ОТ ДЯДИ СТИХОТВОРЦА РИФМОСКРЫПА
Хвалить и всё и всех — то дело безопасно,
И будет всё с тобой и дружно и согласно.
Все станут говорить: вот добрый человек!
Умно и смирно он проводит честный век.
Водой не замутит. Душа его почтенна,
Что ей ни дай, ничем не будет огорченна.
Он ангел во плоти; прямой он филозо́ф!
И будет всё с тобой и дружно и согласно.
Все станут говорить: вот добрый человек!
Умно и смирно он проводит честный век.
Водой не замутит. Душа его почтенна,
Что ей ни дай, ничем не будет огорченна.
Он ангел во плоти; прямой он филозо́ф!
Хоть скучный Рифмоскрып, возы навьюча строф,
Его терпению сто тысяч од привозит,
Он плодородие его хвалой навозит;
И, сердцем дань платя препакостным стихам,
Хотя исподтишка в кулак зевает сам,
Но восхищается он явно каждой строчкой
И всем любуется: и запятой, и точкой.
«Куды, — он говорит, — как это всё умно!
Иным покажется запутанно, темно;
Но то и хорошо: одни лишь низки слоги
Понятны всякому; а кто, равно как боги,
Высоко говоря, на крылиях парит,
Тот должен не понять и сам что говорит
То честь ли, коль творца так мало почитают,
Что без разбора все его стихи читают?
Что приступ всякому свободный, легкий к ним?
Его терпению сто тысяч од привозит,
Он плодородие его хвалой навозит;
И, сердцем дань платя препакостным стихам,
Хотя исподтишка в кулак зевает сам,
Но восхищается он явно каждой строчкой
И всем любуется: и запятой, и точкой.
«Куды, — он говорит, — как это всё умно!
Иным покажется запутанно, темно;
Но то и хорошо: одни лишь низки слоги
Понятны всякому; а кто, равно как боги,
Высоко говоря, на крылиях парит,
Тот должен не понять и сам что говорит
То честь ли, коль творца так мало почитают,
Что без разбора все его стихи читают?
Что приступ всякому свободный, легкий к ним?
Что чернь бесчестит их понятием своим?
Воспомни о царях, владеющих Востоком;
Не досягаемы ничьим из смертных оком,
На неприступнейшей престола высоте
Богами кажутся подвластных простоте.
Хоть, к счастью, ничего для нас не созидают,
Велики тем они, что их не понимают.
Почтенный Рифмоскрып! равно твои стихи,
Чрез меру гордые, надуты, как мехи,
Презрев и ум простой, и чистый смысл, и толки,
Пребудут навсегда в почтении на полке.
С подобострастием храня их свят покой,
Чтецы не осквернят их дерзкою рукой».
Вот так-то ободрен, в свои влюбленный враки,
Быть думает орлом, а ползает, как раки.
Какой же люта лесть дает пиитам плод?
Ах! даже и на весь с презреньем смотрят род
Того, который всех, как смертными грехами,
Терзает и томит несносными стихами.
Воспомни о царях, владеющих Востоком;
Не досягаемы ничьим из смертных оком,
На неприступнейшей престола высоте
Богами кажутся подвластных простоте.
Хоть, к счастью, ничего для нас не созидают,
Велики тем они, что их не понимают.
Почтенный Рифмоскрып! равно твои стихи,
Чрез меру гордые, надуты, как мехи,
Презрев и ум простой, и чистый смысл, и толки,
Пребудут навсегда в почтении на полке.
С подобострастием храня их свят покой,
Чтецы не осквернят их дерзкою рукой».
Вот так-то ободрен, в свои влюбленный враки,
Быть думает орлом, а ползает, как раки.
Какой же люта лесть дает пиитам плод?
Ах! даже и на весь с презреньем смотрят род
Того, который всех, как смертными грехами,
Терзает и томит несносными стихами.
Однако свет неправ; и чем же винен я,
Что этот Рифмоскрып-рифмач родня моя?..
Помилуй, свет, меня, невинна пред тобою!
Я связан с ним родством, не связан головою.
«Но должно б, — говорят, — ему подать совет,
Чтоб не срамил себя на целые сто лет.
Не лучше ли, скажи, честному человеку
Поденщиком копать канал иль чистить реку?
Не лучше ль улицу каменьями мостить?
Не лучше ль огурцы или морковь садить,
Чем, глупый стих точа, как деревянну пешку,
Рассудку здравому его казать в насмешку?»
Что этот Рифмоскрып-рифмач родня моя?..
Помилуй, свет, меня, невинна пред тобою!
Я связан с ним родством, не связан головою.
«Но должно б, — говорят, — ему подать совет,
Чтоб не срамил себя на целые сто лет.
Не лучше ли, скажи, честному человеку
Поденщиком копать канал иль чистить реку?
Не лучше ль улицу каменьями мостить?
Не лучше ль огурцы или морковь садить,
Чем, глупый стих точа, как деревянну пешку,
Рассудку здравому его казать в насмешку?»
