БОТАНИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
НА ДУДОРОВУ ГОРУ
1792 ГОДА МАЯ 8-ГО ДНЯ
Мне кажется, графиня! что я вам должен описанием нашего похода. Вы так беспокоились, отпуская супруга вашего с г-м Бебером в ботаническую экспедицию, что должно было бы предать всесожжению и карандаши мои и бумагу, с которыми я (в качестве репейника, приставшего к ботанической рясе) приглашен был, если бы я не посвятил оных на удовольствие ваше и описанием важного путешествия нашего не заставил бы вас усмехнуться. Если же, напротив, заставлю я вас зевать, читая мое маранье, то:
Из океана всех чернил
Все то ж учинено со мною,
Что я с бумагой учинил.
Впрочем, я писать начал на Дудоровой горе по необходимости, графиня!.. по сущей необходимости. Приметя, что нечувствительно влекла нас ботаническая прелесть из царства животных в постоянное бытие растений, на всякий случай считал я нужным оставить по себе по крайней мере повесть о нашем укоренении. Мы еще движемся — но движемся, как полипы, от усталости. Не видно еще ни малых следов к нашему возвращению. Если мы чрез четыре часа не возвратимся, милостивая графиня! присылайте с лопатками, увы! мы будем тогда уже редьками и по колено в земле.
Между тем поспешу сказать вам, что... да что? ... я, право, не очень и знаю. Предмет пути нашего вам известен — успехи оного? ... Извольте. Но будет ли заплочено внимание ваше, когда вы узнаете наперед, что мы нашли травку, у которой корень волоконцами, стебелек чешуйчатый, цветочек, кориофиле имеющий, столько-то лепесточков, что лепесточки сидят в чашечке, а между ими стоят столько-то усиков, между усиков столько-то пестиков и пыль... что имя сего чудесного растения по-латыни (ни на каком другом языке ботанический язык не ворочается)...
177я позабыл, да хотя бы и вспомнил, все сии Aconitum napellum, taraxacum [*] и проч.:
Как с корня мы латынь копали
И к каждой травке прибавляли
Великолепно «ус» и «ум» [1].
Се тако непреложной [2]
Закон велит в науке сей,
Что дал для ясности вещей
Возможной
Ростовец шведских стран Линей.
Припав лицем к земному лику,
В крапиве подлой и простой
Мы славословили уртику,
Грибной пленялись красотой.
Жуков и бабочек травили
И две подводы нагрузили
Латинской свежею трухой.
Сердце ваше, впрочем нежное, не пощадит в сем случае сердец, ботаникой прельщенных, и вы, может быть, справедливо скажете:
Латынью лошадей кормите,
А мне скажите: что мой граф?
Я буду перед вами прав.
И графом зачинаю,
И графом окончаю,
Дабы без милости его
Мне не досталося чего.
[1] Бо́льшая часть латинских ботанических наименований кончится на «us» или «um»; да если бы и не кончились, то надобно, чтобы кончились, потому что по таком крещении приобретают вещи и мужественнейший вид и знаменитейшее свойство.
[2] Се тако... Одно «се тако» дает уже важность слогу, хотя бы он в прочем был и плясошный: на это есть примеры... Смотри, но лучше не смотри, увидим, что и без того можно бы было обойтися.
[*] Аконит реповидный, одуванчик (лат.).
Вы еще на крыльце стояли, сударыня! и собственными глазами видели, как мы садились и пересаживались на некую плоскую раздрогу, которая только четырьмя своими колесами напоминала нам, что она не галера. Первая наша тревога сделалась от того, что граф наш, седши с г-м Бебером на правый борт, чуть было меня, на левом сидящего, не поднял на 9-е небо, если бы я, убоявшись близкого кораблекрушения, не успел закричать: «Равновесие нарушено». Граф, газетный глагол не забывающий, подумал, что равновесие Европы нарушено успехами отечественного оружия, с торжеством скочил с места; но, увидя, что дело не о том, посадил меня с г-м Бебером вместе, а сам один сел; иначе бы наш путь окончился бедой.
Пускай бы делом;
Но нежный ваш супруг
И телом
Противувесил двух
Покорных ваших слуг.
Сударыня! вы это знали,
Но нам и не сказали,
Смолчали,
А скромностью кого
Вы больше б наказали?
