---

1. Письма русских писателей XVIII века

---

Г. П. МАКОГОНЕНКО

ПИСЬМА РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ XVIII в. И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС

1

Несомненно, специальное издание писем русских писателей XVIII в. привлечет внимание читателей. К сожалению, письма писателей такой далекой эпохи публикуются очень редко.

Письма русских писателей XIX столетия уже давно вызывают интерес не только исследователей, но и читателей. Письма Пушкина и Тургенева, Герцена, Белинского и Достоевского, Толстого и Чехова читаются с не меньшим увлечением, чем их художественные произведения. Не вымысел, не увлекательный сюжет, не художественные образы влекут к себе читателей в этих письмах, но драгоценные подробности жизни их авторов, их горести и радости, их мысли о жизни и искусстве, их нравственная и общественная позиция, их слог, богатый и выразительный язык. Письма раскрывают личность писателя во всей ее сложности, противоречивости и неповторимости.

Письма писателей XIX в. публикуются в собраниях их сочинений — полных и избранных, они сопровождаются обширными примечаниями, их, помимо комментаторов, изучают историки литературы.

Знает ли современный читатель письма писателей XVIII в.? В крайне ограниченных пределах. Многие из них, напечатанные в XIX в. в специальных изданиях, практически недоступны для широкого читателя. Полные или избранные собрания сочинений писателей XVIII в. издаются сейчас очень редко, а когда издаются, то, как правило, письма в них не включаются. Исключение составляют лишь избранные и полные собрания сочинений Ломоносова и Радищева, да двухтомные собрания сочинений Фонвизина и Капниста — в них письма напечатаны.

К сожалению, очень редко письма писателей XVIII в. являются объектом научного изучения, выяснения их роли в

становлении прозы и развитии литературного языка.¹ Традиционно они используются лишь как биографический источник. И происходит это вовсе не потому, что в распоряжении исследователей нет достаточного материала — в течение XIX в. в разных специальных изданиях довольно часто публиковались письма Ломоносова и Сумарокова, Хераскова и Новикова, Карамзина и Дмитриева, Державина и Радищева. Эта устойчивая недооценка писем русских писателей XVIII в. как историко-литературного явления должна быть решительно преодолена. Невозможно серьезно изучать литературу XVIII в., игнорируя письма.

Чем дальше от нас эпоха, в которой жили и работали писатели, тем больше ценность их писем. История свидетельствует, что люди XVIII в. любили писать письма, писали часто и подробно — родным, друзьям, официальным лицам. Эта же любовь к писанию писем отличала и писателей. К сожалению, до сих пор собрана и опубликована лишь незначительная часть писем. Многие, видимо, погибли. Но безусловно, что еще большое число писем до сих пор не разыскано.

Убедительным доказательством служит предлагаемый сборник. Группа по изучению русской литературы XVIII в. развернула поиск писательских писем, и он увенчался успехом. Собрано и подготовлено к печати более 200 писем, принадлежащих 13 писателям. Хронологически они представляют целое столетие — от 1730-х (письма Тредиаковского) до 1830-х гг. (письма Дмитриева). Каждое из публикуемых писем — комментировано. Для объяснения многих впервые сообщаемых фактов, неизвестных до сих пор событий и т. д. пришлось проделать большую разыскательскую работу, обращаясь не только к многочисленным печатным источникам, но и к архивам. Оттого комментарии к письмам имеют и самостоятельную научную ценность, они значительно обогатят наши знания о литературе XVIII и начала XIX в.

Данный сборник — первая попытка ознакомления широкой литературной общественности с письмами русских писателей XVIII в. Из сказанного выше ясно, что это не перепечатка лучших образцов эпистолярного жанра, хотя совершенно очевидна необходимость и такого издания. Своеобразие настоящего сборника

состоит в том, что в нем собраны впервые публикуемые письма (исключение сделано для Сумарокова — помимо новых писем, здесь собраны и все ранее напечатанные его письма, поскольку они помещались в специальных, малодоступных сегодня изданиях и почти никогда не комментировались). Естественно, состав сборника обусловлен находками. И в этом его ценность и особенность — не только потому, что в научный оборот вводится большое количество интереснейших писем, но и потому в первую очередь, что и в этом стихийно сложившемся собрании проявляются важнейшие закономерности развития эпистолярного жанра на протяжении целого столетия.

Каковы же эти письма, чем они интересны и ценны для читателей и историков литературы? Оценивать их, видимо, нужно не только по содержанию, но по той ведущей функции, той «работе», какую они выполняли как под влиянием традиции, так и под воздействием исторических обстоятельств.

Традиционная функция бытового письма — нести самую разнообразную информацию. В этом плане в письмах писателей XVIII в. с той же полнотой и разнообразием, как и в письмах писателей XIX столетия, сообщалось множество сведений о себе, своих семейных и творческих делах и заботах, о друзьях, о литературных событиях данного года или месяца. Удаленность эпохи, конечно, придает особенную ценность сведениям, подчас уникальным, которые мы находим в письмах XVIII в.

Другая функция бытового писательского письма — литературная. В историей обусловленное время вступает в действие совокупность обстоятельств, которые закономерно определяют вторжение бытового письма в литературу, конкретно — в формирующуюся прозу. В этом случае письма некоторых писателей оказывались наделенными новой, чисто эстетической функцией. Оттого научное изучение писем писателей XVIII в. в их информационной и эстетической функциях является актуальной историко-литературной задачей.

2

Письма как бытовой документ тематически и в этом смысле, условно говоря, жанрово — не однотипны. В самом деле: существуют различия между дружеским письмом и письмом деловым, письмом родственникам и прошением в Сенат, письмами высокопоставленным лицам или адресованными на «высочайшее имя». Бытовая традиция определяет различие таких писем по содержанию, лексике, стилю.

В сборнике читатель найдет письма всех указанных типов. Значительное место занимают деловые официальные письма Тредиаковского, Сумарокова, Богдановича. Они содержат богатую информацию о служебной деятельности и творческой работе писателей, о круге их знакомых, о литературной и общественной жизни Петербурга и Москвы.

Письма Тредиаковского позволяют констатировать, что в 1740-е гг. его положение в Академии было прочным, он пользовался заслуженным авторитетом, к его мнению прислушивались другие академики. Во многом уточняется конфликт поэта с Волынским. Интересные сведения сообщает поэт секретарю Академии И. Шумахеру о восприятии его перевода книги «Езда в остров любви». Обращаясь в Синод, Тредиаковский просит разрешения дополнить двадцатью стихами третью эпистолу поэмы «Феоптия». Письмо содержит эти стихи — до сих пор неизвестные и не вошедшие в современное издание поэмы.

Деловыми являются письма С. С. Боброва (первые известные письма этого поэта) издателю С. И. Селивановскому, из которых мы узнаем, что в конце жизни поэт собирался заняться переводом Оссиана.

Особое место в сборнике занимает обширная коллекция писем А. П. Сумарокова (116 номеров за тридцать лет — с 1747 по 1777 г.). Главная часть писем адресована И. И. Шувалову и Екатерине II. Здесь же есть отдельные письма Г. В. Козицкому, Г. А. Потемкину, Д. И. Фонвизину и другим лицам.

Письма Сумарокова рассказывают о его ожесточенной борьбе за утверждение русского театра, за создание условий для его успешного развития, за творческую свободу драматурга от вмешательства невежественных чиновников. Его письма — это и летопись деятельности театров Петербурга и Москвы, своеобразная литературно-театральная энциклопедия, сообщающая ценные сведения об актерах, суфлерах и «смотрителях» (зрителях), о практике обучения актеров и характере репетиций, о роли драматурга в подготовке спектакля, о цензуре пьес Сумарокова Академией и императрицей, об условиях и практике изданий сумароковских сочинений, о подготовке, издании и запрещении журнала «Трудолюбивая пчела» и о многом другом интересном, часто известном только из этих писем.

Важным дополнением к письмам являются обстоятельные комментарии к ним, подготовленные В. П. Степановым. Собранные в них фактические сведения не только помогают пониманию писем и поэзии Сумарокова, но и представляют ценный материал к еще не написанной биографии писателя.

Здесь нет нужды перечислять все интереснейшие факты биографии Сумарокова, сведения о русской литературной и театральной жизни за тридцать лет, которые содержатся в письмах — читатель сам познакомится с ними. Но на некоторые моменты творчества и судьбы Сумарокова в связи с публикуемыми письмами я бы хотел обратить внимание.

Прежде всего о принадлежности Сумарокову так называемого «Другого хора ко превратному свету». Напомню историю вопроса. В 1763 г. (28, 30 января и 1—2 февраля) во время коронационных торжеств, проводившихся в связи со вступлением на престол Екатерины II, на улицах Москвы был устроен публичный

маскарад «Торжествующая Минерва». В программе многодневного спектакля важную роль играли сатирические «хоры», написанные Сумароковым. Организатором и режиссером-распорядителем маскарада был актер Федор Волков. В январе того же 1763 г. типография Московского университета (ее директором был M. M. Херасков) выпустила брошюру «Торжествующая Минерва, общенародное зрелище, представленное большим маскарадом в Москве 1763 г. января... дня».

Начиналась брошюра стихами к большому маскараду, написанными Херасковым, а после описания маскарада — своеобразного сценария праздника — было указано: «Изобретение и распоряжение маскарада Ф. Волкова». Последнюю часть брошюры составляли «хоры», о которых было сказано: «Только одни хоральные песни в сем маскараде сочинения ***». По неизвестным причинам имя автора хоров — Сумарокова — названо не было.

В числе «хоров» был резко сатирический, выражавший антирабовладельческие взгляды Сумарокова «Хор ко превратному свету». Он не был разрешен к исполнению, и потому его не напечатали в брошюре. Сумароков заменил его ироническим стихотворением — вариантом первой сатиры, но название сохранил — «Хор ко превратному свету». Эта редакция и была напечатана в брошюре. После смерти Сумарокова издатель его сочинений Н. И. Новиков в числе других «хоров» опубликовал и запрещенную сатиру под заглавием: «Другой хор ко превратному свету».

Так возник вопрос об авторстве этого «Другого хора». П. Н. Берков высказал мнение, что «Другой хор» был написан Ф. Волковым. Г. А. Гуковский, обстоятельно и решительно аргументируя свою позицию, доказывал, что сатиру эту написал Сумароков.² Вопрос остался открытым.

Я полагаю, что письмо Сумарокова от 3 мая 1764 г. позволяет укрепить аргументацию Гуковского и его доказательства о принадлежности «Другого хора» крупнейшему русскому поэтуXVIII в.

П. Н. Берков, отрицая авторство Сумарокова, строил свои выводы на следующих двух заключениях. Первое: издавая сочинения Сумарокова, Новиков напечатал «Другой хор» с указанием, что он входил в состав «хоров к большому маскараду, бывшему в Москве в 1763 годе». П. Н. Берков опровергает это заявление издателя: «На самом деле это не отвечает действительности. Как известно, маскарад 1763 г. имел печатное описание... Издание это является единственным документальным источником сведений о маскараде 1763 года и об исполнявшихся на нем хорах». Поскольку в этом печатном издании «Другого хора» нет, П. Н. Берков и делает заключение, что заявление Новикова не соответствует действительности. Но подобное заключение является

недоразумением: Новиков утверждает, что «Другой хор» входил в состав хоров к большому маскараду, ссылаясь не на печатную брошюру, а на имевшиеся в его распоряжении рукописи хоров, в числе которых был и «Другой хор».

Второе заключение: автором «Другого хора» является Ф. Волков потому, что в печатной брошюре сказано — «Изобретение и распоряжение маскарада Ф. Волкова». Слово «изобретение» П. Н. Берков переводит на современный язык: «идея его» — маскарада.

