Вся монастырская площадь была битком набита.
Весть о кончине старца вмиг облетела весь город.
Валом валили.
Обступили ограду, будто осаждая вражескую крепость.
На стены лезли.
Красный огонек в белой башенке не светил уж больше.
С гиканьем, упиваясь, издевались над каменной огромной лягушкой-дьяволом, проклятым св. Андроником.
Топтали ее, плевали в налитые кровью печальные бельма, непотребство вали..
Монахи, как стража, охраняли вход: не велено было пускать в ограду.
И полицейские, конные и пешие, жандармы, солдаты глухой стеной застенили ворота.
А толпа росла и шумела, как на огромном пожаре, и выли, кликали, визжали бесноватые.
И под вырастающую тоску воя хотелось выть и ломаться, биться о землю и ползти, грызть камни, царапать лицо, кусать руки...
Николай, пробравшийся к самому входу, грудь о грудь с лошадьми и шашками, чувствовал вместе страшную пустоту; она залегла, как туча, между ним и шашками, между ним и лошадьми, между ним и всей этой толпой, и, сдавливаемый со всех сторон, вертелся он, как подколотый вьюн.
Слышал хлест бича за спиной, чувствовал страшные руки, которые, падая ему на плечи, готовы были сломать все кости, а не падал, — втирался, — несся, будто на крыльях.
И жгла жажда до неистовства, выворачивала все внутренности.
Хотел бы остановиться, хотел бы схватить чью-нибудь руку и держать бесконечно, хотел бы грохнуться оземь навсегда.
Но никого не было.
Не было живого лица.
Одна жуткая пустота.
И шарахались люди от него, как от последнего, от зачумленного.
— У-у! — вырвался отчаянный раскаленный вопль, и огненный язык палил все слова, и не было больше слов на языке.
Ворвался к Александру.
Александр на пороге стоял, торопился уходить куда-то.
— Куда ты?
Стояли молча, глядели друг на друга.
Ничего не видел, только эти глаза, которые знали его... — помнишь! помнишь! — и другие, притуманенные, темные.
Там внутри... живые... пели песню.
Песнь песней:
— Приди ко мне!
Вдруг Александр обнял брата и крепко-крепко поцеловал, будто прощался...
Кто-то взял Николая под руку и усадил в кресло.
Сидел в приемной.
Боялся пошевельнуться.
Сгущавшийся сумрак глаза застилал.
Зажигали лампы.
Огромный письмоводитель с бельмом на глазу муслил языком конверты, прихлопывал их широкой ладонью и что-то приговаривал.
И представилось Николаю, будто лежит он, как в детстве, под диваном, смотрит сквозь пустую звездочку, прожженную папиросой на оборке.
— Плямка... Плямка... Плямка...
Старая-престарая старушонка в белом чепце с подносом вошла.
Прасковья, нянька, сказала:
— А Митя умер, в Пруду потонул.
И плакала сморщенными, добрыми исхлестанными глазами. И опять:
— А когда вы были совсем маленькими, встретили мы на дворе дядюшку, а вы кулачки сжали...
— Хочешь, я сию минуту взлезу на шкап и оттуда вниз головой брошусь, хочешь? — услышал голос Петра.
— Пророки огонь низводили... ну а мы... червячки... старика и комар затопчет.
— Придет весна...
— Да жить-то мне незачем, батюшка, для чего мне жить?
— Плямка! Плямка! — затрещал телефон, и где-то на весь дом зазвонили и захлопали...
Хлопали дверьми и шумели.
И тихий сон, охвативший на миг, голос, прижавший к груди и возносивший на теплых руках по тихим ступеням, рассекся.
Николай вскочил, опрокинул кресло.
Трескотня и крик звонков иголкой кололи мозг.
Высовывалось из двери бритое лицо лакея, подозрительно оглядывало и скрывалось.
Письмоводитель на цыпочках вышел.
И Прасковьи не стало.
И настала страшная тишина, только где-то за дверью, за стеною, шаги, только шаги... взад и вперед... взад и вперед...
Да еще что-то...
Вдруг понял... Сейчас арестуют.
— Я уйду! — Николай бросился к окну, схватился за раму...
И тотчас посыпались стекла.
И стекла визжали, звенели... звонили...
..................................................................................
Но кто-то стальной навалился и душил... звякали шпоры...
Звякали шпоры:
— Не уйдешь... не уйдешь...