Того же самого,
Которому желали,
Чтоб он соломинкой ноги не изломил,
Чтобы пылиночкой он не ушиблен был;
А нас во осторожность
Сочли за невозможность
И словом просветить,
Бедам бы быть, бедам бы быть.
Слава Богу, что скоро приметили неустройство, а, предвидя опасность, отвратили оную уравнением веса.
Доброжелательным нас взором проводило,
Как видеть далеко могло.
Кое-как шестерней ямскою запряженно,
Носило мудрости, скрыпящее, смиренно,
Под тяжестью ее мгновенно
Тронулось, охнуло и по-плы-ло.
Городом и мостовою мы все ехали, как ехали; но
И к славе по прямой, где шествуют немного,
Лишь только вздумали свернуть [1],
То чуть было свои и головы, и ноги
В отважной сей стези
Мы не оставили к бессмертию в грязи.
По счастию, что граф,
Припомня ваш устав
В опасность не вдаваться,
Дал добрый нам совет
Сгружаться
И по-апостольски путь трудный перетечь.
На речь
Премудрую мы тотчас подалися,
И так как с головы до ног
Ваш граф себя для вас берег
И мы для наших береглися,
Как ходят кулики,
Философы и арлекины,
Сложа плащи и сертуки,
Пустились мерить мы и ямы и равнины
Обутым циркулем тупых и грязных ног.
Ступали в лужи мы глубоко
Или шагали так высоко,
Елико кто шагнуть возмог.
Но, шуткой горе покрывая,
И будто бы par gout [*] гуляя,
Иной свистал
Да травки рвал,
Кто палочкой играл;
И смехом, хоть сухим, мы кой-как скрыть старались,
Чтоб ну́жда не была видна,
Когда нам встречу попадались
Чухонки иль чухна.
Г-н Бебер, приметя, что дорога нам становится лучше, что мы должны поберечь ноги свои на труд славнейший и тягчайший,
180
советовал нам садиться, а мы, вопреки придворного бытия предпочтя толчки шаганью, безмолвно взмостилися опять на багару нашу — поехали — между товарищей моих зачался горячий ботанический разговор; но от шума колес доходили ко мне только одни «ус и «ум», от которых стал я ни важнее, ни умнее. Вы простите ли мне, сударыня! если я пощажу внимание ваше, не описав того, чего я не слыхал?
Несколько верст проехав, «стой, стой!» закричали единогласно граф и г-н Бебер, увидя кладбище: «Тут есть весьма любопытные растения». Встали, пошли — я дал им волю, а сам издали за ними пошел, не зная сам зачем. Пришед на место, обошел я несколько могил, постучал тросточкой, как водится, по камням, которые покрывают прах покойных поселян, и увидел на одной плите, несколько лучше других сделанной, высеченную сию надпись:
Лежит Богатырев.
От дел, мне кажется, свой титул восприяло», —
В себе я сам проговорил.
Когда бы тут вельможа
Схоронен был,
То, словом действие помножа,
Пришлец бы и обман за истину почтил.
Могло б богатство иль порода,
Иль лесть Адонидом — урода,
Ираклом — Трусова назвать.
И путники в грядущи роды
С священным чувствием читали б тут,
Как знатные уроды,
В противность всех вещей природы
Под камнем, как сверх камня, лгут;
Но пахарь сей трудолюбивый,
Которого язык правдивый
Витийством дел не украшал,
При смерти то сказал,
Чем в жизни отличался...
Пиита род его солгать не подкупал,
И может быть, что он богатырем назвался
По крепости природных сил
Или по твердости, с которою сносил
Он счастья обороты,
Как нищету трудом, а песенкой — заботы
Иль от товарищей название стяжал,
Каков в ребячестве бывал,
Как всех борол, как всех ломал,
Его богатырем дразнили,
Потом, когда он возмужал,
То так работал, как играл,
И прозвище его в названье обратили
Иль, может быть, затем... но кончим песнь печали,
Чтобы не горести слеза
Проникла чтущие глаза;
Пусть смехом бы они слезились и сверкали,
Иль, может быть, затем
Уездный мир богатырем
Его прославил,
Что он десятков семь
Сынов оставил.
