сборниках «Спелые колосья» и в биографических работах.

По-новому решал Толстой в последний период своей жизни и вопрос о Дневниках молодости. Раньше, вследствие интимности их содержания, он не давал их никому читать¹ и одно время был даже близок к тому, чтобы уничтожить их.

«...Думал о своих дневниках старых, о том, как я гадок в них представляюсь, и о том, как не хочется, чтобы их знали, то есть забочусь о славе людской и после смерти»,— записал он 20 июля 1890 года. Софья

Андреевна, переписывавшая в то время Дневник молодости Толстого, отметила в своей тетради: «Левочка начинает тревожиться, что я переписываю его дневники. Ему хотелось бы старые дневники уничтожить и выступить перед детьми и публикой только в своем патриархальном виде»¹.

Но вскоре Толстой решил отбросить «заботу о славе людской» и полностью сохранить эти Дневники, поскольку и они, по его мнению, могут послужить людям в их нравственном самосовершенствовании.

«Дневники моей прежней холостой жизни,— записал он в завещании 1895 года,— выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить... Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь,— жизнь моя была обычная, дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей,— но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно-одностороннее впечатление и представляют... А впрочем, пускай остаются мои дневники как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен богом и хоть под старость стал немного понимать и любить его» (запись от 27 марта).

Дневники Толстого, как и все его литературное наследие, отражают всю сложность духовного мира писателя, трагизм его переживаний, противоречивость его мировоззрения².

2

А. В. Луначарский писал: «Толстой был невероятно ярко выраженной личностью, поэтому он и мог сделаться великим художником и, как великий художник, был наделен необыкновенной, по сравнению с нормальной человеческой степенью, восприимчивостью ко всем внешним впечатлениям, огромной глубиной эмоциональных переживаний»³. Эти особенности личности Толстого в полной мере отражены в его Дневниках. Ничто иное в его наследии, ни произведения, ни письма писателя, не раскрывает нам с такой полнотой его сложную, многогранную натуру, и особенно его духовную и семейную драму, как его собственные записи.

Молодость свою Толстой провел без очевидных тяжелых конфликтов и душевных потрясений. Основным содержанием его тогдашнего бытия, помимо обычных увлечений юности, были напряженные искания цели и смысла жизни, раздумья над проблемами литературы, философии и

морали. В Дневнике лишь в малой степени отражена эта его деятельность ума и сердца — в действительности происходившая в нем внутренняя работа была гигантской. Впоследствии, вспоминая об этом периоде своей жизни, он писал А. А. Толстой:

«...Я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записки того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было и мучительное, и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением» (из письма от конца апреля 1859 г.).

Толстой говорит в этом письме и неоднократно в своих Дневниках о своем одиночестве, и действительно, при огромной душевной потребности в дружбе, в общении с близкими по духу людьми, он в молодости был в значительной мере этого лишен. Наделенный от природы яркой индивидуальностью, имея всегда собственный взгляд на вещи, предъявляя к себе и окружающим строгие моральные требования, Толстой трудно сходился с людьми, далекими ему по душевному и умственному складу, а сойдясь, довольно скоро с ними порывал. Так было, например, с сослуживцами на Кавказе и в Севастополе. Так было потом и в его отношениях с петербургскими литераторами Дружининым, Боткиным и Анненковым,— вначале он с ними сблизился, называл их «бесценным триумвиратом», а затем быстро к ним охладел. Так было и с Тургеневым, которого он всегда любил, но отношения с которым после тяжелой ссоры были надолго разорваны. Так было и с Б. Н. Чичериным. С некоторыми из своих друзей, такими, как А. А. Толстая, А. А. Фет, H. H. Страхов, Толстой был близок в течение многих лет, но затем, из-за расхождения в убеждениях, охладевал к ним.

