96. ЖИВОПИСЕЦ
Сказка
Питомец Рюбенсов, гласит повествованье,
Такой, в котором сам учитель открывал
Всечасно новое таившесь дарованье,
Во граде, коего запомнил я названье,
Свое жилище основал
И кистию своей пленял и сам пленялся,
В художестве своем прекрасном упражнялся.
Одною он чертой красавиц оживлял.
Здесь мать свирепую любовей изъявлял,
Вкруг резвятся любови.
Там бога Фракии грядуща представлял —
Лиются токи крови.
Цари любуются зреть кисть в его руках,
Дивятся мудрецы, и знатоки толкуют,
Завистники в углу и шепча критикуют,
Богач, на Гектора взираючи в очках,
Едва жалеет о мешках.
Нет девушки, собой хотя немножко страстной
(Не ставлю этот пол я подле богача,
Но всё ль бы я сказал, довод сей умолча?),
Нет девушки, на это несогласной,
Чтоб кистью мастера подоле быть прекрасной.
В таком-то счастье дни катилися его.
Владычества того владетель,
Наполнен чувствий сам, художеств благодетель
И, может быть, таков, как первый Медицис,
По гласу коего науки родились,
Не мнил унизиться, влеченью повинуясь
Предупрежденныя души своей к нему,
И, кисти нежныя твореньями любуясь,
Такой, в котором сам учитель открывал
Всечасно новое таившесь дарованье,
Во граде, коего запомнил я названье,
Свое жилище основал
И кистию своей пленял и сам пленялся,
В художестве своем прекрасном упражнялся.
Одною он чертой красавиц оживлял.
Здесь мать свирепую любовей изъявлял,
Вкруг резвятся любови.
Там бога Фракии грядуща представлял —
Лиются токи крови.
Цари любуются зреть кисть в его руках,
Дивятся мудрецы, и знатоки толкуют,
Завистники в углу и шепча критикуют,
Богач, на Гектора взираючи в очках,
Едва жалеет о мешках.
Нет девушки, собой хотя немножко страстной
(Не ставлю этот пол я подле богача,
Но всё ль бы я сказал, довод сей умолча?),
Нет девушки, на это несогласной,
Чтоб кистью мастера подоле быть прекрасной.
В таком-то счастье дни катилися его.
Владычества того владетель,
Наполнен чувствий сам, художеств благодетель
И, может быть, таков, как первый Медицис,
По гласу коего науки родились,
Не мнил унизиться, влеченью повинуясь
Предупрежденныя души своей к нему,
И, кисти нежныя твореньями любуясь,
174
Творца их пригласил к общенью своему,
В свои чертоги ввел: дал место в приближенных,
Где тысящи уходищ потаенных
Служили, кажется, всем прихотям его,
Уединения не руша самого.
Сначала мнил свою он душу омраченну.
Ее к самой себе возврату ожидал.
Оставив часто речь в средине пресеченну,
Уединялся, кисть без пользы утруждал:
Но дар упрямился, когда он. принуждал.
Покинула его сия волшебна сила,
Котора на платно все чувства преносила.
Исчез художник в нем — остался человек,
Всех прелестей лишен; тем боле в униженье,
Что дарованья он терпел изнеможенье.
И се уж разум гас, и цвет лица поблек,
И медленно его ко гробу влек
Недвижимости сон и чувствие упадка.
В своих рисунках взор питает каждый день,
И с ним задумчивость. Там почерк, свет иль тень
Становится виной воспоминанья сладка.
Однажды, вшед к нему во храмину, сей князь
Пред собственной его картиною сретает,
Не зряща, сладостной тоской обременясь,
Вкушающа слезу, что вдоль ланиты тает:
Завидующего руки своей чертам.
Когда же, разлиясь, отрады упоенье
Прешло в успокоенье
И душу забавлять оставило мечтам,
Он князя зрит; его колена он объемлет:
«И ежели твой слух несчастных стону внемлет,
Неблагодарного ты жалобы прости,
Над коим погубил ты столько даров счастья,
Не могши ничего чрез них произвести,
Как только бедного лишить его пристрастья.
Оно вся жизнь моя.
Ты дал мне злато, честь, пожаловал досугом,
Из низкой хижины извел и назвал другом.
Но в хижине писал сию картину я.