Пойдемте с кладбища, пойдемте, пойдемте. Сударыня! тут крапива такая. Весьма кстати, о, весьма кстати. После печального позорища встретилися нам три комические преогромные воза. Вы представить не можете, графиня! чем они нагружены, весьма чисто облупленными белинькими прутиками. Да на что это? на что? спрашивали мы друг друга, и потом я у везущих:
У вас их покупают?
— А, это голички,
Чем сливки при дворе пузырят, аль болтают.
— Да эдакой беды и для Европы всей
Лет на пять стало бы, как ни пузырь, ни бей,
На что ж их столько запасают?
— Да, барин! при дворе, смотри-ка, пузырей
Несметно надувают.
Ты, видно, боярчук, в приспешной не бывал,
Иного пенят там, а первый уж опал,
Лишь лопнул тот, другой надулся по наряду,
Подстегнут голичком, он, как бы ни был мал,
Посмотрим, экой стал!
А мы, лишь голички поставим по подряду,
Ведь наш и хлеб-соль тут,
Ну, пусть их сливки бьют.
Пожалуй, до надсаду,
Час добрый, господа.
— Ну, с Богом, мужички!
Коль нужны пузыри, полезны голички.
Полезно все, что есть на свете;
Так, видно уж, устроил Бог
В его спасительном совете,
Чтоб прихотью моей другой питаться мог;
Но размышление исторгнуло сей вздох.
О неизмерима премудрости пучина!
Тобой от пузырей
Бывает для людей
Дурна и счастлива судьбина.
Но будь не столько пузырей,
Промыслить было б хлеб трудней
Рабочей твари сей.
При сем философо-политическом размышлении долго я не хотел верить мужичьему о голичках ответу, но граф меня уверил, сказав, что самовидец бывал сей истины — любимый разговор скоро потом заступил место философии, и товарищи мои стали опять допрашивать огородника Линея; а я, их не слыша, слушал, и в сем расположении доехали мы до Красного Села. Тут, спускаяся с горы пешком, заходили мы в знаменитый неогороженный огород смотреть «morus» [*] и т. д., так называется ежевика, которая тут по примечанию г-на Бебера прошлого год здравствовала, а нынеча мы нашли одни только ее мощи.
Великолепная Дудорова гора стала уже нам во всей славе представлять треярусное чело свое, зелеными кудрями кой-где еще только украшенное. Позорище сие воспалило и души, и взоры моих путеводителей. Глазами жадными мерили они высоту дерзкого предприятия и, взглядывая друг на друга, казалося, каждый говорил: я первый буду на вершине. А потому едва только приближились мы к подножию, то граф и предложил нам... завтракать. Магистер, сперва удивленный предложением, не устоял в намерении своем, как скоро увидел тучное ополчение жарких, пирожных и прочего, сдался, сел с нами на зеленой весенней и благовонной скатерти и ни слова о ботанике...
Завтракали мы так, как едят люди на воздухе, всякий за троих и всякий втрое слаще, тут видел я на деле, что опасность будущего предприятия не всегда за стол пускает управлять голодом
[*] Ежевика (лат.)
человеческую умеренность; на липший кусок нужен лишний стакан, а лишний стакан заставит съесть лишний кусок, и настоящая тягость позабыла нам напомнить о надобности будущей легкости. Вы увидите, сударыня! как мы от того близки были к опасности... «Ну что ж?... пойдем... пойдем...» — «Полезем», — сказал граф. «Полезем, ваше сиятельство», — зачали вставать:
Лопатками и посошками,
Корзиной, книгою, горшками
Кой-как вооружась,
Полезли новы исполины
На дудоровские вершины.
Отважный, но нелепый строй,
Забыв труды и презря страхи,
Летел на верх горы крутой,
Подобно черепахе;
Иной
(Считая посошок) на трех ногах лепился,
Другой,
Догадливый, и четверней
Наверх шагал, а вниз катился
И ходом раковым нам в лицах представлял
Троянского коня, что нянюшка купила
Забавить баловня и на гору втащила,
А баловень его в руках не удержал,
И няня, руки вверх, голодным волком выла,
Увидя, что коня тяжеловесна сила
Не к Трое головой, а задом вниз тащила,
И град Приамов не упал.
Чужим примером свет немного научился;
Но тут один из нас, политик, умудрился.