Письмо Сумарокова Екатерине II как раз и вносит ясность в вопрос, чье было изобретение и чье распоряжение, кто был автором идеи, и кто ее реализовывал в театральном действии. Он писал о маскараде: «все прожекты умершего Федора Волкова не его, но мои, а что он мое имя умолчал, в том он несколько согрешил». Так уточнена формула брошюры — «Изобретение и распоряжение маскарада Ф. Волкова». Проект маскарада принадлежал Сумарокову. Согласно собственной идее маскарада поэт и писал хоры, а театральная постановка, распоряжение грандиозным представлением принадлежали Волкову.

Отсутствие серьезных биографических работ о Сумарокове привело к широкому распространению анекдотов о жизни поэта. Повторяемые на протяжении двух столетий анекдотические рассказы о неуживчивости Сумарокова, о его честолюбии и болезненном представлении о своих авторских заслугах извращали подлинный смысл его частых столкновений с власть имущими чиновниками.

Письма объективно раскрывают драматическую судьбу Сумарокова. Да, он был раздражительным и вспыльчивым человеком, но это раздражение вызывалось постоянными преследованиями со стороны властей, проявлялось оно в борьбе за русский театр, за национальный репертуар, в борьбе за права писателя.

К сожалению, и в сегодняшних книгах можно встретить все те же обвинения. Особенно в этом отношении «повезло» последним годам жизни Сумарокова в Москве. Пишут о его старческом маразме (Сумароков умер в 60 лет!), о пьяных похождениях, безобразных выходках. Действительные факты говорят о другом. Жестоко преследуемый властями, впавший в нищету, выселяемый с семьей за долги из собственного дома, тяжело больной Сумароков еще оказывался способным напряженно и много работать.

Требуют пояснения некоторые моменты его семейной жизни в 1777 г. Дело в том, что весной этого года умерла вторая жена поэта — его бывшая крепостная. А через несколько недель он женился в третий раз. Мать Сумарокова, выступавшая против этого брака от имени всех родственников, в своих жалобах называет сына «сумасшедшим». Эта жалоба и сегодня служит документом, якобы уличающим Сумарокова в сумасшествии.

Факты опровергают эту грязную сплетню. Все было сложнее

и трагичнее. После смерти жены на руках больного поэта осталось двое детей — дочка Настя и сын Павел. Чувствуя приближение смерти и заботясь о будущей судьбе детей, Сумароков предпринимает решительные меры и спешно женится, по словам матери, «на рабе своей девке Катерине». Теперь из писем Муравьева мы узнаем, что Екатерина Гавриловна была племянницей умершей жены Сумарокова. Поэт женился, чтобы обеспечить будущее своих детей. Вступление в третий брак требовало письменного разрешения епархиального управлений. Неизвестно, каким путем Сумароков обошел это учреждение, но он был обвенчан без такого разрешения. Через несколько месяцев — 1 октября 1777 г. Сумароков умер, оставив детей-сирот на попечении женщины, которая благодаря его благородному поступку оставалась жить не рабой, а вдовой действительного статского советника.

3

Самым распространенным типом письма, несомненно, было частное письмо — переписка родственников. Так, уже давно известны письма Фонвизина к родителям и сестре — Федосье Ивановне. Теперь мы публикуем богатую коллекцию, состоящую из 68 писем молодого поэта M. H. Муравьева своему отцу и сестре из Петербурга за период с июля 1777 г. по февраль 1778 г.

По своей форме письма отцу — это отчеты («ведомости», по характеристике самого Муравьева) любящего и послушного сына о выполнении поручений (главное в них — сообщения о том, как проходят хлопоты друзей отца о назначении его тверским вице-губернатором), о своих служебных и литературных делах. Начинающий поэт устанавливает дружеские контакты с Херасковым, Новиковым, Хемницером, Львовым, Петровым, Веревкиным и многими другими столичными литераторами. Литературная жизнь столицы за 1777—1778 гг. еще никогда раньше так подробно не освещалась. Читатель найдет массу интереснейших и ценнейших сведений о взаимоотношениях писателей разных направлений, о деятельности Новикова-издателя, о выходивших в тот год переводах, о собственных опытах Муравьева, о подготовке к изданию журнала «Утренний свет» и роли в нем Хераскова, об организации подписки на журнал в провинции и о многом другом. Особенно хотелось бы обратить внимание на настойчивые подчеркивания Муравьевым писательского авторитета Николая Новикова. Сдружившись с прославленным издателем сатирических журналов «Трутень» и «Живописец», Муравьев получил возможность познакомиться с нравственными и эстетическими убеждениями этого человека, почувствовать внимание и заботу о себе известного литератора. Муравьев не сообщает подробностей их бесед, не передает новиковских рассказов о себе — он заменяет подробности заключениями, выводами. А они чрезвычайно ценны. Рассказывая о своих посещениях Новикова, о чтении ему своих произведений,

о его замечаниях, Муравьев сообщает итоговое свое впечатление: Новиков «хороший писатель», «честный человек», «он друг точности».

В нашей научной литературе до сих пор еще бытует представление (ничем не подтвержденное), что Новиков был только издателем, а не писателем. Более того — старые и молодые исследователи вообще не говорят о Новикове-писателе. Об этой проблеме вспоминают лишь при рассмотрении частного вопроса — кто был автором «Отрывка путешествия в ***» («Живописец»). Но вспоминают только для того, чтобы отвести авторство Новикова на том основании, что «известно» — Новиков нее был издателем, а не писателем. Об этом пишется с легкостью необыкновенной, пишется вопреки реальным фактам. В действительности Новиков был писателем и писателем популярным, писателем, которого ценили другие писатели — Дмитриев, Карамзин. Сейчас мы располагаем свидетельством Муравьева. Может быть, показания отлично осведомленного в литературных делах того времени писателя, современника и друга Новикова, заставят исследователей задуматься над своими субъективными суждениями?

Особого внимания заслуживает воссоздание в письмах Муравьева атмосферы литературного быта, литературной жизни петербургского общества. Мы узнаем о разнообразных и частых встречах литераторов, о чтении ими друг другу своих произведений (Муравьев читает Хераскову и Новикову, Львов — Муравьеву и т. д.), о декламации и исполнении отдельных сцен из драматических произведений во время дружеских обедов, об отношении литераторов к вельможам-меценатам, любителям литературы (Д. И. Фонвизин и Н. И. Панин, Ломоносов и И. И. Шувалов), о меценатах-литераторах: И. П. Елагине, А. Бибикове и т. д., сведения о П. В. Бакунине — богаче, правой руке Н. И. Панина (воспитатель наследника Павла, ведавший иностранными делами России).

П. В. Бакунин увлекался театром и потому устраивал у себя домашние спектакли, в которых принимали участие и его друзья-литераторы, и профессиональные актеры. На спектаклях собирались петербургские писатели; иногда эти спектакли приобретали характер общественных демонстраций. Таким, несомненно, было представление трагедии Я. Б. Княжнина «Дидона». Дело в том, что Княжнин находился в опале. В феврале 1773 г. он был приговорен к смертной казни через повешение, а до конфирмации приговора императрицей его, закованного в кандалы, держали под арестом. Заступничество графа К. Г. Разумовского спасло драматурга — приговор был отменен: Княжнина разжаловали в рядовые и лишили дворянства. Только в конце апреля 1777 г. ему вернули чин капитана. Княжнин отстоял свое решение остаться жить в столице.

А 8 февраля исполнением трагедии «Дидона» (с участием великого актера Ивана Дмитревского) друзья Княжнина,

любители литературы и театра, чествовали опального драматурга. Муравьев документирует это событие: «Я был вчерась на представлении „Дидоны” Якова Борисовича Княжнина, сего столь тихого и любви достойного человека, который заставляет ждать в себе трагика, может быть превосходнейшего, нежели его тесть (Сумароков, — Г. М.). Дмитревский играл Ярба. Какой это актер!... Это не простой человек: какой голос, как он гибок в его гортани. После плесков актерам все оборотились в угол, где стоял автор, и плескали ему. Какие чувства должен он иметь! В восемь лет, как он сочинил „Дидону”, видел он первое ее представление...».

Несомненный интерес читателей вызовут описания петербургских улиц, сообщения о бытовом укладе жителей столицы, о ценах на различные предметы, о спектаклях и маскарадах, о приемах посетителей новым фаворитом императрицы — Зоричем, сведения о различных происшествиях, например о наводнении, которое обрушилось на Петербург в ночь с 9 на 10 сентября 1777 г., и т. д.

Обратит внимание читатель и на первое в русской литературе описание зимнего солнечного дня в Петербурге: «Сегодня был прекрасный день, и я, идучи тихонько, не один раз останавливался, особливо на набережной, чтоб насладиться видом Невы и ее окрестностей: это еще первый мороз, но такой, что с жарким солнечным сиянием его почти и не слышно... Тонкий туман, теряющий почти синеву свою в солнечных лучах, стоял вокруг берегов. Мне было мило, что я петербургский гражданин...».

Письма Муравьева носят частный характер, но он ничего не пишет о своих сердечных делах, интимные темы исключены из них — и это естественно: письма обращены к отцу и сестре. К сожалению, мы не располагаем писательскими письмами подобного типа, хотя точно известно, что они были. Значение их трудно переоценить — ведь именно в них вырабатывался язык любви, язык высоких чувств.

В «Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях» Фонвизин рассказал о своей любви к неизвестной нам замужней женщине. То была сильная и целомудренная страсть. Любящие берегли свои чувства и береглись друг друга, так как ее замужество было непреодолимым препятствием на пути к их счастью. Вот как описывает Фонвизин одно из последних свиданий: «Накануне моего отъезда, увидясь с нею наедине, открылся я ей в страсти моей искренно. „Ты едешь, — отвечала она мне, — и, бог знает, увидимся ли мы еще; я на тебя самого ссылаюсь, как я тебя убегала и как старалась скрыть от тебя истинное состояние сердца моего; но разлучение с тобою и неизвестность свидания, а паче всего сильная страсть моя к тебе не позволяют мне долее притворяться: я люблю тебя и вечно любить буду”. Я так почитал сию женщину, что признанием ее не смел и помыслить воспользоваться, но, условясь с нею о нашей переписке,

простился, оставя ее в прегорьких слезах».³ Где эта переписка? Весьма вероятно, так преданно любившая Фонвизина женщина берегла и хранила верные знаки его любви. В ту эпоху вообще любили и умели хранить письма.

Особую группу в сборнике составляют так называемые дружеские письма. Термин этот традиционно применяется к письмам литераторов конца XVIII—начала XIX в. (Карамзина, Жуковского, А. Тургенева, К. Батюшкова, П. Вяземского и др.), связанных между собой дружескими узами. Н. Л. Степанов, специально изучавший эти письма в их связи с литературой, опираясь на своих предшественников (Ю. Тынянов, Л. Гроссман), устанавливает следующие «основные черты дружеского письма»: «его ориентация на устную речь, пародийное использование поэтических и традиционно „высоких” стилистических штампов, мозаичность конструкции, вбирающей в себя разнообразные тематические и стилистические пласты, чередование прозы и стихов и т. п.».⁴

Собранные и публикуемые в настоящем сборнике письма поэтов-друзей отодвигают границу развития жанра дружеского письма назад на несколько десятилетий. Термин этот с тем же основанием может быть применен к письмам Львова Капнисту, Николева Хвостову, Н. Эмина Ю. Нелединскому-Мелецкому и, наконец, И. Дмитриева Ф. Глинке, В. Измайлову, В. Жуковскому, Н. Гнедичу и др.

Указанные Н. Л. Степановым «основные черты» дружеского письма, мне кажется, определены без учета того стиля, который сложился вообще в письмах писателей XVIII в. Справедливо, что дружеские письма отличает ориентация на устную речь, но ведь та же ориентация характерна и для деловых писем Сумарокова, Фонвизина, Новикова. А с другой стороны, эта особенность не является нормой для некоторых дружеских писем, например И. Дмитриева. Что касается мозаичности их конструкции, включающей в себя разнообразные тематические и стилистические пласты, то этот принцип определяет как деловые письма Сумарокова, так и частные Муравьева. Пародийное же использование поэтических и стилистических штампов явление не типовое, а индивидуальное, зависящее от личности автора письма. Сравнительное изучение дружеских писем и писем других типов позволяет сделать заключение, что отмеченные их «основные черты» не являются основными.