Не более счастлив был молодой Толстой и в любви. На страницах Дневника запечатлено его стремление к гармонической патриархально-семейной жизни, его жажда найти в любимом человеке истинного, близкого друга. История его романа с В. Арсеньевой показывает, как страстны, напряженны и вместе с тем тщетны были его надежды на счастье, как часто на его долю выпадала горечь разочарований.

Женитьба осенью 1862 года на дочери врача придворного ведомства Софье Андреевне Берс, первые семейные радости создали у Толстого ощущение обретенного мира и большого счастья. Скупые Дневники этой поры рисуют нам обстановку почти полного и безмятежного существования. Толстой любит свою жену и с радостью отдается этому чувству. «Счастье семейное поглощает меня всего… — записано в Дневнике от 5 января 1863 года, —...такого не было и не будет ни у кого, и я сознаю его». Но вместе с тем на той же странице он записывает:

«Я все тот же. Так же недоволен часто собой и так же твердо верю в себя и жду от себя... Еще бы я не был счастлив! Все условия счастия совпали для меня. Одного часто мне недостает (все это время) —

сознания, что я сделал все, что должен был, для того, чтобы вполне наслаждаться тем, что мне дано, и отдать другим, всему, своим трудом за то, что они мне дали» (запись от 15 января 1863 г.).

В последующие два десятилетия, с выходом в свет «Войны и мира» и «Анны Карениной», Толстой становится известным не только в России, но и за ее пределами.

Увлекаясь хозяйством, он умножает свои имения, покупает земли в Самарской губернии, разводит леса. Доволен он и своей разросшейся семьей — возле него любящая жена, дети, близкие. И все же за внешним успехом и безмятежностью, за идиллией жизни яснополянского дома таятся — чем дальше, тем острее — беспокойство, тревога, неудовлетворенность. Они с каждым годом углубляются, усиливаются и постепенно принимают такие размеры, что знаменитый писатель и счастливый семьянин перестает, как он это рассказал в «Исповеди», «ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни».

Неудовлетворенность жизнью в эту «счастливую» пору, неутихающие смятение и тревога вызываются все растущим сознанием несправедливости современного общественного устройства и мучительными поисками путей ее устранения. Толстой не мыслит себе личного счастья вне всеобщего довольства и гармонии. Его мучает собственное благополучие в то время, когда вокруг царят ложь и несправедливость. Еще за пять лет до женитьбы, в 1857 году, он писал А. А. Толстой: «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек... Мне смешно вспомнить, как я думывал и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастливый честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! Нельзя, бабушка. Все равно, как нельзя, не двигаясь, не делая моциона, быть здоровым. Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость» (т. 18 наст. изд., с. 492—493). Этому своему убеждению Толстой остается верен всю свою жизнь¹, ни на миг не приостанавливалась в нем мучительная работа совести.

На рубеже 1880-х годов Толстой переживает резкий идейный и духовный перелом. Поистине выстрадав свое новое миропонимание, он обретает в нем опору для своей жизни, для дальнейшего творчества. Но и оно не приносит ему душевного покоя и удовлетворения. С этого времени начинается второй этап его жизни — тридцатилетний период, наполненный огромной плодотворной деятельностью, но в личном плане еще более

сложный и драматичный. Изо дня в день углубляется его разлад с семьей, особенно с сыновьями и женой, которые не приемлют его нового миросозерцания и противятся претворению его в жизнь. Растет и становится невыносимым его чувство вины и стыда перед народом за барские условия жизни. Медленно, постепенно, но с неотвратимой силой нарастает та духовная и семейная драма, которая, в конечном счете, после тяжких раздумий и мучений, заставит 82-летнего старика темной осенней ночью тайком покинуть Ясную Поляну.

В чем была жизненная драма Толстого? Как рисуют ее собственные Дневники писателя?

Существующая на эту тему огромная литература дает на этот вопрос разноречивые ответы. Центр тяжести переносят на внутрисемейный конфликт — противоречия между писателем, отрекающимся от своих «господских» прав и привилегий, и семьей, стремящейся их сохранить. Некоторые авторы придают преувеличенное значение борьбе, которая в последние годы возникла между женой писателя и его единомышленником В. Г. Чертковым за влияние на Толстого.

