Вся монастырская площадь была битком набита.
Весть о кончине Боголюбовского старца о. Глеба вмиг облетела весь город. Народ валом валил: обступили ограду, унизали стены.
Красный огонек в белой башенке не светил больше.
С гиканьем, упиваясь, издевались богомольцы над огромной каменной лягушкой — дьяволом у подножия башенки: топтали ее, плевали в закатившиеся каменные белки непроницаемых глаз и, ревнуя, тут же и непотребствовали на нее.
Монахи, как стража, охраняли вход: не велено было пускать в ограду.
И полицейские, конные и пешие, жандармы, солдаты глухой стеной застенили ворота,
А толпа росла и шумела, как на огромном пожаре, и выли, кликали, визжали бесноватые.
И под вырастающую тоску бесноватого воя хотелось самому выть и ломаться, биться о землю, ползти, грызть камни, царапать себе лицо, кусать руки...
Николай, пробравшийся к самому входу, грудь о грудь с лошадьми и шашками, чувствовал страшную пустоту: она залегла, как туча, между ним и шашками, между ним и лошадьми, между ним и всей этой толпой, и, сдавливаемый со всех сторон, он вертелся, как подколотый вьюн.
Слышал он хлест нагайки за спиной, а все втирался в толпу. И жгла жажда до неистовства, выворачивала ему все внутренности.
Николай хотел бы остановиться, хотел бы схватить чью-нибудь руку и держаться, или грохнуться оземь да так, чтобы уж навсегда. Но никого не было, ни одного живого лица, одна жуткая пустота, жуть.
Вот он убил старика, ну и что ж? Через кровь перешел, ну и что ж? Прими теперь вольно судьбу свою, благослови ее всю до конца, и получишь власть над бесами! А на что она ему, эта власть? И бесы не помогут ему!
— У-у! — вырвался его отчаянный вопль: огненный язык палил все слова, и не было больше слов на языке.
Николая стали теснить и скоро он очутился на самом конце площади и уж не пошел назад, он пошел так, куда глаза глядят.
И пришел он к Александру: ведь он с утра собирался к Александру!
Опоздай он на минуту, и не застал бы Александра: Александр стоял на пороге, торопился куда-то из дому.
И они стояли молча, глядели друг на друга. Вдруг Александр обнял Николая и крепко поцеловал.
— Ты убил? — спросил он шепотом.
— Ее, ее! — ответил Николай одними губами, не было у него больше слов на языке.
Но Александр уж быстро по-огорелышевски шмыгал по лестнице вниз из дому.
Бритый лакей провел Николая в приемную.
Николай уселся в кресло и опять почувствовал, как непреоборимая лень опускает ему руки.
Смеркалось. В приемной зажгли лампы.
Огромный письмоводитель с бельмом на глазу муслил языком конверты, прихлопывал конверты широкой ладонью и что-то все приговаривал.
И на минуту представилось Николаю, будто лежит он в гостиной на полу под диваном и смотрит сквозь пустую звездочку, прожженную папиросой на оборке дивана. И вдруг совсем неслышно появилась Прасковья, несла старуха поднос с чаем.
— Прасковья! — поздоровался Николай, но не мог подняться к старухе.
Нянька по-прежнему начала о Мите — о Прометее, как погиб раб Митрий.
Митя в пруду потонул! — повторяла Прасковья и плакала сморщенными, добрыми исхлестанными глазами, — а когда вы, батюшка, были совсем маленькими, встретили мы на дворе дяденьку Арсения Николаевича, и так вы, батюшка, кулачки сжали на дяденьку...
И под разговор Прасковьи Николай на минуту забылся.
«Хочешь, я сию минуту влезу на шкап и оттуда вниз головой брошусь, хочешь?» — услышал в забытьи голос Петра. А Плямка свое будто тянет: «Пророки огонь низводили... ну, а мы и на папиросу искорки не достанем, червячки... воробьев пугать!»
— Да жить-то мне незачем, батюшка, закопытили... будет уж, — плакала Прасковья сморщенными добрыми исхлестанными глазами.
— Плямка! Плямка! — затрещал телефон и где-то на весь дом зазвонили и захлопали...
Хлопали дверьми и шумели.
Николай вскочил с кресла, насторожился. Письмоводитель на цыпочках вышел. Ушла с подносом Прасковья.
Высунулся было в дверь бритый лакей, посмотрел на Николая и снова плотно притворил дверь, нет, не притворил, а запер дверь на ключ.
И настала тишина в доме, только где-то за дверью, за стеною, где-то в коридоре шаги, только шаги: взад и вперед, взад и вперед... ходил кто-то, словно на часах по-солдатски.
«Сейчас арестуют!» — понял Николай и твердо пошел прямо к окну, растворил широкое окно, влез на подоконник и стал спускаться по карнизу, и спустившись до нижнего этажа, спрыгнул на землю и пустился бежать.
И бежал он по улице, сам не зная куда, не разбирая дороги. Одна была мысль: уйти, скрыться из глаз.
И вдруг его крепко ударило что-то по плечу, и он лицом упал на мостовую и, обороняясь, подобрался весь, но лошадиные
копыта с треском подбросили его под колеса, и он завертелся на месте, как вьюн, как подколотый вьюн. И в тот же миг, будто острый кусок льда со свистом лизнул его шею, и черно-красный большой свет густыми брызгами взметнулся перед глазами, и щемящая сухая боль и что-то до приторности сладкое загрызло где-то в глубине рта — беспощадные клещи сдавили ему череп и поволокли его по гвоздям через огонь и лед, через лед и огонь, через тьму...
Со сломанными ногами и пробитым черепом подняли Николая с мостовой из-под кареты.