3. Разоблачение
Самое лето. Только утром еще ничего — в Москве перезванивают к водосвятию, в Петербурге музыка — парад или хоронят генерала, а с полдня накинется жара и до самого вечера морит.
Весь день мы провели в Куокале у Чуковского. У них тесно, но все-таки Куокала не Петербург, возле дома не трубы газового завода, шумят деревья.
Корней Иванович, свертывая трубочкой губы, рассказывал о Репине — Репин пишет его портрет и питается сеном. Мне это запомнилось — какой, значит, Чуковский знаменитый, и сено — я себе представил ем сено — в «сыром виде» без хлеба, без масла. Пили чай на балконе. Чуковский с умилением представлял, как говорят дети — у него сын Коля — и за детскими словами в горле у него булькало. Потом он составил словарь — детский язык.
А я о деньгах. Мне все равно, или я представляюсь, что мне все равно, но Серафиму Павловну тянет на волю. Как достать денег: много ль от Котылева, и все труднее. Чуковский обещал поговорить со Светловым — в «Ниве» лежит моя «Корявка».
Чуковский в своих критических фельетонах в «Понедельнике» у П. П. Пильского никогда обо мне ничего не писал, я для него «несуществующий писатель», но к моей судьбе у него полное сочувствие, и он всегда готов мне помочь. Отчего — не знаю. Или это тоже моя судьба? Мои благожелатели — Розанов, Шестов, Бердяев, а ведь в их книгах имени моего не существует.
Вечером вернулись в Петербург. На Финляндском вокзале я купил вечернюю «Биржевку». Развернул — и прямо мне в глаза жирным шрифтом заплавье «Писатель или списыватель?» В тексте мелькает мое имя, не А, а «г» — разобрать не могу, но чувствую, дело не о бесовских хвостах, вышучивание, а что-то не в шутку. Статья — вся страница. Подпись: Аякс, псевдоним А. А. Измайлова. Разберу дома.
И подумалось «Чуковский обо мне не напишет, а тут Измайлов — Александр Алексеевич Измайлов (1873—1921)», имя куда громче Корнея Чуковского, и с ним считаются — вечерняя «Биржевка»!
В заглавии «Писатель или списыватель» мне показалось что-то не совсем. Дома разобрал.
А. А. Измайлов уличает меня в плагиате. Приводятся параллельно два текста сказки «Небо пало»: мой из «Скетинг Ринга» и оригинал из сборника Н. Е. Ончукова. Читать глазами, как это принято, видимой разницы никакой. Ссылаясь на справедливый приговор читателей, который может быть только один, сказка списана, а выдана за свою, Измайлов заканчивает торжественно, «как возможно терпеть в среде честных писателей подобного сочинителя, как г. Ремизов?»
Для меня загадка: третий год печатает Котылев мои сказки, почему же только теперь Измайлов обратил внимание на мою воровскую природу, обличает публично и требует по справедливости возмездия?
Я пересмотрел все Котылевские листки, программы, приложения, до последнего номера «Скетинг Ринга» с моими сказками, и вдруг понял: везде под заглавием сказки, подзаголовок «народная сказка» и только под «Небо пало» никаких объяснений, непосредственно текст. Как это случилось, не могу придумать.
Стал я себя судить. А правда в этой сказке, говоря по-ученому амплификаций (распространение) и интерполяций (вставка) незначительно, но это ничего не значит, все по качеству матерьяла. Кому придет в голову в этой сказке, подписанной моим именем, видеть не народность и безо всяких объяснений.
Мне казалось все так ясно и мне не в чем упрекать себя и объясняться.
В редакции я застал много народу, но не успел ни с кем поздороваться, все вдруг поднялись и к выходу. И я остался один.
Аверченко сосредоточенно рассматривал какие-то полицейские бумаги.
— Аркадий Тимофеевич!
Он с удивлением посмотрел на меня и заговорил. Трудно понять, ко мне это или о полицейских бумагах, поминались «условия» и что «он никого не подозревает».
— Я пришел справиться о моей сказке «Берестяной клуб»: когда будет напечатана?
Об авансе я промолчал.
Аверченко прямо посмотрел на меня.
— Впредь до разъяснений ничего не могу сказать вам.
Я понял, жалко поклонился и вышел.
Пропал Чуковский. Вот когда так надо, а его и нет. Я еще хорохорюсь. Но замечаю: отчего-то все со мной говорят в сторону. Набор попавших на язык слов и не глядя мне в глаза. Так разговаривали приятели с Чичиковым после разоблачения Коробочкой.