«Тяжел, знать, путь прямой, — сказал, — сообразя,
Что не всегда путь чести строгой
Ведет прямою нас дорогой;
Но часто косвенна стезя,
Минуя трудные пороги
И освященна пузырем,
Ведет любимцев не путем
Ко славе в светлые чертоги,
Где вшедший, как стекло, бывает виден сквозь».
Товарищ наш по сей причине,
Надеясь первый быть у храма на вершине,
Вильками кое-как и вкось,
Впопад и невпопад
Ступал нетвердою ногою,
Что шаг вперед, то три назад;
А мы, политику сему не подражая
И силы к силам прилагая,
Покрылись пылью так, как мхом.
Но, пыль мы потом обмывая,
Шаги шагами удвояя
И укрепляяся трудом,
Достигли наконец равнины,
Откуда малая уж часть
Труда вручила нам цветущие вершины
В самодержавну власть.
И весьма обрадовались и тому, что можно отдохнуть, и тому, что на хорошем, на прекрасном месте, откуда еще лучшие видны были. Граф, лежа почти, нашел тут свой любимый цедум и, несмотря на усталость, чуть было не вскочил с радости. Знаете ли, сударыня! вы этот цедум? Малинькое, тучное и пресмыкающееся творение без виду, без духу и без цвету почти, травка каракалястая. Граф его любит за «ум», которым кончится имя его. Г. Бебер нашел ranunculus sceleratus, lathyris [*], us, us, us и прочее сему подобное, меня же судьба навела на
Которые Парнас, как чудо, воспевает[1],
Из коих вьет любовь весенние венки,
Лишь только снег растает.
И если не совсем зимой сей жар погас,
Цветок сей пламень возрождает,
Когда весной его любовник обоняет,
Средь поля чистого увидя в первый раз.
В городе цветок сей не имеет той силы; кому нужда есть его понюхать, просим милости в поле, на горку, в лесок, на чистый
[1] Между древними Вергилий первый говорит: Pallentes violas et summa papavera carpens [Срывая бледные фиалки и верхушки мака (лат.). — Прим. ред.] (Бог знает что такое), про фиалки упоминает Теокрит в первой идиллии. Опиен говорит, что смиренный сей цветок между зелени бы спрятался, если бы не изменял аромат его. Отец Рапин между новейших превратил его в нимфу по милости Дианы, чтоб обмануть влюбленного Аполлона.
[*] Лютик смертельно ядовитый, молочай (лат.).
воздух... Пришедши к нам г-н Бебер и увидя, что мы сбираемся цветки наши, выкопав в горшки, везти в город, «напрасно вы трудитесь, — сказал нам, — цветы сии не имеют здесь духу, лучшего их достоинства». «Вы ошибаетесь, г-н профессор, оне пахнут и там, как везде... понюхайте». — «О чудесе! О радосте! — возопил на галльском языке удивленный первосвященник Флоры. — Как это? что это? я, и по Волге путешествуя, много их нюхал, нигде они не пахли, а здесь на Дудоровой горе, отчего это?» Вот отчего, г-н профессор:
Но в зиму к красоте весенней не простыл,
На этом месте он со Флорой повстречался,
Я этому свидетель был.
На этом месте, здесь их первое свиданье
Так землю тронуло, что радостной слезой
Покрылася она и пролилась рекой,
На этом же лужке горячее лобзанье
Четы прекрасной, молодой
Согрело воздух весь любовным дуновеньем,
Исполнило всю тварь и жизнью и движеньем.
Природа облеклась во младость красоты,
И первые вокруг любовников цветы,
Сии фиалки распустились;
На них они тогда резвились;
На них встречая вешни дни,
Они венок любви связали;
Так, может быть, они
Цветочки поизмяли...
С тех пор фиалки пахнуть стали,
Как жар любови оживил,
Украсил и согрел долину...
«От жару их любви я трубку раскурил», —
Вприбавок ко всему чухна проговорил,
Нашедши аромат неведому причину.
А, может быть, на Дудоровой горе и не оттого хорошо запахло, случается, что в изыскании тайных причин природы слепо верить и чухне не можно:
И, в скромности своей
Укрывшись от людей,
О страннике вздохнули;
Супружний сей почтенный вздох
Осыпав вешними цветами,
Растущими вкруг нас кустами,
К супругу мимо нас пронес...
