50.
Э. В. МАНДЕЛЬШТАМУ,
‹около (не позднее) ‹21 сентября 1923 г.›
Дорогой папочка!
Вот уже месяц, как от Шуры ни слова, не отвечает на письма, телеграммы и т. д. Он был оставлен хранителем всего моего имущества; в наше отсутствие произошли важные перемены: я отказался от комнаты (письмо в Союз). Обо всем он ничего не сообщает. Какой-то ненормальный! Срок нашего пребывания здесь кончается, 6 — 8 октября мы должны выехать, т. е. через 15 — 17 дней. Если бы не дикие тревоги из-за безобразного молчания Шуры (между прочим, у него квитанция ломбарда на наши шубы, срок кончается 22 сентября, я телеграфировал, он не отвечает — просто сошел с ума?!?), — так вот, если б не это, я мог быть очень доволен результатами двухмесячного нашего отдыха, особенно для Нади. Плохо то, что нам нечем ехать. Не хватает 2 червонцев. Занять нельзя. И после 6-го
жить здесь тоже нельзя, перестанут кормить. Я писал тебе спешную почту и телеграфировал. Если не получим к сроку от тебя этих денег, а это возможно лишь телеграфом на Ялту или проще на «Крым, Кореиз-Гаспра», — то мы очутимся в безвыходном положении. Это письмо тебе пересылает д-р Белоконский, который едет сегодня утром в Петербург. Еще просьба: если знаешь, что с Шурой и где он, телеграфируй ему насчет наших шуб, пока есть 2 льготных недели срока от 22 сентября. Он обещал все это сделать, но уже месяц от него ни звука! Непостижимо!!!
Беспокоюсь за мебель, которую ему доверил перевезти в другое место.
Что с Шурой?
Целую тебя, Женичку и Татю.
До скорого свидания.
Ося.
‹Приписка Н. Я. Мандельштам:›
Милый Эмиль Веньяминыч!
я пополнела, поправилась — вы были бы довольны, не то что в Москве. Целый день играю в шахматы. Осе отдых не в отдых из-за Шуры — не понимаю, что с ним случилось. Раньше он поправился, повеселел (ведь первый отдых за 5 лет), а теперь все идет насмарку из-за волнения.
Целую Вас.
Надя.
Привет Е‹вгению› Э‹мильевичу› и М‹арии› Н‹иколаевне› Выросла Татечка? Помнит ли Осю и меня?