Дневники Толстого убедительно показывают, что в действительности все было гораздо сложнее. Как справедливо указал Б. Мейлах, обстоятельно проанализировавший жизнь писателя последних лет¹, причины трагедии Толстого не могут быть сведены только к семейному раздору или к каким-либо другим отдельно взятым обстоятельствам его личной жизни, как бы серьезны и важны они сами по себе ни были. Истоки нараставшей с каждым годом духовной драмы Толстого — в трагическом разладе между утопическим идеалом писателя, его религиозно-нравственным учением и реальной жизнью,— разладе, который становился с каждым годом все ощутимее и под конец жизни Толстого, в годы первой русской революции и после нее, стал особенно очевидным. Как писал В. И. Ленин в статье «Л. Н. Толстой и его эпоха», 1905 год «принес с собой исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого»².

Толстой отстаивал идею всеобщей любви и непротивления злу насилием как единственной основы социального переустройства общества. По его учению, только внутреннее, моральное самосовершенствование человека может привести мир к «царству божьему» — свободе, братству и счастью. Признать неправоту своего учения он не мог, ибо истоки его противоречий заключались не только в его личной мысли, но и в самих условиях русской жизни, особенно жизни крестьянских масс, выразителем идеологии которых он выступал. Вместе с тем он был слишком «земным» мыслителем, чтобы закрывать глаза на факты реальной жизни. И в этом — в повседневном, все нарастающем ощущении дисгармонии между учением, в которое Толстой глубоко и страстно верил, и

непостижижимым «роком событий», движущимся по собственным, ему непонятным и казавшимся ему «неправильным» законам — выразилась большая духовная трагедия писателя.

Толстой, разумеется, не осознавал ее столь ясно и конкретно, как это видно нам сейчас, спустя почти столетие. Этот разлад он, в личном плане, прежде всего ощущал как невыносимое противоречие между его идеалом демократической патриархальной жизни и вынужденным пребыванием в барской среде, и именно об этом не раз писал в Дневнике.

«Очень тяжело в семье... Мои слова не захватывают никого. Они как будто знают — не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить... Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни вот уже три года» (запись от 4 апреля 1884 г.).

«Все больше и больше почти физически страдаю от неравенства: богатства, излишеств нашей жизни среди нищеты; и не могу уменьшить этого неравенства. В этом тайный трагизм моей жизни» (запись от 10 июня 1907 г.).

«Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали. Да, тяжела, мучительна нужда и зависть и зло на богатых, но не знаю, не мучительней ли стыд моей жизни» (запись от 12 апреля 1910 г.).

Мотив стыда, тоски, бессилия перед злом окружающего мира, ощущение резкого контраста между тяжелым бытием голодного и бесправного народа и своим существованием в сравнительно «роскошных» условиях звучит на страницах Дневника с каждым годом все явственнее и острее. Еще в 1884 году у Толстого возникло желание покинуть Ясную Поляну и уйти в большой крестьянский мир, где бы он стал жить по законам любви и добра. Однако такой уход принес бы горе семье, и он не решился на него в ту пору.

Конфликт в семье, на который Толстой многократно жалуется в Дневнике, его все растущее отчуждение от жены и детей, особенно сыновей, имеют своим истоком те же глубокие причины, что и вся его трагедия последних лет. Они объясняются «кричащими противоречиями» между утопическими и социально-обличительными началами его мировоззрения, которые вели к неизбежной непоследовательности вообще и в личной жизни в частности. Так, придя после кризиса 80-х годов к отрицанию собственности, Толстой стремился и свою жизнь, и жизнь своей семьи построить на новых, более справедливых основаниях. Он отказался от владения недвижимым имуществом, имениями, землей, от литературного гонорара, но при этом, не желая причинять «зло» близким, передал семье права на них и на доходы с сочинений, написанных до 1881 года. Это решение, как вскоре выяснилось, никого не удовлетворило. Оно прежде всего не удовлетворило самого писателя; он честно и искренне ощущал это как компромисс со своей совестью, за который ему было очень больно и стыдно. Оно не удовлетворяло его друзей и единомышленников, воспринявших этот шаг как досадное расхождение между словом и делом, в чем