Я верую еще явленью сих чудес
И в слабости моей тихонько вам признаюсь,
Что, как язычник, я грешу,
Я божеству сему сам тайно поклоняюсь,
Уж третий люстр ношу
Я цепь его священну,
Цепь, из одних цветов приятных соплетенну,
Как драгоценнейший спокойствия залог.
Я чту ее, как вязь святую,
Которой утвердил мое блаженство Бог;
И, пленник счастия, победу я чужую
С восторгом искренним пою и торжествую.
Но г-н Бебер...
Под мышкою кафтан,
Лучам противясь Феба,
Полез уж до второго неба.
Пойдем и мы за ним
Карапкаться, лепиться,
Неужели святым
Ему
Быть одному,
А нам ему отсель молиться?
Сколько нас ни растопило жаром, сколько ни размягчила нежность размышления о Флоре и проч., полезли и мы за г-м Бебером повыше. Примечено, что чаще мы спотыкались во второй части земного неба. Как несвойственно лишнее возвышение для человеческих ненадежных ног! На пути находили мы разные предлоги останавливаться, прикрывая находками, ничего не значущими, нашу значущую усталость, например:
Какой-то к пенышку прилип;
Поганка красная и красная такая,
Что ни к чему ее нельзя и применить,
Такая чудная — благая.
Чудесное растенье
Не удостоился, и для того крещенье
Его не свершено,
Латинским титулом не почтено
Оно,
Пришло мне искушенье
В грибном бессмертии пожить.
И так как мной сие сокровище найденно,
Чтоб именем моим осталось нареченно,
Я стал товарищей просить.
Тут чудо красное, доселе небылица,
В статью бессмертия торжественно внеслось,
В порфиру кармина и вохры облеклось
И по-латыни назвалось: A Lwoff inverata piziza [*].
Изволите видеть, сударыня! что вечность купить меньше мне стоило, нежели взойтить на Дудорову гору, куда лень и усталость, не допустя меня, как и прочих, утвердили в грибном монументе на будущие веки незабвенным имя мое. И сей минуте остался я обязан философским моим спокойствием, обеспечив бессмертие мое, не заботился я уже более о житейских способах прибавить ноту к трубному голосу славы, смотреть с сожалением на тщету политических отличностей и вместе с Горацием кричал что есть силы:
Боже мой! я бы очень был счастлив, если бы совершенное сие торжество честолюбия моего не уменьшалось в глазах моих размышлением докучным: ты не первый и не последний одолжен бессмертием своим случаю слепому!..
Отправив крещение пицицы во всей целости ботанических обрядов, не отстали мы, однако, от смелого намерения нашего взойтить на гору, несмотря и на трудное оного исполнение. Граф, сударыня! взошел первый, первый и закричал «ура!».
[1] Смотри Горация книга 3, ода XXX.
[2] Львовым открытый гриб (лат.).
[**] Весь я не умру, большая часть меня... (лат.).
Лишь только граф наш влез,
Взмостился,
Не знаю, как-то оступился,
И вдруг с земных небес
Как будто кто его понес,
Чрез пенья, камни и чрез лес
Шагал наш новый Геркулес.
Ломал кусты, кустам встречаясь,
Земли ногами не касаясь,
Руками в воздух опираясь,
Ни он бежал, ни он летел,
Тут все стремленью уступало,
Румянцем, как зарей, лице его сияло,
И взор его оцепенел.
Граф что-то вымолвить старался,
Кивал главой, рукой махал;
Но голос воли ослушался,
Летучим шагом граф неволею шагал
И долу воскриляся,
Как в выспренний предел...
Летучему помочь никак мы не умели,
Чем он скорей летел,
Мы больше столбенели,
А дело вышло оттого,
Что вы нам ничего
Про легкость графску не сказали,
И мы причины сей не знали
До той поры,
Как графа отыскали
Внизу горы,
Где нам и порастолковали
Причину чуда из чудес,
Что сей неведомый нам вес,
Который графа вниз тащил и вел, и нес
Чрез камни, ямы, пенья, лес,
Над графом одержал победу;
Но к счастью нашему Зевес
Прямехонько его принес
К обеду.