Поверьте, говорил я то же много раз,
И метил я ему не в бровь, а в самый глаз,
Приметя склонности его души природны,
Полезные, хотя не очень благородны:
А именно, коням он мастер гриву стричь;
Умеет гордо он держать на козлах бич;
Я, видя, что он то всё действует приятно,
«Будь кучер, — я ему твердил неоднократно. —
Каретой произвесть ты легче можешь гром;
И метил я ему не в бровь, а в самый глаз,
Приметя склонности его души природны,
Полезные, хотя не очень благородны:
А именно, коням он мастер гриву стричь;
Умеет гордо он держать на козлах бич;
Я, видя, что он то всё действует приятно,
«Будь кучер, — я ему твердил неоднократно. —
Каретой произвесть ты легче можешь гром;
С вожжами будешь ты почтенней, как с пером.
Умея обуздать на свете всяку клячу,
Загладь твою, загладь с Пегасом неудачу!
Послушайся меня, племянник дорогой:
Парнасский часто конь в тебя лягал ногой,
И уморить тебя он может напоследок.
Плачевный сей пример на свете ведь не редок.
Ты знаешь сам, без крыл нельзя никак летать;
Равно без дара нам никак нельзя писать.
Есть всякому своя от неба данна доля.
Бесчестит лишь одна несмысленная воля.
Смешон, кто не свое примает ремесло.
Читал ли ты когда Депрео-Боало?
Ты помнишь ли врача, достойна слез и смеха?
Латинский людоед, друг смерти и утеха,
Наперсник дорогой царя подземных царств,
Он силою своих мертвительных лекарств,
Не уважая вдов, сирот оставших стона,
Толико же, как мор, был верный раб Плутона.
Однако был учен. Что ведал Гиппократ,
Что ведал Галиен, он то твердил стократ.
Наука у него, как гидра, в мысли села
И до конца его природный разум съела;
И, думать запретя, лишь то велела знать,
Другие только что́ умели понимать.
Святое к старине всегда храня почтенье,
Иное мыслить он считал за преступленье,
И лучше он хотел по книге уморить,
Как жизнь по естеству больному подарить.
Он, впрочем, был речист, способен к красну слову,
Как станет говорить — нельзя не быть здорову;
Как станет он лечить — нельзя не умереть.
Из всех его друзей, преставших солнце зреть,
Остался друг один, который не был болен;
Богатый откупщик, избыточен, доволен,
Охотник строиться, хоть вкуса не имел.
Он друга-лекаря в свой новый дом привел.
Нестройство здания наш врач тотчас приметил,
И дарованием природным вдруг осетил
Он всю тяжелую нелепость богача.
Искусству строиться хозяина уча,
В ином он месте быть крыльцу повелевает;
Умея обуздать на свете всяку клячу,
Загладь твою, загладь с Пегасом неудачу!
Послушайся меня, племянник дорогой:
Парнасский часто конь в тебя лягал ногой,
И уморить тебя он может напоследок.
Плачевный сей пример на свете ведь не редок.
Ты знаешь сам, без крыл нельзя никак летать;
Равно без дара нам никак нельзя писать.
Есть всякому своя от неба данна доля.
Бесчестит лишь одна несмысленная воля.
Смешон, кто не свое примает ремесло.
Читал ли ты когда Депрео-Боало?
Ты помнишь ли врача, достойна слез и смеха?
Латинский людоед, друг смерти и утеха,
Наперсник дорогой царя подземных царств,
Он силою своих мертвительных лекарств,
Не уважая вдов, сирот оставших стона,
Толико же, как мор, был верный раб Плутона.
Однако был учен. Что ведал Гиппократ,
Что ведал Галиен, он то твердил стократ.
Наука у него, как гидра, в мысли села
И до конца его природный разум съела;
И, думать запретя, лишь то велела знать,
Другие только что́ умели понимать.
Святое к старине всегда храня почтенье,
Иное мыслить он считал за преступленье,
И лучше он хотел по книге уморить,
Как жизнь по естеству больному подарить.
Он, впрочем, был речист, способен к красну слову,
Как станет говорить — нельзя не быть здорову;
Как станет он лечить — нельзя не умереть.
Из всех его друзей, преставших солнце зреть,
Остался друг один, который не был болен;
Богатый откупщик, избыточен, доволен,
Охотник строиться, хоть вкуса не имел.
Он друга-лекаря в свой новый дом привел.
Нестройство здания наш врач тотчас приметил,
И дарованием природным вдруг осетил
Он всю тяжелую нелепость богача.
Искусству строиться хозяина уча,
В ином он месте быть крыльцу повелевает;
Из глупых там сеней он залу созидает;
Там кудри, как парик, велит с стены он сбить
И с кровли здесь фронтон уродливый стащить.
Прекрасным делает строение постыло;
И стало самому хозяину то мило.
В архитектуре врач, зря быстрый свой успех,
За модули ее принялся не на смех.
Простясь с пилюлями, с микстурами, с ланцетом,
Мир тотчас заключил с опустошенным светом.
И, более земли гробами не тягча,
Строитель добрый стал из скверного врача.