Главную особенность дружеских писательских писем, пожалуй, наиболее точно определил Николай Львов. Заканчивая послание Капнисту, он написал: «вот письмо очень литературное», т. е. посвященное литературным, творческим, взаимно интересным профессиональным делам. Эта «литературность» содержания

определяла и стиль рассказа — естественность, простоту, деловитость тона, домашность и просторечность лексики, намеки на известные только автору и адресату события, поступки, словечки, шутки.

Письма вообще, в том числе и дружеские, лишены нормативности — их отличает тематическая и стилистическая свобода. И еще одна особенность — ясное ощущение пишущим своего адресата; отсюда индивидуальность тона и стиля письма — одно доверительно, другое шутливо, третье полуофициально — автор как бы держит адресата на нужной ему дистанции.

В этом отношении характерны письма И. И. Дмитриева. Несомненна их историко-литературная ценность — они воссоздают то, что мы меньше всего знаем, — литературную позицию поэта в 10-е, 20-е и 30-е гг. XIX в., его чуткость к литературным переменам и эстетическим новинкам, его широкие связи с литераторами и оценки отдельных произведений писателей нового века. Знакомимся мы и с авторскими признаниями о своих сочинениях, о своей работе, в частности о том, как продвигается написание воспоминаний о своей жизни. Узнаем мы и о библиофильских интересах Дмитриева, о его близких друзьях, о том кружке литераторов разных поколений, который собирался в гостеприимном московском доме отставного поэта. О характере общественных интересов Дмитриева в эти десятилетия повествуют прежде всего его письма к Федору Глинке.

Письма Дмитриева отличает стилистическая и тематическая строгость. Поэт сдержан в выражении своих мнений и эмоций. Ему чужда исповедальность. Он не стремится вообще к подробным описаниям и рассказам о своей жизни, ограничивается намеками на некоторые события и факты. Его рассказ о себе чаще всего касается служебных дел и литературных интересов — поэт, например, просит прислать какую-нибудь нужную книгу или журнал, в последующем письме благодарит за присланные книги. Он очень сдержанно высказывает свое мнение о литературных событиях, нередко оно окрашено иронией. Читая дружеские письма И. Дмитриева, все время чувствуешь, что их пишет лицо, облаченное в застегнутый на все пуговицы мундир. И в этом разительная индивидуальность его стиля — за каждым письмом, за каждой его фразой вы угадываете умного, осторожного, но доброжелательного человека, ироничного поэта, прозаика, умеющего выразить свою мысль точно и кратко и всегда с нужным оттенком — то чуть-чуть с улыбкой, то чуть-чуть официально, то доверительно.

Письма Дмитриева поражают своей краткостью. И эта краткость результат сознательной ориентации на лаконизм. В письме брату, сердечно благодаря за память о нем, радуясь его успехам, сообщая кое-что о себе, он как бы начинает жаловаться на судьбу: «я бедный, лучшую часть жизни провел на маленьком театре почти в недействии, почти не чувствуя живых удовольствий и не

имею в виду ничего, кроме скучной старости, сопряженной с заботами». Кажется, что автор наконец-то решился рассказать брату откровенно о себе, о своем будущем, но нет!.. Повествование на этой фразе резко и неожиданно обрывается. И этот обрыв мотивируется: «Но я дал себе слово не переносить письма на другую страницу; итак, прощайте...». Это было написано в 1799 г. Но своему слову Дмитриев остался верен до конца жизни — он не переносил рассказ на другую страницу. Таков был закон и особенность его стиля. В нем и раскрывалась личность Ивана Ивановича Дмитриева — человека, поэта, министра — на службе и в отставке.

Письма Львова Капнисту — это откровенно дружеский по тону, языку и содержанию разговор о литературных делах: он высказывает свое одобрение стихотворению друга «Ответ Рафаела певцу Фелицы», в котором поэт иронически относится к оде Державина «Изображение Фелицы» за неумеренные похвалы императрице; рассказывает о новостях «национальной литературы», высказывает свое мнение по поводу истории со стихотворением, посвященным Екатерине, «которое написал наш искренний приятель» (Державин) и не понравившимся императрице, вызвавшим ее недовольство. Львов осуждает Державина за «непослушание»: «я накануне ему предсказывал, что ему вымоют голову — и вымыли. Не пиши дурных стихов, а слушай приятелей».

Четыре письма престарелого Николева к Д. Хвостову тоже носят «литературный» характер — в них идет речь о литературных делах, о дружеских связях, сообщаются новые стихи (эпиграммы на Наполеона), излагаются просьбы, высказывается благодарность за присланные книги. Особый интерес в этих письмах представляют факты, связанные с событиями Отечественной войны, взятием Москвы Наполеоном и народными бедствиями, вызванными французским нашествием.

Лексика «литературного» письма передает специфическую дружескую атмосферу общения двух поэтов; обстоятельства Отечественной войны обусловливают размышления о поэзии: «А между тем, так как богатая материя открылась ныне для поэтов российских, то уверен быв, что и ваш гений не остался в праздности, покорно прошу обогатить провинциальный наш Парнас сокровищем вашего Олимпа...». Иронична фраза о И. И. Дмитриеве — адресат поймет иронию, ибо знает, что в свое время Дмитриев высмеивал Николева-поэта в стихотворении «Гимн восторгу»: «министра правосудия и купно знаменитого члена российского Парнаса в Москве я видел: судя по голосу он немножко постарел; но как я слеп и время свидания за недосугами моими весьма было недлинно, то, может быть, я и ошибся... может быть, он и возъюнился? ».

Особняком стоит письмо Николая Эмина Ю. Нелединскому-Мелецкому. Литератор пишет поэту, есть потому в этом письме и литературная тематика, Но в сущности — это типично деловое

письмо — Эмин просит Нелединского, попавшего в фавор к Павлу I, устроить его на выгодную службу. Своеобразие письма в том и состоит, что бедствующим чиновником, просящим покровительства у чиновника преуспевающего, является писатель, а благоденствующим чиновником — известный поэт. Оттого сугубо деловая просьба излагается разговорным литературным образом: «Я праздный смею просить у вас работы. Смею вас уверить, милостивый государь, что вы найдете во мне и готовность исполнять с точностью повеления ваши и рачение к трудам». «Сердце мое решительно избрало вас себе начальником и покровителем. Ум подтвердил сей выбор. Он говорил сердцу: ты, сердце, не дурак! Сердце отвечало уму: ну и ты, ум, не глуп!». Судя по дальнейшим событиям, такое дружеское письмо возымело действие...

4

Письма писателей XVIII в. — это, конечно, прежде всего бытовой документ, фиксирующий общение их авторов с различными людьми, и в этом смысле они в принципе тождественны письмам писателей XIX в. Но время накладывало на них свою печать. А это было время становления новой русской литературы и нового литературного языка. Исторические задачи, стоявшие перед писателями той эпохи, и определили особую литературную функцию их писем — в них вырабатывался язык прозы, складывался индивидуальный стиль.

Когда мы говорим об улучшении, упорядочении, образовании литературного языка в XVIII в., то опираемся прежде всего на материал литературы, которая была представлена в основном поэзией, различными поэтическими жанрами. Но должно учитывать и роль писательских писем в этом процессе. Важно при этом помнить, что литературные и эстетические законодатели — Сумароков и Ломоносов, — определяя пути и нормы развития поэтических жанров и литературного языка, учитывали и письма.

В «Эпистоле о русском языке» Сумароков счел нужным заговорить и о письме:

Должно помнить, что существовал литературный прозаический жанр письма. Сам Сумароков писал и печатал в «Трудолюбивой пчеле» такие письма, например «О истреблении чужих слов из русского языка», «О чтении романов» и др. По своему типу такие письма были статьями. Несомненно, когда в «Эпистоле о русском языке» (т. е. поэтическом письме) Сумароков говорил о письме, он имел в виду и этот жанр (статьи). Но прежде всего он заботился именно о бытовом письме, и его рассуждения относятся прежде всего к нему. Не письмо-статья, а бытовое письмо, по

Сумарокову, удовлетворяет не только сиюминутную потребность в общении с нужными людьми, но оно запечатлевает свое время, характер постижения жизни людьми данной эпохи. Оттого объективно письма обращены как бы в два адреса — сегодняшнему дню и в будущее. Ведущая функция письма — нести информацию, передавать другим то, что «постигает» пишущий, — определяла и его форму и требование к языку:

Назвав письмо «грамоткой» по-народному, Сумароков уже открыто подчеркнул, что речь он ведет именно о бытовом документе. Не будучи литературным жанром, он отличается свободой от каких-либо правил — «грамотку» должно сочинять просто, «без затей». Главное же — в письме должно изъясняться «как просто говорим». Так открывалась возможность широкого использования в письме богатств живой речи, идиоматики русского языка, его выработанных веками гибкости, афористичности, лаконизма.

Ориентация на просторечие, на разговорный язык была через десять лет закреплена и Ломоносовым в его теории трех штилей. Он указал, что низким штилем должно писать и «в прозе — дружеские письма, описание обыкновенных дел».

Письма писали все, в том числе и грамотные люди из простого народа, которые называли их «грамотками». «Грамотки» русских писателей XVIII в. оказывались лабораторией, в которой складывался новый слог, осваивались богатства живой разговорной русской речи. В «грамотках» шел многосложный, трудный, постоянный поиск возможностей языка выражать новый уровень культурного бытия людей XVIII в., все новые понятия идеологической, гражданской, общественной жизни, свободно изъяснять события, происшествия и мира обыкновенного, «низкого» быта и высокие мысли об искусстве, театре, истории, политике, обязанностях человека и гражданина.

К этому прибавлялась обусловленная временем задача изображения внутреннего мира личности. Именно в письмах писателей раньше всего и полнее всего получила свое воплощение тема личности. В «грамотках» и осуществлялось создание такого поэтического языка, который бы обладал способностью запечатлеть «тайное тайных» сердечной жизни человека, его сложный мир страстей, его интерес к самопознанию. Выполнять эту задачу было очень трудно — на протяжении десятилетий шли напряженные поиски нужных слов, обнаружение их драгоценных оттенков, вырабатывались фразеология, сам стиль рассказа. Вот почему письма во вторую половину XVIII в. имели такое большое значение для развития литературы — то, что находилось, открывалось

в письмах, закреплялось в художественной практике писателя. Часто бессознательно писатель осваивал собственный опыт, накопленный в бытовом документе, отличавшемся такой эстетической свободой, которая с годами все более увлекала писателей.

Письма русских писателей XVIII в. представляют благодарный материал для воссоздания динамической картины развития прозаического литературного языка на протяжении столетия. Первые страницы этой ненаписанной истории должны быть отведены Кантемиру. Уже Белинский указывал, что стихотворные, а также прозаические труды Кантемира важны «еще и как первый памятник тяжелой борьбы умного, ученого и даровитого писателя с трудностями языка не только неразработанного, но и не тронутого, подобно полю, которое кроме диких самородных трав, ничего не произращало. Перо Кантемира было первым плугом, который прошел по этому полю... Честь усилия — найти на русском языке выражение для идей, понятий и предметов совершенно новой сферы — сферы европейской, принадлежит прямее всех Кантемиру».⁵

Тяжелая борьба талантливого писателя с трудностями языка с еще большей наглядностью проявляется в его письмах — напечатанных и еще не опубликованных (например, письма Бирону из Лондона и Парижа). Ту же картину мы наблюдаем и в письмах Тредиаковского, что свидетельствует об исторических причинах этого явления. Важные для поэта мысли излагаются с трудом оттого, что ему чужда эстетическая свобода и он считает себя обязанным строить официальное письмо по канонам прошлого периода истории языка, следовать традиционным стилистическим формам письма. Ту же архаичность языка и стиля мы наблюдаем и в случаях, когда поэту приходилось излагать практические деловые просьбы.

