17

Мне не раз говорили: "Неужели вы не могли обойтись без ужасной сцены истязания в вашем последнем романе; она — жестока".

Теперь, когда и роман позади, отвечу на эти слова правдивым ответом, который мне до сих пор было стыдно произнести вслух; сцена истязаний профессора — лишь объективизация в образе, вставшем передо мною, того, что сидело во мне, с чем я был соединен; эти истязания во мне разыгрывались; мне казалось в Берлине, что меня истязают; с переживаниями 1922 года связывались переживания вереницы лет: от детских напраслин, через "дурачка", через "безумца" стихотворения 1904 года, через "Затерзали пророка полей" (из стихотворения 1907 года), через "обвиненного" в чем-то Метнером, через "темную личность" антропософских сплетен 1915 года, через "бывшего человека" 1921 года тянулась, усиливаясь, меня терзающая нота; и в 1922 году воскликнулось: за что терзает меня? Я бегал в цоссенских полях, переживая муки, которым не было ни образа, ни названия и которые тщетно силился я угасить в вине; а когда мука стала отделяться от меня, то образ меня самого встал передо мною; и на бумагу полились фразы:

"Висел затемнелой своей головою, с запеками крови...; и — мучился немо оскаленный рот. И казалось, что он перманентно давился заглотанной тряпкою, — грязной и пыльной".

Или:

"В диком безумии взгляда — безумия не было; но была — твердость: отчета потребовать: на основании какого закона возникла такая вертучка миров, где... глаза выжигают".

Или:

"Этот взгляд одноокий... подмигивал мимоидущим: "Я знаю, — не можешь за мною идти: я иду по дороге, которой еще не ходили".

486

Так я себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов. И на вопрос, отчего так жестоко я обошелся с профессором, я ответил бы: "Отчего так жестоко со мной обошлась жизнь?"

Вскоре я стал плясать фокстрот: невропатолог мне прописал максимум движений, а учительниц... эвритмии... при мне не было: где они были со своей "хейль-эвритри"? Спасибо и аритмии: движения рук и ног помогли.

Невропатолог был прав.