многие из них его жестоко упрекали. Оно дало повод недругам и злопыхателям обвинять Толстого в неискренности, лицемерии, фарисействе. Наконец, это решение не удовлетворило и семью, которая все же была лишена значительной части доходов. Так была создана почва для конфликта, который с этого времени в семье никогда не прекращался.

В более поздние годы Толстой явственно увидел последствия своего неверного шага: «Какой большой грех я сделал, отдав детям состояние. Всем повредил, даже дочерям. Ясно вижу это теперь»,— читаем мы в Дневнике 1910 года. Но исправить что-либо в это время уже было поздно.

Под конец жизни, боясь, что семья после его смерти нарушит его волю и предъявит права на все его литературное наследие, Толстой составил летом 1910 года тайное завещание, по которому все его сочинения должны издаваться и распространяться безвозмездно. Это завещание, о существовании которого Софья Андреевна вскоре догадалась и которое она с болезненной настойчивостью разыскивала, и сослужило роль той новой искры, из которой в последний год разгорелось давно тлеющее пламя вражды и ненависти между нею и Чертковым.

Истинное и весьма полное освещение событий того времени мы находим в Дневниках Толстого.

Софья Андреевна долгие годы была другом и помощником Толстого. Хозяйка большого дома и усадьбы, которые были на виду всей России и всего мира, мать тринадцати детей (пять из них умерли в детстве), она находила в себе силы, чтобы вести и литературные дела своего мужа, издавать его сочинения, переписывать их. Это, несомненно, была незаурядная женщина — энергичная, волевая, образованная, не чуждая литературе и искусству. Но, воспитанная в традициях дворянской морали, она не могла пойти за мужем в его отрицании привычного собственнического уклада жизни, не могла принять его новых убеждений. И в этом была ее жизненная трагедия. Активное же сопротивление, которое она оказывала стремлению Толстого претворить его учение в жизнь, ее упорная борьба за материальные интересы семьи, ее болезненно-ревнивое отношение к друзьям и единомышленникам Толстого усугубили тот тяжелый разлад в семье, который к концу принял столь трагический характер.

Дневник Толстого в полной мере воспроизводит драматическую историю его взаимоотношений с женой. Десятки мест в нем свидетельствуют о его любви к ней, об уважении к ней как к матери своих детей и как преданному помощнику и другу. Затем, с 1880-х годов, все чаще звучат в Дневнике жалобы на возникшее между ними отчуждение, на свое одиночество в семье. И все же Толстой был вполне искренен, когда в 1895 году изъял, по просьбе Софьи Андреевны, из своих Дневников ряд мест, содержащих неуважительные отзывы о ней.

«Пересматривая дневник,— читаем мы в записи от 13 октября 1895 года,— я нашел место — их было несколько,— в котором я отрекаюсь от тех злых слов, которые я писал про нее. Слова эти писаны в минуты

раздражения. Теперь повторяю еще раз для всех, кому попадутся эти дневники». (подчеркнуто Толстым.— А. Ш.).

К В. Г. Черткову Толстой, помимо духовной близости, испытывал чувство глубокой благодарности за его неутомимую работу по изданию и распространению его запрещенных в России произведений. Их переписка свидетельствует о большом доверии Толстого к Черткову, об уважении к его уму и опыту, о личном расположении к нему как человеку и деятелю.