Первый качественный скачок в развитии прозаического языка мы наблюдаем в письмах Ломоносова и Сумарокова. Это несомненно объясняется еще и тем, что оба поэта отлично знали русский язык, выступали как теоретики и законодатели норм развития и упорядочения нового литературного языка.

Оттого что долгое время господствующим началом в литературе была поэзия, процесс развития прозы и выработки слога в прозаических жанрах проходил и с большими трудностями и растянулся на многие десятилетия. В 1822 г. Пушкин констатировал: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны».⁶ Пушкинское наблюдение применимо и к письмам русских писателей XVIII в. Здесь очень наглядно

проявляется тенденция обращения к чужому — французскому — языку, чьи уже развитые формы для выражения понятий обыкновенных было использовать легче и удобнее, чем создавать новые.

Но все же главное в этих письмах не «леность», а упорная настойчивая, многолетняя работа по преодолению трудностей языка необработанного, создание нужных оборотов как для изъяснения понятий обыкновенных, так и понятий сложных — из сферы идейной и нравственной жизни человека.

В этой связи должно отметить важную роль писем Сумарокова, к сожалению, не изученных и с этой стороны. Сумароков одновременно с Ломоносовым выступал против той опасной моды, которая утвердилась в петровское время, когда без всякой нужды вводили в оборот немецкие, голландские, французские слова. Эта мода наносила вред разговорному и литературному языку, ибо приводила к его искажению. Сумароков не только в своих поэтических произведениях боролся с этим искажением, с этой модой — он выступил с рядом статей, таких, например, как «О истреблении чужих слов из русского языка», «О коренных словах русского языка» и др. Теоретические убеждения Сумарокова определяли и его позицию в письмах.

Их главная стихия — живой разговорный русский язык. Дело сводится не только к свободному использованию просторечных слов и выражений — Сумароков осваивает все богатства разговорного языка: его гибкость, идиоматичность, афористически четкие обороты, красочные определения. Отсюда естественное и частое включение в письма поговорок, пословиц, острых выражений. Пишет, к примеру, Сумароков письмо Екатерине II, в котором жалуется на гонения, просит защиты. И тут же объясняет, что если не дождется он праведного суда, то будет вконец разорен: «должен я, — и по казенным и партикулярным обязательствам, и разориться, и обесчеститься, и потерять кредит; и наконец, небольшое мое имение должно будет конфисковано быть, а я, претерпевая во всю жизнь мою бедность, на конец жизни моей пойду по миру, складывая стихи Алексею человеку божию, и буду таскаться, как голодная собака по рынку».

О денежных делах, о бедности, прошения о выдаче причитающихся, но задерживаемых властями денег, о необеспеченной старости писали многие, например Тредиаковский или Херасков, но писали языком витиеватым, сложным, ориентированным на канцелярские нормы-штампы. Сумароков, описывая свое бедственное положение, настойчиво повторял из письма в письмо только просторечное выражение — «должен пойти по миру».

В 1820-е гг. Пушкин упрекал писателей, которые «почитают за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные», в частности приводил пример: «читаю отчет какого-нибудь любителя театра: „сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол...” боже мой! да поставь: эта молодая хорошая

актриса».⁷ Сумароков не почитал за низость объяснять вещи обыкновенные, происходившие в московском театре: «Остались одни сутки перед представлением „Синава” и комедии. Актриса на репетиции ехать не может, ибо она пьяна, а на другой день с похмелья». Правда — это письмо, а не отчет, напечатанный в журнале, но нельзя забывать, что это письмо адресовано Екатерине II!

Особенно характерна свобода изъяснений Сумароковым творческих, эстетических вопросов просторечными словами и оборотами. Зять поэта обвиняет его в написании пасквилей. Сумароков дает объяснение императрице: «Шествую я по стопам Ювенала, Депрео и Молиера; имею ли я нужду в пасквилях? Сатира и комедия лучше бы мне праведное учинили отмщение к пользе публики, нежели пасквиль. Может ли человек, снабденный оружием, ухватиться во время защищения за заржавленное шило, а знатный стихотворец вместо сатиры и комедии — за пасквиль?».

Для успешной работы московского театра нужна привилегия. Сумароков добивался ее — ему отказывали, говоря, что «де театр не фабрика»; в своей жалобе он горячо заявляет — «Фабрика театр, но еще и самая полезнейшая». Все время доказывая важную роль театра, в частности в Москве, в исправлении нравов, он писал: «А какова здешняя публика, это уходит от изображения самого Аполлона, ибо все улицы в Москве невежеством вымощены толщиною аршина на три». Самодур Салтыков, московский главнокомандующий, требовал исполнения сумароковских трагедий без достаточной репетиционной работы. Драматург протестовал, в частности заявлял, что сейчас он пишет новую трагедию — «Дмитрий Самозванец», а при подобных условиях в театре, пожалуй, не станет ее дописывать, ибо, «посея ананас, снял бы репу со гряды».

Важнейшая особенность стиля писем Сумарокова — лаконизм рассказа. Лаконизм этот является практической реализацией теоретических взглядов писателя, сформулированных, в частности, в статье «Об остроумном слове». «Многоречие свойственно человеческому скудоумию. Все те речи и письма, в которых больше слов, нежели мыслей, показывают человека тупова. Быстрота разума слов берет по размеру мыслей и не имеет в словах ни излишества, ни недостатка. Сие толкование сколько до разговоров, столько и до письменных сочинений касается».⁸

Общеизвестно, что Пушкин считал точность и краткость главными достоинствами прозы. Убеждение Сумарокова, что не многоречие, а лаконизм должны отличать прозу, как бы намечает начало важной русской традиции в новой литературе. Об этой особенности писал Чернышевский: «Особенно нам, русским, должна быть близка и драгоценна сжатость. Не знаем, свойство ли это

русского ума, как готовы думать многие, или, скорее, просто следствие местных обстоятельств, но все прозаические, даже повествовательные произведения наших гениальных писателей... отличаются сжатостью своего внешнего объема».

Знаменательно и то, что сжатость, краткость Сумароков связывает с понятием художественности как выражение остроумия. «Остроте разума человеческого свойственно скорое проницание, точное воображение и краткое изъяснение: от сих свойств рождаются остроумные слова, которые разрешают самым легким образом разные предложения». И лаконичный вывод: «острота разума обширных изъяснений не терпит». Ту же мысль сформулирует Чернышевский: «Сжатость — первое условие эстетической цены произведения».⁹

Эстетическая функция писем Сумарокова, обусловленная временем их написания, проявляется прежде всего в обработке языка, в создании необходимых оборотов, в упорядочении слога складывающейся русской прозы. При этом между его письмами и художественным творчеством существовала естественная связь, происходила языковая диффузия. Вот почему изучение языка писем в сравнении с языком басен и комедий, несомненно, принесло бы интересные результаты.

Ту же эстетическую функцию выполняли и письма M. H. Муравьева. Только уже накопленный литературой опыт и новые задачи, выдвинутые временем, определили иной характер обработки языка молодым писателем.

Письма Муравьева из Петербурга делятся на две части — первая адресована отцу и содержит обширную деловую информацию; вторая обращена к сестре. Это своеобразный дневник, фиксирующий переживания и размышления Муравьева, его литературные интересы, его дружеские чувства к любимой сестре. Именно «чувствия», как выражается Муравьев, есть главный предмет его письменных сообщений сестре, а иногда и родителю: «Сколько бы желал я поговорить с вами к удовольствию моего сердца, чтобы чувствия его ничего не потеряли в изъяснении». При таком задании Муравьев признается, что он «не имеет еще установившегося слога в языке», оттого не может изъяснять свои «чувствия» так, как, например, это делает Мармонтель в только что вышедшем романе «Инки», который он успел прочесть в Петербурге. Молодой писатель сожалеет, что «не имеет нежной и сладостной кисти сочинителя „Инков”».

Муравьев и стремится выработать собственный слог, который бы обладал возможностью «изъяснять чувствия», хотя это «очень трудно», ибо чувство не однозначно, сложно и должно помнить всегда, сколько «нежны его краски». Переписка с сестрой помогала преодолению этих трудностей. Он и ее призывал: «Напиши мне, кистию природы и невинности, картину дружбы». И сам он

стремился рисовать картину дружбы кистью «природы и невинности». Оттого слог Муравьева своеобразно экспериментальный — он запечатлел поиски нужных слов, оборотов, которые бы точно и с оттенками передавали разные эмоциональные состояния пишущего, — и когда он шутит, и когда говорит серьезно, и когда печально размышляет о своей жизни. Так, он, например, иронически сообщает: «Я пишу в сумерки; так и слог мой сумрачен, не прогневайся».

Нередко, когда в письмах идут строки, «исполненные чувствия», — автор, испытывая недостаток в нужных русских словах, переходит на французский язык: «Сколько ж должен я тебе за прекрасное письмо, которым провождала свой подарок. Оно так справедливо мышлено, что cela fait plaisir (доставляет удовольствие). Ты, право, рассказываешь, как книга». В другом случае Муравьев выражает удовольствие, что сестра, следуя его советам, читает рекомендованные им книги, высказывает свое мнение о прочитанном: «Как приятна мне твоя analyse романа, счастливого романа, который тебя умел тронуть».

Слово «трогать» еще пятнадцать-двадцать лет тому назад употреблялось только для обозначения физического действия в смысле — прикоснуться к чему-то. Но затем стало входить под влиянием французского языка второе значение — переносное — вызывать чувства, волнение, переживания. В данном случае Муравьев уже следует сложившейся традиции. Но выразить по-русски впечатление сестры от прочитанного ею романа, ее разбор книги Муравьев не мог, не было такого термина — анализ — и потому он заимствует французское слово. Его русский эквивалент — «рассмотрение», «критика» — не казался правомочным выражением мысли автора. Подобное использование французских слов-терминов — характерное явление в развитии русского литературного языка XVIII в. При этом многие слова не прижились, но многие прочно и закономерно вошли в словарный состав русского языка, способствуя его обогащению. Так, вошел и термин «анализ», который уже в XIX в. воспринимался как русский.

Заслуживает внимания и использование Муравьевым просторечных слов и выражений. Требование Сумарокова писать «грамотки» разговорным языком плодотворно и успешно выполнялось начинающим писателем. Каждый, кто прочтет письма Муравьева, убедится в этом. Мне же представляется необходимым обратить внимание на явление, характерное именно для Муравьева. Он, в частности, стремился найти русский вариант общеупотребительных словесных форм французского языка.

Муравьев пишет сестре доверительно, интимно и потому стремится, чтобы слог его был индивидуальным. Он ищет путей для осуществления своего намерения и, например, просит сестру: «Напиши ко мне...». Но эта просьба лишена индивидуального начала — слово «напиши» нейтрально. Муравьеву же хотелось найти такое слово, которое бы выражало его отношение к сестре.

Потому он уточняет свою мысль: «Напиши ко мне, намарай». Так ворвалось в текст письма просторечное слово, которое он тут же застраховал французским: «Напиши ко мне, намарай, нagriffonne какое-нибудь прекрасное письмецо...». Hagriffonne значит — «нацарапай» — и это по-французски — литературная норма. Использовать это слово в русском переводе Муравьев не осмелился. Ему показалось более оправданным для домашнего обращения применить просторечное «намарай».