Депрео-Боало полезна эта сказка:
Племянник, на тебя прямая ведь указка».
Там кудри, как парик, велит с стены он сбить
И с кровли здесь фронтон уродливый стащить.
Прекрасным делает строение постыло;
И стало самому хозяину то мило.
В архитектуре врач, зря быстрый свой успех,
За модули ее принялся не на смех.
Простясь с пилюлями, с микстурами, с ланцетом,
Мир тотчас заключил с опустошенным светом.
И, более земли гробами не тягча,
Строитель добрый стал из скверного врача.
Депрео-Боало полезна эта сказка:
Племянник, на тебя прямая ведь указка».
Какой же мне ответ?.. — « Не слушаю я врак.
Депрео твой глупец, и Боало дурак;
А с сими греками и дядя повредился.
Узнай же, что на то я только и родился,
Дабы вселенную в стихи переложить.
Кто может так легко, как я, производить?
Вчера заделал я лишь только эту драму,
А вот она и вся, пиитов наших к сраму.
Хочу ее тебе я, дядя, прочитать». —
Тотчас из пазухи он вытащил тетрадь.
О, ужас!.. толщиной он с Проптера [1] казался,
Но спичкой стал, когда от драмы опростался.
Страх светлый день тогда преобратил мне в ночь.
Я обмер и не мог уйти оттоле прочь.
Тиран сей, пользуясь моим остолбененьем,
Чтоб умертвить меня тетради толстой чтеньем,
В кафтанну петлю мне свой перст загнул, как крюк,
И средства тем лишил избегнуть лютых мук.
Любуяся своей стишистою громадой,
Котору называл поэзии Палладой,
Бессилен удержать ее одной рукой,
Он дядю бедного преобратил в налой
И на мое плечо взвалил тяжело бремя.
«Бесчеловечное ты демонское семя!» —
Ему я закричал, от тягости кряхтя.
Тогда, на толстый пень сложив свое дитя,
Депрео твой глупец, и Боало дурак;
А с сими греками и дядя повредился.
Узнай же, что на то я только и родился,
Дабы вселенную в стихи переложить.
Кто может так легко, как я, производить?
Вчера заделал я лишь только эту драму,
А вот она и вся, пиитов наших к сраму.
Хочу ее тебе я, дядя, прочитать». —
Тотчас из пазухи он вытащил тетрадь.
О, ужас!.. толщиной он с Проптера [1] казался,
Но спичкой стал, когда от драмы опростался.
Страх светлый день тогда преобратил мне в ночь.
Я обмер и не мог уйти оттоле прочь.
Тиран сей, пользуясь моим остолбененьем,
Чтоб умертвить меня тетради толстой чтеньем,
В кафтанну петлю мне свой перст загнул, как крюк,
И средства тем лишил избегнуть лютых мук.
Любуяся своей стишистою громадой,
Котору называл поэзии Палладой,
Бессилен удержать ее одной рукой,
Он дядю бедного преобратил в налой
И на мое плечо взвалил тяжело бремя.
«Бесчеловечное ты демонское семя!» —
Ему я закричал, от тягости кряхтя.
Тогда, на толстый пень сложив свое дитя,
[1] Известный аглинский купец своею чрезвычайною толщиною.
Который близко нас, мне к счастию, случился,
Читанием стихов душить меня пустился.
Уже, ударив, час меня к обеду звал,
А варвар чтение лишь только начинал.
Рот в пене был его, и очи помутились,
Все чувствия его лишь в драму углубились.
Приметя то, чтобы себя освободить,
Я лучше захотел кафтан мой погубить,
Которым он ко мне держался, прицепяся.
От грусти полумертв, досадуя, сердяся,
Тишком с себя кафтан несчастный я стащил;
От радости тогда и стыд, и всё забыл.
Благодаря меня освободившей доле,
Я бе́гом от врага избавился в камзоле
И, издали смотря, доволен, хохотал,
Что драму моему кафтану он читал.
Читанием стихов душить меня пустился.
Уже, ударив, час меня к обеду звал,
А варвар чтение лишь только начинал.
Рот в пене был его, и очи помутились,
Все чувствия его лишь в драму углубились.
Приметя то, чтобы себя освободить,
Я лучше захотел кафтан мой погубить,
Которым он ко мне держался, прицепяся.
От грусти полумертв, досадуя, сердяся,
Тишком с себя кафтан несчастный я стащил;
От радости тогда и стыд, и всё забыл.
Благодаря меня освободившей доле,
Я бе́гом от врага избавился в камзоле
И, издали смотря, доволен, хохотал,
Что драму моему кафтану он читал.
Теперь, на это всё рассудка оком глядя,
Скажите, винен ли в его беспутстве дядя?
Скажите, винен ли в его беспутстве дядя?
<1787>
Я.Б. Княжнин. От дяди стихотворца Рифмоскрыпа // Княжнин Я.Б. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1961. С. 663–667. (Библиотека поэта; Большая серия).
© Электронная публикация — РВБ, 2006—2024. Версия 2.0 от от 23 февраля 2018 г.