Вместе с тем, натура активная, честолюбивая, Чертков, не замечая того и впоследствии раскаиваясь, порою переходил ту грань душевного такта и скромности, к которой обязывала его большая близость к Толстому. С особенной силой эти черты характера Черткова проявились в 1910 году в его конфликте с Софьей Андреевной, вызванном тайным завещанием Толстого. Как пишет в своих мемуарах старший сын писателя — С. Л. Толстой, Чертков, который считал себя продолжателем дела Льва Толстого и единственным компетентным редактором и издателем его сочинений, боялся, что Софья Андреевна уговорит Льва Николаевича уничтожить завещание, и принимал все меры для сохранения его в тайне. «Последствием этого было то, что его поведение в 1910 году крайне обострило отношения между моими родителями и было одной из причин мучительных переживаний отца в последний год его жизни»¹.

Толстой горячо желал мира в семье. Он отчетливо сознавал, что поведение С. А. Толстой вызвано ее тяжелым болезненным состоянием, и был готов, не поступаясь своими принципами, сделать все, чтобы найти приемлемую основу для совместной жизни. Даже в самом разгаре борьбы между Софьей Андреевной и Чертковым он пытался защитить ее перед ним, напоминая о ее болезни и особом складе характера. Но действительность, вопреки его воле, приводила ко все новым конфликтам, чему способствовало усиливающееся нервное заболевание Софьи Андреевны. И в конце концов, разлад в семье принял невыносимый характер.

Нельзя без волнения читать записи последнего — 1910 — года, в которых 82-летний писатель на склоне жизни предстает глубоко страдающим человеком, лишенным не только душевного, но и самого необходимого житейского покоя, превращенным в объект безжалостной борьбы двух воюющих «партий». «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела и противна мне»,— с горечью записывает Толстой в «Дневнике для одного себя» (запись от 30 июля 1910 г.). «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех»,— читаем в записи от 24 сентября 1910 года.

Предметом распрей, помимо завещания, были и Дневники Толстого.

Ненавидя Черткова, стремясь отстранить его от издания сочинений Толстого, Софья Андреевна требовала, чтобы и Дневники были возвращены семье. «Его дневники,— писала она Черткову 18 сентября 1910 года,—

это святая святых его жизни, следовательно, и моей с ним, это отражение его души, которую я привыкла чувствовать н любить, и они не должны быть в руках постороннего человека». Со своей стороны, В. Г. Чертков, на которого Толстой в завещании возложил функции редактора и издателя его сочинений, стремился удержать Дневники у себя. Это, в ряду всех других обстоятельств, еще более накаляло атмосферу, а все вместе ускорило развязку. Так, во всей сложности жизненных коллизий, предстает перед нами на страницах Дневника история жизни великого писателя, его личная драма и трагический конец.

3

Стиль Дневников Толстого, естественно, несет на себе печать его художественной индивидуальности, его личности.

В ежедневных записях, которыми он заполнял свои тетради, прежде всего бросается в глаза внутренняя напряженность, лаконичность, сдержанность. В описаниях, касающихся его самого, его душевных переживаний, Толстой скуп, немногословен, порою даже скрытен. Лаконичность отличает и описания многих эпизодов, не связанных с интимными сторонами жизни писателя. В этом можно убедиться, например, сравнив первоначальные записи о яснополянских крестьянских сходах осенью 1856 года с более развернутым описанием того же в «Дневнике помещика». За краткими конспективными записями почти всегда таится большой подтекст, скрыта глубокая и выстраданная мысль.

Манера письма в Дневниках, их внутренняя тональность со временем менялись. Первоначально, в годы молодости, когда Толстой смотрел на Дневник только как на летопись фактов и событий своей личной жизни, он в одной из первых тетрадей начертал: «Девизою моего дневника должно быть «non ad probandum sed ad narrandum» («не для доказательства, а для рассказа») (запись от 9 июля 1854 г.). Перечитывая в ту пору свой Дневник, он все больше укреплялся в избранной им сдержанной, несколько шифрованной повествовательной манере: Дневник должен был быть интересен лишь одному ему.