В письмах сестре, посвященных чувствам, Муравьев часто прибегает к французскому языку. Но интерес представляют многочисленные попытки найти форму передачи по-русски одного из оттенков французского слова или выражения. В этой связи следует упомянуть о предпринятом группой «ученых людей» издании французско-русского словаря. В журнале «Санкт-Петербургский вестник» сообщалось, что «Общество ученых людей соединенными силами старается ныне издать французско-российский полный и исправный словарь, какового мы еще поныне не имели».¹⁰

«Ученые люди» (есть основания предполагать, что среди них был и Д. Фонвизин) переводили последнее издание словаря французской Академии. У русского издания была важная особенность — переводчики не просто переводили все французские слова лексикона, но, как подчеркивает журнал, «и к ним приобщили все фразы, кои им показались нужными для изъяснения различных оттениваний смысла и для означения разных образов, которыми сии слова на российский язык могли быть переведены».

Приобщение переводчиками фраз для изъяснения различных оттенков смысла несомненно было продиктовано временем, когда остро осознавалась необходимость обогащения русского литературного языка уже сложившимися во французском языке оборотами для выражения новых понятий.

Письма Фонвизина сестре и П. И. Панину этой же поры засвидетельствовали непосредственную практику такого обогащения именно за счет «изъяснения различных оттениваний смысла». Аналогичные опыты мы наблюдаем и в письмах Муравьева. Приведу один любопытный пример. В письме сестре, характеризуя роман Мармонтеля «Инки», он объясняет его историческую основу: «Сочинение Мармонтелево имеет предметом своим разорение сего царства (царства инков в Перу, — Г. М.) испанцами под предводительством Пиззарра. Главные черты почерпнуты в истории; подробности Мармонтелевы. Он хотел представить картину, драгоценную человечеству, всех бедствий, которые за собой ведет...». И тут Муравьев столкнулся с французским термином — «фанатизм», использованным Мармонтелем, но который не нес для русского человека нужной информации. Термин «фанатизм» принадлежал именно к той группе слов и понятий европейской сферы, которым, по мысли Белинского, и должно было найти

соответствующие выражения в русском языке. И Муравьев находит, правда, обращаясь к опыту своих предшественников, в данном случае — к практике Тредиаковского-переводчика. Фраза получает естественное завершение: «он хотел представить картину... всех бедствий, которые за собой ведет святобесие, так переводит fanatisme г. Тредиаковский».

Перевод Тредиаковского — образчик русского «оттенивания» французских слов. «Святобесие» — остро, точно и по-русски выразительно вскрывает основной смысл термина «фанатизм». В последующем перевод, предложенный Тредиаковским, не вошел в русский язык — он принял французское слово, но смысл его прочно обусловлен именно содержанием, предложенным Тредиаковским, — святобесие.

Занимаясь выработкой собственного слога, Муравьев не только часто включал в письма французские слова, но и найденные возможные их оттенки на русском языке, свободно использовал просторечие, употреблял своеобразные неологизмы — «я был обволхован», «обнадеевшись на сержанта» и т. д. Зафиксировано в письмах и устойчивое употребление слова «здравствуй» в его прямом, а не переносном значении (как приветствия). Письма отцу Муравьев постоянно заключал: «Прощайте, будьте здоровы. Матушка Татьяна Петровна, здравствуй».

5

Важное место в сложной, изменчивой, постоянно обновляемой системе жанров европейской литературы занимают письма. Историческим рубежом, определившим их роль в литературе нового времени, является эпоха Возрождения. И это естественно — именно тогда «родилась идея человека, существа индивидуального, отдельного от народа, любопытного без отношений, в самом себе...».¹¹ Возрождение, открыв в человеке нравственно неповторимую, духовно богатую личность, объявило ее высшей ценностью мира. И мерой всех явлений и вещей.

Письма стали программным идеологическим документом эпохи — в них раскрывалась и самоутверждалась личность, пишущий письмо размышлял о мире и о себе; фиксирование раздумий и эмоций, анализ своих поступков и поведения окружавших людей, обдумывание планов будущих работ, путешествий, написания книг или картин — стало насущной потребностью людей той эпохи. Письмо оказалось емкой, нужной и наиболее полно отвечающей новым задачам литературной формой. Так реальные исторические обстоятельства обусловили превращение бытового письма в литературный факт — письмо вторглось в литературу и заняло в ней прочное место.

В европейской литературе XVIII в. — века Просвещения, наследовавшего и развивавшего гуманизм Возрождения, — с новой

силой вспыхнул интерес к письмам, стал развиваться жанр романа в письмах. Вслед за «Памелой» Ричардсона появилось много подобных романов. Самым крупным художественным достижением в жанре романа в письмах явилась «Новая Элоиза» Руссо (1762). Письма стали любимым жанром нового направления — сентиментализма.

Но художественный потенциал жанра письма значительно шире и богаче представлений о нем, закрепленных в практике сентименталистов. Литературному жанру письма свойственно выражать и поэтически закреплять не только интимные чувства личности, но и гражданские эмоции, философские и политические взгляды и убеждения писателя. Сохраняя личностное начало, литературные письма могут быть вдохновляемы публицистическим, сатирическим или философским пафосом. Таковы «Персидские письма» Монтескье, публицистические письма Вольтера и др. В XVIII в. родился жанр письма-газеты. Наиболее крупным явлением подобного типа стала со второй половины века европейски известная «Correspondance littéraire, philosophique et critique» Гримма.

Несомненно, литературный жанр писем учитывался русскими писателями, они использовали его различные формы в своем творчестве. Кантемир, близко знавший Монтескье, перевел его «Персидские письма» (к сожалению, перевод до нас не дошел), сам написал теоретическое сочинение «Письмо Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских», лирическое обращение «Письмо к стихам моим», которое сам Кантемир именует подражанием Горацию. Письма-статьи писал Сумароков, стихотворное «Письмо о пользе стекла», обращенное к И. И. Шувалову, сочинил Ломоносов. Учитывали этот литературный опыт и писатели-сентименталисты, и Карамзин в частности. Его «Письма русского путешественника» выросли на прочном фундаменте европейской литературы, а не из дружеской переписки.

Но одновременно в каждой национальной литературе шел свой, обусловленный конкретно-историческими обстоятельствами процесс такого развития бытового письма, который подготавливал его качественное изменение и делал неизбежным и необходимым вторжение его в литературу. Закономерно потому возникает вопрос — когда и почему бытовое письмо в России становится литературным фактом? Вопрос этот поставлен давно, но ответа, теоретически обоснованного, в нашей литературе не найти.

До сих пор имеется по существу единственное объяснение этого процесса, данное Ю. Тыняновым. Согласно концепции ученого, сама возможность превращения письма из бытового документа в литературный факт определена сентиментализмом. Оттого хронологически это явление относится к эпохе Карамзина. В литературе, пишет Ю. Тынянов, происходит «разрушение грандиозной лирики», «по противоположности ораторскому слову особое значение приобретает романс, песня». На смену оде приходит

«малая форма, малая эмоция, на смену аллегориям идет психологизм». В годы культивирования «малых жанров» и «малых эмоций» и проявляется интерес к письмам.

В письме, читаем мы в работе Ю. Тынянова, «были найдены самые податливые, самые легкие и нужные явления, выдвигавшие новые принципы конструкции с необычайной силой: недоговоренность, фрагментарность, намеки, „домашняя” малая форма письма мотивировали ввод мелочей и стилистических приемов, противоположных „грандиозным” приемам XVIII века. Этот нужный материал стоял вне литературы, в быту. И из бытового документа письмо поднимается в самый центр литературы. Письма Карамзина к Петрову обгоняют его же опыты в старой ораторской канонической прозе и приводят к „Письмам русского путешественника”, где путевые письма стали жанром».¹²

Несомненно, концепция Ю. Тынянова, получившая одобрение крупнейших специалистов, обусловлена определенными историко-литературными явлениями. Действительно, Карамзин прокладывал дорогу русским сентименталистам, своим последователям в использовании и малых жанров и писем, а в первые десятилетия XIX столетия станет быстро развиваться переписка литераторов определенного направления, расцветет так называемый жанр дружеского письма.

Но начинать историю превращения в русской литературе бытового письма в литературное явление с Карамзина вряд ли возможно — ведь факты решительно противоречат этому. Да и литературу XVIII в. нельзя свести к «грандиозной лирике»; не было и единых «грандиозных приемов» XVIII в., не в 1790-е (время деятельности Карамзина), а в 1760—1770-е гг. началось «разрушение грандиозной лирики» 1740—1750-х гг. и стали бурно развиваться «малые жанры», песни и романсы, выходили песенники, печатавшие не только песни и романсы с «малыми эмоциями», но и военно-патриотические песни, открыто противостоявшие одам, утверждалась проза — сатирическая и повествовательная, которая широко использовала и бытовой материал и вводила «домашние» мелочи, изображала и любовные взаимоотношения стилистическими средствами, чуждыми «грандиозным приемам XVIII века». Каков был уровень мастерства писателей в изображении будничной, обыкновенной жизни обыкновенных людей свидетельствует, например, комедия «Бригадир», написанная в 1769 г.

Уязвим и главный тезис — будто Карамзин нашел в письмах «новые принципы конструкции» — «недоговоренность, фрагментарность, намеки, домашнюю малую форму». Они-то, эти конструкции и характеризуют, по Тынянову, «Письма русского путешественника». Не буду говорить о том, что многим западноевропейским и русским бытовым письмам, «поднявшимся в самый

центр литературы», чужды эти конструкции, что им свойственны широта освещения социальной действительности, острая публицистичность, гражданское и сатирическое отношение к описываемым явлениям. Обращу внимание лишь на невозможность приписывания «Письмам русского путешественника» этих пресловутых «новых конструкций» — каждый, кто читал «Письма», знает, что нет там «недоговоренности», фрагментарности, домашней малой формы. Общеизвестна огромная содержательность карамзинских «Писем», обстоятельность и точность сообщаемых писателем сведений о Швейцарии, Франции и Англии — общественном устройстве, социальной структуре этих государств, об истории и характере их культуры, литературы и философской мысли, об условиях жизни населения и о деятельности, творчестве европейски известных писателей и ученых, об английском парламенте и вечеринках швейцарских крестьян, о тюрьмах и поведении прусских офицеров и т. д., и т. п.

Именно это стремление к энциклопедичности, обстоятельности и точности, с одной стороны, и откровенное нежелание писателя ограничиваться лишь фиксацией своих личных переживаний во время путешествия — с другой, объясняет использование им многих специальных книг о посещаемых странах, откуда он свободно черпал нужный ему материал. Оттого «принципы конструкции» «Писем русского путешественника» Карамзина самым органическим образом связаны с европейской литературной традицией: с книгами Стерна («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»), Дюпати («Письма из Италии»), К. Ф. Морица («Путешествие немца в Англии»), Мерсье («Картина Парижа») и т. д.

Противоречит реальной истории русской литературы XVIII в. и указанное Ю. Тыняновым время вхождения бытового письма в литературу — это произошло не в 1790-е, а в 1770-е гг., когда Д. И. Фонвизин результаты своего заграничного путешествия запечатлел в «Письмах из Франции». Они адресовались П. И. Панину, но сознательно строились как литературное произведение. Фонвизин, а не Карамзин сделал путевые письма литературным жанром. Я указываю в данном случае на Фонвизина как на пример уже давно известный. Еще Белинский сопоставлял «Письма из Франции» с «Письмами русского путешественника».

Новые материалы, в частности публикуемые в настоящем сборнике письма, позволяют с еще большим основанием датировать этот процесс 1760—1770-ми гг. и, главное, иначе, историчнее объяснить его теоретические основы, которые помогают понять закономерность превращения бытового письма в литературное явление в пору, когда начала складываться русская проза, определив в значительной степени особенности и своеобразие ее первого этапа.

В статье «Фонвизин» Г. А. Гуковский выдвинул иные критерии оценки условий, при которых возможно вторжение бытового

письма в литературу: а) его литературная обработка, б) расчет не на одного адресата, а на некоторый круг читателей.¹³ Критерии эти справедливы, их обязательно надо учитывать, внеся в их понимание некоторые уточнения.

