В дом к Огорелышевым дети не зашли: завтра успеется, да и служба затянулась до рассвета.
Ишь, заря заиграла, и сад и пруд затучнелись голубым дыханием, будто захотелось им еще понежиться в теплом сне, не знать пробуждения, не знать...
Распевая по двору, шумно вломились в дом. Замки оборвали, — не достучались няньки: няньку ночью схватили душить черти, — подняться мочи не стало.
Всем собором с Прометеем подступили дети к двери спальни.
Туркнулись, — заперто.
Постучались еще и еще раз, — ни звука.
Стучали, стучали.
Было тихо за дверью, так тихо.
И стало всем страшно.
Они закричали в один голос, закричали не своими голосами, чтобы непременно отперла дверь, непременно...
— Мама, отопри нам, мама!!
И кричали, надсаживались, колотили и руками и ногами в дверь спальни.
И стало всем страшно.
Наконец, упираясь друг в дружку, сжались, стиснулись, надавили на дверь.
И тогда хрупнуло что-то и, судорожно звякнув, отлетело.
Хряснула дверь спальни.
Петли, как оковы, со звоном упали...
Споткнулись, за порог зацепились, под обухом приросли к месту.
Мать в одной сорочке... мать на крюку под потолком... мать побагровевшая с длинным красным языком из черного запекшегося рта.
Закровенившиеся огромные белки в упор...
Скрюченные пальцы на заострившихся ногах...
И острые синие ногти...
Густые проснувшиеся лучи лезли в окно, ползли по комнате, красили алым сорочку и ослепительно больно горели на опорожненной пустой четверти, валявшейся на ковре у кровати.
Дети стояли, как вкопанные, с пригнутыми шеями, с застывшим взмахом. Тупо.
— Уфф-а? — и, задрожав всем, всем телом до последних дрожей, Женя закусил курточку Коли.
Тогда Саша и Петя бросились к матери.
Набросились на нее, — спасти хотели! — схватились за ноги, — спасти хотели! — повисли на ногах, — спасти хотели! — и, повисая, откачнулись, раскачались — раскачались и полетели...
И летали, как на гигантских качелях.
И вышибло крюк, оборвалась петля.
Громом грохнулся на пол труп.
Мертвец, полуживой и живой барахтались. Сделать что-то хотели, поправить что-то хотели, спасти хотели... и царапали, мяли друг друга с запыхавшимся обморочным сапом.
Терлись спина и спина, терлись живот и живот, терлись грудь и грудь.
Крошащаяся известка, сухая душная пыль, погребая, падала.
Прибежавшая на суматоху Степанида и приползшая сверху нянька кричали озверелыми голосами:
— Караул! караул! батюшки, помогите!
— Караул! караул! караул! — кричало в ответ благим матом где-то далеко за двором, за прудом.
Повскакали фабричные.
И комната наполнилась, комната битком набилась суетящимся народом и тупым криком.
Тут выволокли труп на двор и с гиканьем принялись качать — подкидывать удавленника, будто утопленницу.
Дом шарили, по чердаку рыскали, под террасу засматривали, искали вора.
Иван Данилов видел....
На огороде с отдавленными хвостами Розик и Мальчик выли.
Нянька сердцем плакала.