Но позднее, с изменением взглядов писателя, а следовательно, и содержания Дневника, изменились и его тон, и структура. Большое место в нем заняли именно «доказательства», то есть рассуждения и обобщения социально-нравственного характера. Отсюда и своеобразная «двуслойная» композиция записей в поздних Дневниках. Они состоят как бы из двух слагаемых — из описания самых жизненных фактов, событий, явлений, с которыми сталкивается писатель, и из рассуждений, в которых эти явления осмысляются в свете его религиозно-нравственного учения. Между обоими слоями порою нет прямой, видимой связи, но она лежит в глубинах сознания писателя, в диалектике его напряженной мысли, анализирующей и обобщающей действительность и делающей из нее глубокие выводы.

Аналитичность — еще одно свойство толстовских Дневников. В. И. Ленин говорил, что Толстого характеризует стремление «дойти до корня» общественных явлений. Действительно, дух исследования жизни, пафос открытия ее глубинных процессов, столь характерные для всего творчества Толстого, сильны и в его Дневниках. Он ничего не принимает на веру, не удовлетворяется общепринятыми объяснениями,— он все проверяет, продумывает, исследует, подходя к каждому явлению с множества сторон. И это проявляется и в стиле Дневников — в страстности, порою полемичности тона, в той «силе чувства» (Ленин), которая сквозит во многих записях.

При всей сложности и порою трагичности отраженных в Дневниках жизненных проблем, при далеко не идиллическом характере запечатленных в них общественных и личных коллизий, в них не найти безысходно-пессимистических нот.

«Думал: Радоваться! Радоваться! Дело жизни, назначение ее — радость. Радуйся на небо, на солнце, на звезды, на траву, на деревья, на животных, на людей. И блюди за тем, чтобы радость эта ничем не нарушалась. Нарушается эта радость, значит, ты ошибся где-нибудь — ищи эту ошибку и исправляй» (запись от 15 сентября 1889 г.).

Это мироощущение, выражающее внутреннюю сущность личности Толстого как «светлого гения» (выражение Блока), тесно переплетается с обличительно-критической стихией, которой также полон Дневник. Разрушая устои, на которых зиждется современное ему общество, ниспровергая многие устоявшиеся понятия и представления, Толстой утверждает моральные ценности, которые дороги всему человечеству.

Это чувствовал сам Толстой и выразил в следующих словах: «Я смолоду стал преждевременно анализировать все и немилостиво разрушать. Я часто боялся, думал — у меня ничего не останется целого: но вот я стареюсь, а у меня целого и невредимого много, больше, чем у других людей... У моих сверстников, веривших во все, когда я все разрушал, нет и 1/100 того» (запись от 6 ноября 1873 г.). Объяснение этому Толстой видел в том, что «орудие анализа» у него «было крепкое», «выбор верен». И это совершенно справедливо. Отрицание социального зла, вместе с утверждением добра, справедливости, высоких норм человеческого поведения, активного гуманизма — главное содержание и подтекст его записей на каждый день.

Дневники Толстого своеобразны и по языку. Они написаны без всякой заботы о «красоте», округлости и правильности слога, но с предельной точностью мысли. Встречаются в Дневниках длинные периоды и усложненные конструкции фраз. Но живые, разговорные интонации, сочетание логики с образностью создают неповторимое их своеобразие. Наряду с этим Дневники в их «личной» части отличают черты, характерные именно для этого жанра: эмоциональность, доверительность, сокровенность.

В тех местах, где автор дает волю своему художническому чувству, мы встречаемся с изумительно тонкими наблюдениями над людьми и

природой, — с пейзажами всех времен года, с мастерскими портретами встреченных людей, с лаконичными, но выразительными бытовыми зарисовками. В других местах мы ощущаем стиль Толстого полемиста, памфлетиста, разящего противника оружием иронии, сатиры, сарказма.

В целом на Дневниках Толстого лежит печать его могучей личности — сложной, противоречивой, но сильной в своих неустанных поисках истины и гениальной в своем искусстве постигать и изображать действительность. Это делает их драгоценными и для нас, и для будущих поколений.