И все же не они определили в конечном счете качественный скачок в эволюции бытового документа. Этому способствовали те громадные общественные и культурные преобразования, которые происходили в Петровскую эпоху. Они-то и обусловили в конечном счете популярность писем, широкое их распространение, нужду в переписке, в письменном общении людей. Эти преобразования подготавливались всем ходом развития России по пути европеизации, все большего ее участия в своеобразном, определенном русскими условиями общеевропейском движении Возрождения и Просвещения.

В значительной мере идеологическую жизнь России в XVIII в. характеризует формирование Просвещения, которое утверждалось в сложную эпоху, когда в условиях нарастающей борьбы крестьянства с крепостным правом, превратившимся в действительности в рабство, шел интенсивный процесс овладения гуманизмом европейского Возрождения и самостоятельного решения важнейших его проблем и проблемы личности прежде всего.

Русским людям уже в петровское время, как и людям западного Возрождения, было присуще гордое осознание себя активными участниками небывалых по масштабу перемен и преобразований страны, понимание, что они являются творцами новой судьбы своего отечества, или, как тогда говорили, «великого метаморфозиса, или Превращения России».

В чем же существо этого «метаморфозиса»? Россия как государство вышла на международную арену, заняла место в ряду крупных мировых держав, русская нация, мощно проявив свою творческую энергию во всех областях жизни страны — экономической, культурной, военной, — неслыханными темпами ликвидировала многовековую отсталость, открыв новую эру своей истории. Ускоренный путь ликвидации отсталости, осуществляемый властью, породил практику нарушения в некоторых случаях традиционной сословной оценки человека. Жестоко ломая сопротивление дворянства и родовой аристократии, Петр оказался вынужденным выдвигать на разные должности простых людей, зарекомендовавших себя личными способностями. В реальной практике, в живом обиходе мерой оценки человека, его достоинств, его значимости и его возможностей нередко становились талант, сметливость, способности, энергия, знания, работоспособность, ловкость, смелость, решительность в выполнении сложных заданий.

Так порой парадоксально, противоречиво и помимо воли самодержцев и господствующего дворянского класса утверждалась в России, занятой преобразованиями, в государстве

крепостническом идея личности, формировалась философия внесословной оценки человека.¹⁴

Именно эта особенность идеологии эпохи крепостной России определила характер и отличительные черты складывавшейся новой литературы, идейные и эстетические позиции Ломоносова и Державина, Фонвизина и Новикова, Княжнина и Радищева, Карамзина и Дмитриева прежде всего. Оттого-то литературное развитие века и отличалось противоречивостью и парадоксальностью многих явлений. Почти параллельно проходит быстрое становление классицизма, его расцвет и нарастающее недовольство нормативной эстетикой. Одическое творчество Ломоносова демонстрирует отступление от установленных правил жанра, последователь Сумарокова Херасков начинает уже на глазах учителя проявлять интерес к сентиментализму. Одновременно с работой над эпической поэмой «Россияда» Херасков в 1770-е гг. культивирует «малые жанры», проявляя интерес к внутреннему миру личности. Молодой поэт Муравьев начинает как классицист и в то же время в своих письмах 1770-х гг. вырабатывает основы сентиментальной эстетики, выступает зачинателем нового направления.

Конец 1760-х и начало 1770-х гг. знаменуются интенсивным развитием прозы — сатирической и повествовательной, и все ее жанры — и путешествия, и письма, и романы — открыто противостояли поэтическому кодексу Сумарокова, в них торжествовал принцип эстетической свободы писателя от сковывавших его творчество правил.

В пору формирования новой литературы, проходившего в атмосфере все более торжествовавших возрожденческих и просветительских идеалов, и получило развитие письмо как бытовой документ. Письмо становилось потребностью людей, из года в год росла нужда не столько в обмене информацией, сколько в собеседовании, в сосредоточении на личных переживаниях, личных событиях. Человек испытывал необходимость определить свои убеждения, высказать свой взгляд по частным и общим вопросам. Закономерным следствием этой тенденции, запечатлевшейся в письмах, явилась потребность в мемуарах. Именно в XVIII в. наряду с письмами — сиюминутным журналом событий и размышлений конкретной личности — появились мемуары, ретроспективный рассказ о прожитой жизни, не только о внешнем ряде событий: воспитании, обучении, службе, женитьбе, делах семейных, но прежде всего о событиях внутреннего, душевного мира.

С особой остротой нужда в письмах осознавалась писателями. В своих письмах они с художественно бессознательным отбором фактов, с большой эмоциональной силой выражали свою личность, свое понимание долга человека и гражданина, свою меру

оценки людей — не по званиям, а по делам, свою нравственную позицию, понимание своего положения в сословном обществе.

Пушкин, как всегда, чутко уловил эту тенденцию века в письмах Ломоносова. «Ломоносов, рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем, по чину, он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову, предстателю муз, высокому своему патрону, который вздумал было над ним пошутить: „Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего бога дураком быть не хочу”».¹⁵

К сожалению, Пушкин процитировал Ломоносова неточно, видимо, по памяти. В письме Шувалову гордая мысль поэта выражена иначе: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отымет».

Русский человек нового времени осознавал свое достоинство, утверждал свою личность в активной деятельности на благо отечества и государства. То же характерно и для Ломоносова. Индивидуальное начало определяло новаторство его одической поэзии. В письмах личность Ломоносова-поэта, человека и гражданина выражала себя с наибольшей свободой и полнотой.

6

Письма Сумарокова являются уникальным явлением этой эпохи, поскольку именно в них полно раскрылась глубоко драматическая судьба русского поэта, духовно богатая личность одаренного русского человека и гонимого писателя. Сумароков не вел дневника. Но оставшиеся письма за тридцать лет — с 1747 по 1777 г. — не менее красноречиво документируют его духовную жизнь. Сумароков писал разным лицам, но основная масса его писем адресована в первый период И. И. Шувалову, во второй — Екатерине II.

Сумароковские письма существенно дополняют его поэтическое творчество, а главное, принципиально его корректируют. Эстетика Сумарокова-поэта, драматурга — антииндивидуалистична, им самим сформулированные правила всех вводимых поэтических жанров направлены были на суровое и бескомпромиссное изгнание личного начала из всех произведений. Рационализм мышления питал его искреннюю веру, что истинная красота и совершенство поэзии обусловлены устойчивыми, раз и навсегда установленными нормами разума, образцами античного и французского искусства, которым следовало подражать.

В письмах же открывается другой Сумароков — живая, деятельная, страдающая личность Александра Петровича, его трудный характер, его боль от постоянных гонений и оскорблений, от унижающей достоинство нищеты...

С гордостью заявлял Сумароков Екатерине II, что не хотел, как другие, делать чиновничью карьеру, не был обуреваем корыстными интересами, не рассматривал свое служение отечеству как достижение благополучия и богатства, так как всю свою жизнь посвятил литературе: «Всему сему главная причина любление мое ко стихотворству: ибо я на него полагался и на словесные науки, не столько о чинах и об имении рачил, как о своей музе».

Сумароков отлично понимал, что преуспел в своем деле: «Я к чести моего отечества и моего века российскому языку и российскому Парнасу сделал услугу»; «Сколько я России по театру услуги сделал и вся Европа видит, а особливо Франция и Вольтер». Не чины и звания принесли ему известность и славу, но литература: «Слава моя уже сделана и приносит не токмо честь мне, но и моему отечеству и нашему веку».

Самодурство московского главнокомандующего фельдмаршала Салтыкова вызывает негодование Сумарокова — он не желает терпеть обиды и унижения от вельможи, оттого его письмо императрице — не унизительная жалоба и просьба, но протест, выражение возмущения деспотизмом и произволом властей. «Фельдмаршал подчиняется законам, а не законы ему. Он первый вельможа в Москве, но музы не в его власти... Мои драмы — моя собственность. Какое же право имел фельдмаршал ставить мои сочинения по своей воле?».

Поэзия и театр — это особый мир, неподвластный вельможам; в нем хозяин — автор, поэт, драматург. «А быть адвокатом Мельпомены и Талии не только в одной России, но и во всей Европе пристойнее всех Вольтеру и мне: так моя дерзость (отказался подчиняться приказам Салтыкова, — Г. М.) простительна». Потому, поучая императрицу, Сумароков с удивительной смелостью писал о самодурстве Салтыкова: «что он почтен славою и услугами России, отличен чином и достопочитаемою старостию, это я, .всемилостивейшая государыня, всегда в свежей содержал памяти; но и он должен был не забывать того, что и мне уже пятьдесят два года, и что и я заслужил себе в Европе к чести моего отечества так же немало славы, в чем я ссылаюся на сто или более на разных языках себе прославлений, а сие прославление основано не на пустой молве, но на самой истине».

Самоотверженное отстаивание в самодержавном чиновном государстве прав писателя, требование уважения и признания труда литератора вельможами и императрицей вызывало и недоумение, и возмущение этих адресатов Сумарокова, их гневное обвинение поэта в дерзости, сумасшествии. Так рождались в обществе (слухи и анекдоты о болезненном самолюбии Сумарокова, о том,

что он не в своем уме. Шло это от двора, от правительства. Когда Сумароков с возмущением спрашивал Екатерину II, почему она свои ответы писателю пересылает Салтыкову, который их размножает и распространяет в Москве, императрица, возмущенная дерзостью «сочинителя», в ярости написала на этом письме: «Сумароков без ума есть и будет».

Борьба Сумарокова за права русского писателя действительно для императрицы и вельмож выглядела безумием. Да иначе она не могла восприниматься в тех исторических условиях — драматизм жизни Сумарокова был задан социальной системой России. Он мужественно и ожесточенно отстаивал свое звание поэта, требовал уважения своих заслуг перед русской культурой и литературой, добивался независимости. Вот почему он постоянно ссылался на свои заслуги, настаивал, чтобы его оценивали не по чинам и званию, а по результатам сделанного для отечества. И об этом он постоянно твердил не только высокопоставленным чиновникам, но и самой императрице. Это хорошо понимал еще Пушкин. Он писал, что даже Ломоносов не мог ценить Сумарокова за его поэтическую деятельность — наука была для него важнее. «С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искусству, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмачестве не думает!.. Зато с каким жаром говорит он о науках, о просвещении».¹⁶

Читая письма поэта, видишь, как в напряженных думах осуществлялось самопознание, происходило становление личности, как у русского поэта, живущего в сословном государстве, рождалась иная мера оценки человека, как он неистово требовал от вельмож и императрицы общественного признания заслуг литератора перед отечеством, уважения дела поэта, его прав и достоинства.

Только развившееся и закрепленное в письмах чувство собственного достоинства, гордая оценка своих поэтических успехов как самореализации таланта одаренной личности объясняют эстетическую свободу автора этих писем. Сумароков обращается к Екатерине II по всяким волнующим его делам, считая себя вправе требовать от императрицы вмешательства как в его конфликты с родственниками, так и с московским главнокомандующим по делам театра. При этом он поучал, указывал, что она как государыня должна делать, чтобы торжествовала справедливость, чтобы не нарушались законы, чтобы прекратились преследования его как поэта. Сумароков писал регулярно и настойчиво на протяжении многих лет, писал почти ежемесячно, а иногда и по два раза в месяц! В своих письмах он выдерживает свободный стиль обращения к монархине, отказывается от традиционных обращений, решительно не желает соблюдать дистанцию

и разговаривает с Екатериной как равный с равной, не так, как полагается, а как считает нужным.

