204. Надежда («Есть птичка рая у меня....»).
Автограф: РО ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 1. № 11. Л. 5 — беловой с правкой, в тетради 11.
Копии: 1) РО ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 1. № 21. Л. 38 об. — в тетради 20; 2) РО ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 2. № 34. Л. 6 — в тетради копий юношеских стихотворений, с автографа ИРЛИ.
Печатается по копии в тетради 20 как позднейшему авторизованному источнику.
Датируется первой половиной августа 1831 г. по расположению автографа в тетради 11 (на л. 3 — датирующая помета «7 августа»).
Впервые: СВ. 1889. № 2. Отд. 1. С. 127–128.
Отмечалось, что в стихотворении, вероятно, развернута и переработана метафора из повести А. А. Бестужева-Марлинского «Изменник» (1825): «Райская птичка — надежда летела передо мной и манила вперед своими блестящими крыльями» (Бестужев-Марлинский 1958: I, 145; Семенов 1914а: 622). Однако, у Марлинского мы видим всего лишь вариант расхожей метафоры или аллегорической фигуры: надежда (как и мечта), в поэзии и живописи той эпохи нередко обладала золотыми или радужными крыльями, изображалась в виде птицы, etc. Cр., например: «Надежды и мечты златые / Как птички быстро улетят» — Карамзин 1966: 136; «И вдруг вдали взлетит на радужных крылах / Надежда. — И, сквозь мрак судьбины злонаветной, / С восторгом человек течет во след безсмертной» — И. Ч<еславский>. Надежда // Подснежник на 1830 год. СПб., 1830. С. 95; «Как слабым смертным ты играешь, / Надежда, в целый век его! / Всечасно птичкой вкруг летаешь; / Но он к тебе — ты от него!» — Шаликов 1819: 173.
У Лермонтова затертая поэтическая метафора развертывается в детальное символическое описание. Это отчасти связывает стихотворение с традицией литературных волшебных сказок, прежде всего французских. Возможно, образ восходит к одной из многочисленных трактовок знаменитой сказки «Голубая птица» («L’Oiseau Bleu») баронессы М.-К. Онуа (d’Aulnoy, 1650 / 1651–1705) из сб. «Les Contes des Fées» (1697). Например, в сказке «Маленькая зеленая лягушка» («La petite Grenouille verte», 1731) из «Нового кабинета фей» разноцветная птичка появляется, чтоб оживить надежды больного овдовевшего короля: «A peine eut-il été seul quelques momens, qu’un oiseau, dont le plumage étoit éblouissant, vint, après avoir voltigé quelque tems, se poser sur sa fenêtre. Son plumage était bleu céleste et or; ses pieds et son bec étaient de rubis ; mais d’un si grand poli, que l’on n’en pouvait soutenir la vue; ses yeux efaçaient par leur éclat le feu des diamants les plus brillants; il avait sur sa tête une couronne; en bonne foi, je ne sais pas de quoi elle étoit; mais je sais sûrement qu’elle étoit encore plus écla tante que tout le reste» (Cabinet des fées 1786: 180–181; пер. И. Стаф: «Как только его на несколько минут оставили одного, на окно вспорхнула птица с ослепительным оперением. Перья у нее были небесно-голубые с золотом; лапы и клюв — рубиновые, и сверкали так, что невозможно было на них смотреть; глаза блеском затмевали самые яркие бриллианты, а на голове у птицы была корона; по правде говоря, я не знаю, из чего была эта корона, но зато мне достоверно известно, что сверкала она ярче всего остального. Я не в силах подобрать сравнения, чтобы вы представили себе, сколь приятным и ладным был весь ее облик. Про голос ее я ничего не могу сказать, ибо птица не пела; она только смотрела на короля, и от ее взгляда к нему возвратились силы» — Франц. лит. сказка XVII—XVIII вв. М., 1991. С. 279). Однако репертуар детского чтения (сказки из «Кабинета фей» читали в России еще в середине XIX в.) мог быть опосредован новой романтической словесностью. Возможно, отдаленным ориентиром для русского поэта был эпизод из восточной поэмы Роберта Саути (Southey, 1774–1843) «Талаба-разрушитель» («Thalaba the destroyer», 1801, book XI), где героя выводит из пустыни зеленая райская птичка («Green Bird of Paradise», «Green Warbler of the Bowers of Paradise»), символизирующая любовь и надежду. Ср. в этой связи в «Посвященье» (1832, № 306): «Так, посреди чужих степей, <...> / Прекрасный путник, птичка рая / Блестя лазоревым крылом, / Сидит на дереве сухом» (здесь птичка рая ассоциируется с поэтическим вдохновением). Более отдаленная параллель — в «Шильонском узнике» Байрона (1816), где к отчаявшемуся герою является птичка с лазоревыми крыльями и обнадеживает его своей песней: «But through the crevice where it came / That bird was perch’d, as fond and tame, / And tamer than upon the tree; / A lovely bird, with azure wings, / And song that said a thousand things, / And seem’d to say them all for me!» (Byron 1828: 133; пер. В. А. Жуковского, 1822: «Но там же, в свете, на стене / И мой певец воздушный был; / Он трепетал, он шевелил / Своим лазоревым крылом; / Он озарен был ясным днем; / Он пел приветно надо мной... / Как много было в песни той!» — Жуковский 1999–2013: IV, 44). Подробнее см.: Кардаш, Охотин 2015.
Ст. 9–12. И только что земля уснет, / Одета мглой в ночной тиши, / Она на ветке уж поет / Так сладко, сладко для души... — Ночное пение типологически сближает птичку Лермонтова с символическим соловьем английских поэтов: ср., например, в «Защите поэзии» П. Б. Шелли (1821): «Поэт — это соловей, который сидит в темноте и поет, чтобы развеять собственное одиночество сладкими звуками» («A Defence of Poetry»; первая публикация: Shelley 1840: 14); сходный образ см. также у Дж. Китса в «Оде соловью» («Ode to Nightingale», 1819). Впрочем, символическое отождествление соловья с поэтом, встречается еще у античных авторов.
Лит.: ЛЭ 1981: 331; Сакулин 1914: 6; Пейсахович 1964: 433; Coyaud 1991: 79; Погосян 1992: 100.