Воззри, какая разность!
Сокровища пришли — и дар меня убег!
Послушался чресчур я роскошей и нег
В свои чертоги ввел: дал место в приближенных,
Где тысящи уходищ потаенных
Служили, кажется, всем прихотям его,
Уединения не руша самого.
Сначала мнил свою он душу омраченну.
Ее к самой себе возврату ожидал.
Оставив часто речь в средине пресеченну,
Уединялся, кисть без пользы утруждал:
Но дар упрямился, когда он. принуждал.
Покинула его сия волшебна сила,
Котора на платно все чувства преносила.
Исчез художник в нем — остался человек,
Всех прелестей лишен; тем боле в униженье,
Что дарованья он терпел изнеможенье.
И се уж разум гас, и цвет лица поблек,
И медленно его ко гробу влек
Недвижимости сон и чувствие упадка.
В своих рисунках взор питает каждый день,
И с ним задумчивость. Там почерк, свет иль тень
Становится виной воспоминанья сладка.
Однажды, вшед к нему во храмину, сей князь
Пред собственной его картиною сретает,
Не зряща, сладостной тоской обременясь,
Вкушающа слезу, что вдоль ланиты тает:
Завидующего руки своей чертам.
Когда же, разлиясь, отрады упоенье
Прешло в успокоенье
И душу забавлять оставило мечтам,
Он князя зрит; его колена он объемлет:
«И ежели твой слух несчастных стону внемлет,
Неблагодарного ты жалобы прости,
Над коим погубил ты столько даров счастья,
Не могши ничего чрез них произвести,
Как только бедного лишить его пристрастья.
Оно вся жизнь моя.
Ты дал мне злато, честь, пожаловал досугом,
Из низкой хижины извел и назвал другом.
Но в хижине писал сию картину я.
Воззри, какая разность!
Сокровища пришли — и дар меня убег!
Послушался чресчур я роскошей и нег
175
И к сердцу допустил отмщающую праздность.
Ах! я за то плачу!
Другим веселья, честь и общества угодны —
Мне труд, и легка кисть, и зрелища природны.
Зачем я жребия другого захочу?
Коль смею, государь, твою воспомнить нежность —
Возьми сокровища сей блеск, сию мятежность,
Возьми прочь роскоши, от коих, признаюсь,
С жаленьем расстаюсь.
Отдай мне бедность ты, отдай мою прилежность.
Все пышности сии — не буди прогневлен —
Сравняются ль чертой с малейшею корыстью,
Я кои похищал из недр природы кистью?
И их вкусил ли я? был только удивлен.
Ах! есть ли кто-нибудь, кто б не был ослеплен?»
Скончался разговор обоих умиленьем,
Простерты руки их друг друга обняли,
И слезы их текли.
И не поставил царь сих чувствий преступленьем.
Повествование сказует нам потом,
Что в хижине нашел художник дарованье,
Что часто царь к нему украдывался в дом
И живописец ввек не сожалел о том,
Что дара своего исполнил он призванье.
Ах! я за то плачу!
Другим веселья, честь и общества угодны —
Мне труд, и легка кисть, и зрелища природны.
Зачем я жребия другого захочу?
Коль смею, государь, твою воспомнить нежность —
Возьми сокровища сей блеск, сию мятежность,
Возьми прочь роскоши, от коих, признаюсь,
С жаленьем расстаюсь.
Отдай мне бедность ты, отдай мою прилежность.
Все пышности сии — не буди прогневлен —
Сравняются ль чертой с малейшею корыстью,
Я кои похищал из недр природы кистью?
И их вкусил ли я? был только удивлен.
Ах! есть ли кто-нибудь, кто б не был ослеплен?»
Скончался разговор обоих умиленьем,
Простерты руки их друг друга обняли,
И слезы их текли.
И не поставил царь сих чувствий преступленьем.
Повествование сказует нам потом,
Что в хижине нашел художник дарованье,
Что часто царь к нему украдывался в дом
И живописец ввек не сожалел о том,
Что дара своего исполнил он призванье.
1778
М.Н. Муравьев. Живописец. Сказка // Муравьев М.Н. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1967. С. 174—176. (Библиотека поэта; Второе издание).
© Электронная публикация — РВБ, 2005—2024. Версия 2.0 от от 31 августа 2020 г.