Естественно, такие письма писались обдуманно. По сути это образцы публицистической прозы нового типа. Их отличает эстетическая свобода писателя — он соединяет воедино рассуждения о русском театре, его нуждах, необходимых реформах и бытовые горькие рассказы о реальном положении актеров, о практике репетиций, о вмешательстве в театральные дела вельмож и знатных «смотрителей»; сведения о своих семейных делах и гневные сообщения о безнаказанных действиях взяточников и казнокрадов, которые воруют на глазах у всех. Сквозная тема писем — рассказ о своем творчестве, о том, что пишет, что переделывает, что задумал, о трудностях издания своих сочинений, о невозможности писать правду о порядках в России.

То, что не дозволено в литературных жанрах, он стремится рассказать в письмах. Но все это богатое тематическое и стилистическое разнообразие писем крепко спаяно личностным отношением писателя ко всему, о чем он пишет. Оттого, например, он лукаво признается Екатерине II — «если бы-де мне не позволено было сатиризовать, видя непорядки, я бы-де ямочку в земле вырыл и в нее бы проворчал. А я почитаю только бога, государя, честных людей, истину и откровенность». Откровенность и любовь к истине заставляли часто в письмах «сатиризовать» — письма и оказывались той «ямочкой», в которую он «ворчал» о том, что возмущало его.

Письма Сумарокова литературно обработаны. Эта обработка проявлялась и в создании особого типа — публицистического, эстетически свободного письма, и в точном использовании различных языковых средств для выражения различных состояний — гнев, «сатиризование», обличение, искренние горькие признания и т. д., и даже в драматизации изображаемых событий (все эпизоды столкновений с Салтыковым, рассказы о преследовании Демидовым и др.).

Литературно обработаны и письма Муравьева, но, закономерно, эта обработка носит иной характер. Наиболее тщательно отделаны те части писем, обращенных к сестре, в которых рассказывается о духовной жизни пишущего. Это как бы отчет о нравственных переживаниях, о «размышлении самого себя», выражение недовольства собой, своей ленью, осуждение своих пороков и отступлений от добродетелей. Порой признания сестре философски окрашены, в них выражены сокровенные мысли о быстро текущем времени и обязанностях человека: «Время течет; останавливай его. Всякая минута, которую в свою пользу употребишь, не вечно для тебя пропала. Чувствуй свое бытие, дай упражнение своему сердцу...».

Муравьев в курсе современной европейской литературы, знаком с французскими и немецкими сентиментальными сочинениями. Он самостоятелен в своих эстетических оценках. Ему не нравится,

например, меланхолия, он чувствует фальшь в проповеди тоски, отчаяния, недовольства жизнью. «Прочь от нас все, что несет отпечаток меланхолии! Долой эту немецкую напыщенность, погружающую в „увы”! Будем прыгать и плясать!».

Письма рисуют нам молодого человека, пристально и пристрастно рассматривающего себя, анализирующего скрытый от всех нравственный мир. «Приятно любить достоинства, хотя в другом. Каково же в себе самом? Мы все себе любовники: недостатки, которые в себе примечаем, не знаем их и не хотим знать. Иногда их любим».

Письма Муравьева становились актом самопознания, так же как и письма Сумарокова. Различие индивидуальностей писателей определяло особенности и сам характер самопознания. Но, несомненно, письма были той литературной лабораторией, в которой осуществлялся обусловленный временем процесс становления личности. Этим прежде всего и объясняется литературная обработка писем — писатель искал художественно выразительных, нужных ему точных средств, приемов, чтобы уловить и передать словом неповторимые черты и особенности своего внутреннего мира. Тем самым бессознательно подготавливался тот качественный скачок в развитии письма как бытового документа, когда естественным и необходимым становилось его вторжение в литературу, превращение в литературное явление.

Способствовал тому в ряде случаев (у Фонвизина, Муравьева, Сумарокова) внутренне оправданный отказ от традиционного обращения в письме к одному адресату. Формально письма писались конкретному человеку — Фонвизин, например, сестре или П. И. Панину, Муравьев — отцу и сестре, Сумароков — Шувалову или Екатерине II. Но пишущий знал, что письмо будет читать не только один человек. Как только возникала ситуация, которая предопределяла возможность чтения письма более чем одним человеком, так закономерно и почти императивно менялось качество письма, его содержание, стиль, литературная обработка. Это и было важным условием превращения бытового письма в литературный факт.

Ярчайший пример — письма из Франции Фонвизина, адресованные П. И. Панину. Адресат указан точно, но Фонвизин полагал, считал возможным, даже неизбежным, что его письма будут читать не только П. И. Панин, но еще и другие, близкие ему лица. Письма оказывались обращенными к определенному кругу читателей — и они становились путевыми очерками, обретали характер литературного жанра. Бытовое письмо естественно входило в литературу, занимая там свое особое место. «Письма из Франции» сам писатель включил в подготовленное им собрание своих сочинений наряду с «Бригадиром» и «Недорослем». Только запрещение этого издания помешало публикации «Писем из Франции», но они получили широкое распространение в списках. Формировавшаяся русская проза обогатилась замечательным произведением.

Аналогична судьба писем Муравьева и Сумарокова. Муравьев знал, что обращается не к одному адресату — его письма читали и отец, и сестра, и родственники, и, видимо, близкие знакомые. И не только потому читали, что они содержали богатую информацию о столичной жизни, о петербургских родственниках, о придворных праздниках и литературных событиях, рассказывали о делах молодого Муравьева. В письмах привлекала именно литературная обработка, рассказ о себе, который воспринимался как автобиографический роман. Знаменательно, что так рассматривал свои письма и сам Муравьев. Он писал сестре: «Может быть, недолго продолжится наша переписка, и роман окончится приездом героя в Тверь».

Подтверждением такого восприятия писем Муравьева определенным кругом читателей является и такой в высшей степени характерный факт — письма эти тщательно собирались, а затем были бережно переплетены. В таком виде они и дошли до нас. Письма становились рукописным прозаическим внутренне цельным произведением.

Муравьевские письма указывают и на другой путь выхода в литературу. В них вырабатывалась особая художественная манера, форма прозаической миниатюры, в которой фиксировались отдельные мгновения духовной жизни личности. Фрагментарность и определила первое прозаическое сочинение Муравьева — «Дщицы для записывания», опубликованное в четвертой части новиковского журнала «Утренний свет» за 1778 г. Фрагментарность эта непосредственно вырастала из писем, публикуемых в настоящем сборнике.

Органическая связь бытового документа с литературой в это время проявилась прежде всего в том, что автором писем выступал писатель, поэт. Потому письма не только литературно обрабатывались, но и фиксировали эстетические искания писателя, его опыты в передаче психически сложной душевной жизни человека, его стремления определить, сформулировать свою эстетическую позицию, свое понимание цели и задачи литературы. В одном из писем 1778 г. Муравьев, записывая размышления о жизни, самом себе, так сформулировал свою мысль: «Не всегда обладает нами истинное соревнование ко всему тому, что есть прекрасного в жизни нашей, и величественное размышление самого себя занимает только некоторые уединенные мгновения».

Так счастливо было «слово найдено»: мысль Муравьева — размышление самого себя — стала основополагающей формулой эстетики русского сентиментализма. И дело не в том, что она, эта формула-программа, оказалась записанной в письме, — она была выработана в письмах, в которых и шел этот спонтанный процесс «размышления самого себя».

Рожденная в письмах формула была немедленно перенесена в литературу — опубликована в «Дщицах для записывания». Точнее сказать, не просто опубликована, но напечатана как

программное выражение новой эстетики, которая объясняла и мотивировала появление нового жанра — прозаической миниатюры. Муравьев задолго до Карамзина выступил с сентиментальной прозой, которая непосредственно и органически выросла из писем — тематически, стилистически и, главное, эстетически.

«Общежитие прекрасно... Несчастия суть еще крепчайший узел, соединяющий смертных. Раздирая сердце, они его умягчают... Однако прекрасно и уединение... Одни только лишения научают нас вкушать удовольствие. Оно (уединение, — Г. М.) поставляет нас в состояние существовать раздельно от других. Наслаждающее размышление самого себя, величественное понятие бессмертия идут по следам ея...».¹⁷

Переход бытового письма в литературу осуществляется как результат единого процесса — веления времени, утверждавшего в русских условиях возрожденческий идеал личности, и индивидуального опыта писателя. Но при этом формирование новой эстетики проходило с учетом достижений европейской литературы — освоение нового художественного опыта выводило еще только рождавшуюся русскую прозу на европейские рубежи, обусловливало ее самостоятельное развитие на уровне общепризнанных образцов. Как в письмах мы непрерывно сталкиваемся с самостоятельными суждениями и оценками европейских произведений, так и в «Дщицах для записывания» и в неопубликованных миниатюрах Муравьев рассуждает о многих писателях, в частности — о Стерне. Стерн для Муравьева замечательный писатель, он глубоко понимает «Сентиментальное путешествие», ценит его автора за то, что «его намерение не было описывать города, правление, земледелие, торговлю, художества; но он хотел рассматривать людей». «Одно слово, молчание, взгляд, чувствование, сокрытое в сердце, подавали материю для целой главы в его книге».¹⁸ Чувствования, сокрытые в сердце, «подавали материю» и письмам Муравьева — оттого они естественно переходили в литературу.

И еще один путь такого перехода — фонвизинский, когда письма становились путевым очерком, получали оформление в системе жанра «путешествия». Собственно, письма Муравьева за 1777—1778 гг. это письма с дороги во время путешествия по маршруту Тверь—Москва—Петербург и обратно. Главная часть писем — из Петербурга — пункта годичной остановки Муравьева. Такое центральное место в «Письмах из Франции» Фонвизина занимает Париж. Муравьевские письма сильно тяготеют к жанру путешествия. Это чувствовал поэт. Оттого, как свидетельствуют его рукописи, он многократно после путешествия в Петербург стремился написать «путешествие», составлял планы такого сочинения. Реализовать свой замысел ему не удалось.

Отмеченные особенности и тенденции писательских писем Муравьева и Фонвизина свойственны и письмам Сумарокова. Когда он писал письма Шувалову или Екатерине II, то, несомненно, учитывал как реальную возможность, что их будут читать и другие лица. В самом деле — письма, адресованные императрице, Сумароков направлял с сопроводительным посланием Г. Козицкому — своему приятелю и секретарю императрицы. Иногда он посылал их через другого секретаря — Кузьмина, а несколько писем были переданы с помощью Потемкина. Таким образом, Сумароков хорошо знал, что до того как письмо прочтет Екатерина, с ним познакомится еще несколько человек. Письма Сумарокова раздражали императрицу (поэт знал об этом), потому не исключалась возможность, что она в гневе даст читать их другим лицам, сопроводив их своими комментариями. Всего этого не мог не учитывать Сумароков.

Стоит указать и на факт обнаружения в XIX в. писем Сумарокова в нескольких копиях. Значит, несомненен факт распространения хотя бы части писем в рукописях.

Многие письма, например к Шувалову, посвященные театральным делам и личным вопросам, задевали разных лиц, поведение и поступки которых критиковал Сумароков, доказывая или самоуправство этих лиц, или нелепость их приказов по театру. Сумароков понимал, что Шувалов будет показывать его письма этим лицам, чтобы потребовать от них объяснений. Потому не учитывать некоего круга читателей своих писем Сумароков не мог.

Некоторые письма сознательно писались Сумароковым с расчетом на широкую аудиторию — таково, например, послание в государственную Штатс-контору. Сумарокова уведомили, что якобы по требованию Ломоносова ему задержана выплата жалованья, с тем чтобы удержать деньги за напечатание трагедий. Общеизвестно, что оба поэта не любили друг друга, были в ссоре. Пользуясь поводом, Сумароков сочинил резкий памфлет на Ломоносова и отправил его в Штатс-контору, т. е. сознательно сделал его достоянием многих людей.

Писание писем помогало Сумарокову вырабатывать прозаический стиль. Это подготавливало его к исполнению замысла написать большое, прозаическое сочинение. В 1764 г. он был отставлен с поста директора театра. Тогда-то он и решил, используя освободившееся время, заняться прозой. Был им решен и вопрос о жанре — писатель хотел написать «путешествие». Характер этого сочинения, его цель и программу Сумароков изложил в специальном «проэкте», который он передал через Г. Г. Орлова, и в письме императрице от 3 мая 1764 г.

