3.
Вот и поехали, повезли.
А в доме водворилась тишина и еще что-то, оно бывает только после покойника.
Пустота какая-то...
Ольга принесла самовар, отвернулась, всхлипнула: барышню жаль.
— А чего жаль, — тут же и упрекнула себя, — знать не помирать поехала, даст Бог, и поправится, только эта землица на губах... Нехорошо.
Старик распоряжался: в кои-то веки такой часок выпадет.
— Ты бы, Костя, попел чего, а то так болтаешься зря, — накладывал старик на корочку зернистую икру.
— Я, папаша, таких песен не умею петь, я пою только разбойничьи... Отчего, папаша, у меня в нутре залезняк ходит с черевным ногтем и отчего я спать не могу и все мне противно?
— Глист завелся.
— Какой глист?
— Ну, червяк, ты посмотри ужотко повнимательней...
— Червяк... — Костя задумался, — а что, папаша, черт, что он такой?
Старик поднялся, налил себе рюмочку наливки, со вкусом выпил, выпил и, крякнув, подмигнул:
— Черт черный.
— Ха! — фыркнул Костя, — черный? а я во сне его, папаша, вижу, знаете, папаша, он совсем не такой, а
узнаешь сразу, он ничего не боится, тихенький, даже видать скрозь.
— А ты спи лучше, вот ничего и не увидишь, либо горчичник поставь, пощиплет-пощиплет и хорошо.
— А вам, папаша, что снится?
— Что снится? — яблоки снятся, истухшие окуни, ты снишься, Катя, мало ли что!
— А правда, папаша, говорят, если увидишь, будто с тобой что случилось такое, так это к деньгам?
— К деньгам, как же! — старик сосал леденец, — накануне того самого дня, как мне выиграть, приснилось, будто сижу я там и хлебаю горсточкой это самое, а покойница мать твоя, будто на помойке.
— А мы завтра в помойке котят будем топить, Маруська окотилась! — захлебнулся Костя от удовольствия.
Старик опечалился:
— Ах ты скесов сын, глупый, да ты их уж лучше в тепленькой водице потопи, а то маленькие, слепенькие — холодно... — и, поперхнувшись, судорожно схватился за сердце.
Из больного места по каким-то опухолям потянулось неумолкаемое клокотанье и свист, и храп и кашель.
Костя походил-походил, раскрыл было пьянино, постучал пальцем, махнул рукой и спустился вниз.
Но не прошло и минуты, вернулся.
— Я боюсь, папаша, — сказал он не своим голосом.
Изможденный старик лежал на диване, затихал.
— Я боюсь, — повторил Костя, — там в детской сидит кто-то...
— Пускай себе сидит, — ахлял старик, дышал тяжело, — посидит и уйдет.
Выскакивала из домика кукушка, куковала.