Не опасайтесь, ваше сиятельство! дело кончилось по милости вашей весьма сытно, весьма весело и картинообразно... Вы читали, конечно, путешествие Вальяна в Африке, припомните ли вы Папуэн Крааль?
189Место, где наш обед приготовлен был между лесу на равнине, похоже было на стан африканского путешественника: распряженные и обороченные к корму лошади, телеги, горшки, куча людей у огня, лопатки, в землю воткнутые, на них шляпы наши, неописуемая багара, и
Но сытный был обед, вино и апельсины.
Столовой нашею весенний воздух был;
На сковородке скороспелке [1]
Горячих блюда два граф вмиг нам сотворил.
Ах! чуть было я о безделке
Одной не позабыл:
Граф на земле лежал,
Пред ним огонь мы клали,
Огонь зажег траву, по травке побежал...
А сзади графа припекали
Полуденны лучи
Всемирныя свечи,
Как Архимедово зерцало.
Граф, встретя пред собой огня бегущий вид
(Хоть пламя не к нему, а от него бежало),
Подумал, что уже затлелась и горит
Та часть, что солнце припекало,
Схватился, закричал: «Горю», и в тот же час
Вскочил в пирог ногой, другой к огню чрез нас,
Разбил источник вин, и Волга пролилась...
Жаркое и десерт под графом застонали.
Опомняся потом, мы много хохотали,
Что граф наш, как строптивый конь,
От солнечных лучей попал было в огонь.
Счастливы равнодушные домоседы, приятные сны после умеренного труда удвояют сладость покоя их, а путешественник, заботливый, беспокоющийся и беспокойный, разгоряча воображение разными предметами и вскипятив движением кровь свою, похищает сам у себя и сна приятности ужасными мечтами, видениями, грозными и грозящими; он просыпается трепетно, воспаленному его взору представляются предметы сомнительные, боится он и разбудившей его руки неприятельской, которая ему
[1] Новоприобретенная аглинская жестяная сковородка, в которой на бумаге в 5 или 6 минут можно сделать горячее блюдо.
рукою Йудифы кажется... Лишь только я дотронулся до спящих моих товарищей, которые после труда и обеда на травке прохлаждали дыханием свежего воздуха тяжелый сон, чтобы рассказать им, какое страшное видение прервало мою дремоту, как вдруг они вскочили, руки и голову вверх, глаза и пальцы растопыря, что?... что, что такое? «Видение странное, почтенные сотрудники! сон мой нарушило, — отвечал я им вполголоса и на все стороны оглядываясь, — безмерное!... Женщина виду и величины огромной и нелепой, лицо ее плоское и глупое, без шеи в плеча втиснуто, которые шире были ее фижмен; а фижменами своими покрывала она весь видимый мною горизонт. По пряжке на груди и по пронискам на повязке легко было мне узнать в чудовище особу чухонского поколения; слова ее, как хлопком мокрым меня поразившие, уверили в сей истине.
При последних словах так чудовище отвратительно зарюмило, что и лягавая наша собака приятнее его вторить ему принялася. Надобно, братцы, жертвоприношением каким-нибудь приличным успокоить видение и принести нашу благодарность...» Тут, с общего согласия развернув связки древесных и цветных семян, положили мы украсить великолепным нарядом чухонскую химеру и от востока к западу препоясать всю гору черным поясом, на котором вместо драгоценных камней
[1] Где поставлена звездочка (*), тут недостает согласной буквы, которых чухны при начале слова двух вместе не выговаривают, но одну только последнюю. Как же разумеют чухонскую премудрость? А вот как: где 1-я *, тут должно быть «п», где 2-я — «п» же, где 3-я — «б», 4-я — «б» же, 5-я — «п», 6-я — «в», 7-я — «п»; и будет: 1) проснуться, 2) приходили, 3) обрили, 4) бродяги, 5) прошла, 6) всех, 7) прибила.
Сибирски и американски
Древесны, злачны семена
С благоговением грядой мы посадили
И славы фундамент растущий заложили,
Где наши имена
Цветами возрастут на вечны времена.
Конец
Да и полно, если не слишком, уже пять часов пополуночи, а я еще не заснул; сегодни же Николин день. Поздравляю, ваше сиятельство, с моими именинами, а я с образом веселого нашего путешествия, вашими проводами украшенного, ложуся спать.