Сумароков предлагал Екатерине II отпустить нужные средства для поездки за границу — в Италию, с тем чтобы путевые впечатления были изложены в специальном сочинении «Путешествие в Италию». В «проэкте» мотивировалась необходимость для России такого сочинения: «на российском языке путешествий

нет никаких». А они нужны «для прояснения географии, мыслей и рассудка», для воспитания молодых людей, особенно тех, кто отправляется путешествовать по Европе. Автором должен быть «россиянин», ибо главный смысл «путешествия» — «чужих земель сравнение со своим отечеством». Чужестранцу такой задачи не выполнить. Но это сделает русский «путешествователь», который «должен иметь о своем отечестве совершенное знание и искусен быть в литературе».

Автор будущего «Путешествия в Италию» подчеркивал, что будет писать правду, не допуская вымысла, «живо изображать то, что видел на яву, а не бредить то на яву, что видел во сне». Отступления от правды «вместо просвещения» будут «смущать» «и самого разумного читателя» и могут привести его «на кривую дорогу». Автор должен быть человеком образованным, ибо «путешествие, описанное невежею, служит ко вреду его отечества».¹⁹

В письме Екатерине и «проэкте» уточняется и маршрут путешествия: «Я опишу одну Италию и, приехав оттоле в Париж, опишу Париж, места на пути до Италии и оттоле до Парижа и из Парижа через Голландию до Петербурга». В письме указывалось, что в Париж надо заехать прежде всего «для театров».

Совершенно очевидно, что в жанровом отношении «Путешествие в Италию», выражаясь языком Фонвизина, должно было бы стать «повестью странствий», «журналом», в котором бы отразились путевые впечатления. Учитывая уже сложившуюся европейскую традицию, а также дальнейшее развитие этого жанра в России (Фонвизин, Муравьев, Карамзин), скорее всего «Путешествие в Италию» было бы осуществлено как «письма россиянина».

Екатерина осталась глуха к просьбе Сумарокова и отказалась обеспечивать его поездку, хотя писатель просил деньги в долг! Замысел не мог быть реализован.

«Путешествие в Италию» Сумарокова (его предполагалось издать в 1767 г.) не стало явлением литературы. Вождю русского классицизма помешали заложить основание русской прозы, начать традицию русских «путешествий», творчески раскрыть совершенно новые эстетические идеалы.

Но «проэкт» и письмо Екатерине свидетельствовали об исторической чуткости писателя — вопрос о прозе и прежде всего о становлении жанра «путешествия», который вырастал на почве бурного развития писательских писем, был поставлен на очередь самой историей. Екатерина II могла запретить Сумарокову осуществить свой замысел, но она не могла остановить ход развития прозаической литературы. Через четырнадцать лет Фонвизин напишет «Письма из Франции», а через восемнадцать лет после Фонвизина Карамзин создаст свои «Письма русского путешественника».

Историко-литературная роль писем Сумарокова не может

быть сведена к проблеме выяснения процесса такого их качественного развития, когда они могли стать литературным фактом. Письма открывают нам процесс самопознания Сумарокова, становление его личности, утверждение нового для классициста убеждения о праве поэта на самовыражение. Практическую реализацию этих убеждений мы видим в ряде поэтических произведений Сумарокова 1770-х гг., теснейшим образом связанных с письмами Екатерине и отражающих ту борьбу, которую вел поэт с московским главнокомандующим Салтыковым.

Вот конкретные примеры. Екатерина, разгневанная письмами Сумарокова, в которых он рассказывал о самодурстве фельдмаршала, написала ему резкий ответ. Мало того, желая проучить дерзкого поэта, она копию своего ответа отправила Салтыкову для сведения. Фельдмаршал, поняв, что он поддержан императрицей, немедленно размножил письмо Екатерины II Сумарокову и распространил по Москве. Это было оценено как сигнал к травле поэта — можно было безнаказанно оскорблять и преследовать отца русского театра в угоду вельможе, за спиной которого стояла сама императрица.

Сумароков защищался поэзией. Предметом и объектом изображения стала его собственная жизнь, его борьба с властью. Поэт пишет басню «Кукушки», в которой московскую знать уподобляет «безмозглым кукушкам».

Письмо Екатерине от 1 февраля 1770 г. рассказывало о новых оскорблениях и гонениях со стороны Салтыкова. Найти управу на вельможу в самодержавном государстве было невозможно. Но ведь Сумароков писал Екатерине II, a она так старательно играла на европейской сцене роль просвещенной монархини, потому, защищаясь, он ссылался не на дворянский кодекс, а на свои литературные заслуги. «В Париже напечатано, а Г. В. Козицким (секретарь Екатерины II, — Г. М.) переведено и напечатано в академическом журнале так: „за «Синава» должна Россия г. Сумарокову приносить благодарение; сия драма есть монумент основанных наук Петром Великим и процветающих под покровительством его всеавгустейшей дщери”. А мне Россия, по милости П. С. Салтыкова, приносит благодарение такое, что вся Москва на зло мне собрана, а начальник Москвы дует на меня геенною».

Сумароков понимает, что нельзя ограничиться письмом в изображении трагической своей судьбы — судьбы русского поэта, бессильного перед лицом вельможного и самодержавного произвола, — нужно и должно писать об этом в стихах. Так была написана элегия «Все меры превзошла теперь моя досада». Почти тридцать лет назад он определил то, о чем должно рассказывать в элегии, и как рассказывать:

Но сейчас затравленный поэт хотел выразить в элегии то, что мучило и терзало его, что делало трудной, почти невыносимой жизнь. И Сумароков пишет элегию, сам решительно ломая когда-то созданные правила. Он пишет не о любовном страдании, а о горести преследуемого властью поэта, и не мягкосердие, но ненависть к вельможам, «злодеям наук» руководит им. Родилось новое поэтическое произведение, глубоко своеобразное, органически связанное с письмами, элегия утратила «плачевный вид», перестала выражать стенания условного несчастного любовника — она раскрывала драму поэта. Эту обновленную элегию он сообщит Екатерине, прося разрешения опубликовать ее. Разрешение, конечно, не было дано.

Тогда же Сумароков написал стихотворение «Жалоба» («Во Франции сперва стихи писал мошейник...»), не укладывающееся ни в какие жанровые нормы, стихотворение автобиографическое, опять же связанное с письмами.

Но вторжение личности в сумароковскую поэзию не ограничивается только этими примерами. Мы обнаруживаем личное, автобиографическое начало в баснях и песнях, в некоторых других элегиях. Но это особый, большой вопрос — и он ждет своего исследователя. Ясно одно — письма корректируют творчество Сумарокова. Характер и степень этой корректировки необходимо тщательно исследовать,

«Образование прозы» (термин К. Н. Батюшкова) в России проходило в 1760—1770-е гг. Начальный этап русской прозы отличается жанровым своеобразием. Вместо романа, повести, рассказа мы встречаем «письмо», «путешествие», «восточную» или философскую повесть. Русские писатели отлично знали и высоко ценили романы Дефо и Ричардсона, Филдинга и Стерна, Руссо и Гете, но шли своим путем. Объяснялось это различием социальных условий России и Западной Европы, особыми задачами, вставшими перед русскими писателями-просветителями.

Не проблемы семейные и любовные, но больные социальные вопросы волновали их. Просветители осуждали крепостное право, считали его безнравственным и преступным, боролись с рабством, выставляли на позор русского помещика. Оттого прозаические сочинения носили сатирический характер. Использовались старые или создавались новые жанры, которые должны были с наибольшей полнотой раскрывать сатирические замыслы писателей.

Важнейшим жанром и стало «письмо». При этом оно утверждалось в двух качествах. С одной стороны, в результате эволюции частное письмо становилось явлением литературы, обретая различные жанровые признаки, в частности признаки путевого письма, «журнала» путешествия. С другой стороны, происходило нечто противоположное — писатели создавали жанр письма как

бытового документа — я имею в виду распространение в прозе 1760—1770-х гг. (особенно в сатирических журналах) имитации писем частных людей.

Крупным мастером таких имитаций был Н. Новиков. В его журналах «Трутень» и «Живописец» печатались десятки сатирических писем от имени щеголей и щеголих, казнокрадов-чиновников, помещиков и даже крестьян. Некоторые из них — «Отписки крестьянские и помещичий указ ко крестьянам» («Трутень») и цикл «Писем к Фалалею» пользовались шумным успехом у читателей: при жизни Новикова его книга «Живописец» (куда вошли эти письма) вышла пятью изданиями.

Что заставило Новикова прибегать к имитации? Зарекомендовавшие себя особенности и возможности частного письма. Его отличает естественное самораскрытие, искренность признаний и документальность всего сообщаемого адресату. Письмо было документом, и его документальность можно было использовать для целей художественной сатиры.

Письмо-имитация открывало возможность создания индивидуального характера. В таком письме использовалось его свойство исповедальности. Так, в «Письмах дяди племяннику» («Живописец») обнаруживает себя характер наглого хапуги, раскрывается корыстная мораль чиновника. Характер дяди современен и точен. Он служит воеводой сейчас, в екатерининском царствовании, когда специальными указами начата борьба с взяточниками. Но дядя уговаривает племянника переходить на прокурорскую должность к ним. По-родственному он предупреждает: «Ежели ты думаешь, что она по нынешним указам не наживна, так ты в этом, друг мой, ошибаешься». Сам он наживается отлично. Автор письма — воевода — предстает перед читателем как человек живой, как характер индивидуальный, порожденный реальной практикой русской жизни. У него своя вера, свои убеждения, своя правда, свои радости, огорчения и мечты.

Именно письмо как документ самораскрытия человека позволяло Новикову создавать разные сатирические характеры. Так, отец Фалалея — помещик, человек не менее корыстный, чем воевода, но он и корыстен, и жаден, и жесток по-своему и потому совершенно не похож на воеводу. Письма матери Фалалея сыну обнаруживают не только примитивную, духовно бедную натуру женщины, но одновременно и жестокую тиранку, собственноручно секущую крепостных, и жертву этого строя.

Литературный жанр имитации бытового письма — явление и характерное для начального развития прозы, и, главное, закономерное в общей эволюции частного письма и движении его навстречу литературе. Мы видим, что этот процесс начался в 1760-е гг. и никак не был связан с сентиментализмом. Идея личности, получившая свое выражение в письмах, как уже говорилось, порождалась иными социальными и историческими обстоятельствами. История литературы свидетельствует, что жанр

литературного письма использовался писателями прежде всего дли сатирических целей. Письма раскрывали личность пишущего — пусть духовно нищую, искаженную рабством, но все же индивидуальную, и основоположники русской прозы использовали их для освещения остро политических и социальных проблем, для обличения существующего несправедливого и бесчеловечного строя. Письма позволяли строить достоверный характер, объяснять его условиями социального бытия, а достоверный характер помогал познавать реальную русскую жизнь, выносил ей приговор.

Письма русских писателей XVIII в., и опубликованные раньше, и печатаемые в настоящем сборнике, ждут своих исследователей. Их должно не только использовать как источник самых разнообразных — биографических, общественных, бытовых и литературных — сведений о событиях далекой эпохи. Они, несомненно, послужат основой для написания точных, исторически конкретных биографий писателей. Уверен, что одной из первых должна быть написана биографическая книга о Сумарокове.

Письма эти должны быть исследованы историками литературы. Следует выяснить их типовое единство и различие, особенности литературной манеры каждого писателя и прежде всего их литературную функцию, обусловленную эпохой. Должно изучить условия и формы связи писем с литературой и, главное, их роль в художественном творчестве писателей эпохи, а возможно, и влияние на эстетическую позицию некоторых из них.

---

---