В «Ниве» Светлов меня не принял. Я спросил секретаря о «Корявке».
Секретарь подумал — «Корявка»?
— Корней Чуковский передал.
Секретарь вышел к редактору.
Я жду. Входят все незнакомые «настоящие писатели». Если бы сейчас Чуковский. Чуковского Репин пишет!
— Никаких ваших рукописей у нас нет! — сказал секретарь и обратился к настоящему писателю. Не оглядываясь, я вышел. И у меня было чувство тех «просителей», кого не велено пускать.
Приходил Пришвин. Вздыбленный. Бубнит по-елецки. У Ончукова «Небо пало» его запись, в моей редакции сказка звучит отчетливее — рассказчику подвесили язык. Дело не в количестве слов, а в выборе слов — и одно-единственное может распутать и пустить в ход. При беглом чтении текстов можно и не заметить. Эти свои соображения по поводу обвинения меня в плагиате он изложил по-газетному — он сотрудник «Русских Ведомостей» — и отнес в «Речь» И. В. Гессену, уверенный напечатают. Но Гессен не принял его опровержение и печатать решительно отказался. А М. И. Ганфман сказал: «С “Биржевкой” “Речь” не может полемизировать — всякий спор принизил бы ее достоинство».
— Не знаю, что и делать.
В тот же день Р. В. Иванов-Разумник.
— Да ничего не делать, — сказал Иванов-Разумник. — Измайлов? клопиная шкурка.
Я понял, в Историю русской литературы Иванова-Разумника Измайлову не попасть; а «клопиная шкурка» — в Европе об этой шкурке не слышно — шкурка наша, изморенный столетний клоп — медленное жгучее точило, только когда нальется кровью, лови.
Эту зелененькую я буду помнить, вспомню и повторю при имени Иванов-Разумник: в 1920 году, арестованный по делу вооруженного восстания левых с.-р-ов; участвовал в альманахе «Скифы», следователь не сразу понял значение этих трех рублей — подлинно, жертвы отзывчивого сердца.
В поздний час — в Петербурге можно — с захлебнувшимся звонком и под стук кулаками навалилась орава — Котылев, Маныч с подручными, галдя. Вся наша комната битком.
Маныч грузно стоял истуканом. Котылев разбрасывал руки, дергая поводами за руки и за ноги окружавших его тесно.
— Мы пришли выразить вам сочувствие.
И тут один тоненький, как Ауслендер, и очень жалкий, подавая мне руку, неожиданно отчеканил:
— Моя фамилия Лев.
И тот выше всех испитой в дьяконовском подряснике, из которого на моих глазах успел вырасти — пожарный репортер, через головы протянул мне руку. Тут были всякие под рост и в пору Марку Бернару. биржа, утопленники, мордобой, поножовщина, скандалы.
Все свои. Но были и с улицы увязавшиеся и любопытные: наш паспортист с откушенным носом выглядывал из-за спины откушенным носом.
— Мерзавцу, возгласил Котылев под одобрение вращающегося круга, в театре публично набьем морду.
Маныч молча фигурил себе руки.
— А от Аверченко, сказал Котылев, возьмите вашу рукопись сказку «Берестяной клуб». Теперь все равно и в «бардак» вас не пустят.
И тот, что называется Лев:
— Моя фамилия Лев, повторяя, тоненькими пальцами пожал мне руку.
В Революцию этот Лев сделался редактором «Огонька», замещая Бонди. «Огонек» журнал при «Биржевке» и будет печатать меня, пока революция не прихлопнет и призрак Льва исчезнет.
И комната с грохотом опустела.
А ведь Котылев, вдруг сказалось, убежден, что я содрал сказку и попался.
— Что у тебя за собрания, крик на весь дом. Я стучал и звонил. У тебя был Коноплянцев?
А. М. Коноплянцев, елецкий ученик Розанова, пишет книгу о Леонтьеве.
В. В. Розанов газет не читает.
Я ему рассказал о Измайлове
— Баснописец?
— Да никакой не баснописец, сын смоленского дьякона, «тараканомор» главный в «Биржевке».
— А ты напиши опровержение.
— Пришвину отказали.
— Пришвин мальчишка, ты сам напиши.
А я подумал: «Одно слово Шахматова, и всем горло заткнул».