ОКТЯБРЬ
I
56 дней — 8 недель высидел я в комнатах после болезни. Я прислушивался к воле за стеной, слушал рассказы с воли и писал «Россию в письменах», по обрывкам документов из «ничего» воссоздавая старую Россию — ее потревоженных китов, без которых она немыслима:
«баня — печь — ковш — базар — полиция — псалтырь — часовник — патерик — сундук — крест — грамотка — столбец — гадальные карты — странник — оракул — письмовник — календарь — святцы — помещик — азбука» и т. д.
Да потихоньку сидел над «Временником» —
Так и шли дни, перевиваясь снами.
*
Поздно вечером разговаривал с А. А. Блоком по телефону: ему кажется все таким мирным. А я ничего не знаю. Тогда (в феврале) была легкость и тревога — рушилась вековая стена. А теперь — даже весело: что-то из всего из этого выйдет? И надолго ли хватит? Смешение тьмы, дикости и самых ярких пожеланий.
— — у нас в доме обыск. Солдаты в турецких шапках.
А главный — женщина.
«Вы ездили на Кавказ до станции Семлёва?»
«Ездил», — говорю.
И понимаю: тут не в Кавказе дело и не в Семлёве, тут что-то еще! И действительно, не успел я ответить, как солдаты в турецких шапках пропали,
а я жду поезда. И замечаю, что по спешке набрал я в дорогу много лишнего: рваные калоши, линючую новобранку, гимнастические гири, всех цветов сартские тибетейки, ключи, чулки, банки из-под какао. И все это я выбрасываю, спешу — а вещей гора! А за вещами у золотого пчелиного домика А. А. Блок на костылях:
«Малина, — говорит, — спелая»!
II
Ничего не знаем, как после большого праздника, когда газет не бывает. Министры Временного Правительства сидят в Петропавловской крепости. Жалко мне М. И. Терещенку. Звонил Блок: тоже о Терещенке. Вспоминали «Сирин» и все те годы сиринские — какие далекие!
— — входит Владимир Унковский, за ним мальчик из магазина: несет ему пальто зеленое — «Достоевского!» — говорят.
Керенский наряжен монахом. И какой-то еще весь изможденный, а зовут его Загафедин. Я подумал, этим именем назову какую-нибудь мою игрушку — загафедин!
«А зачем царя спихнули? Надо самим лучше сделаться, а потом и решать!» — говорит Загафедин.
Керенский брезгливо:
«Сам насмо́родил!» — и оправляется: непривычно ему в монашеском.
«А сказали бы домой идти, и винтовку бросил бы!» — Унковский, в зеленом пальто Достоевского, юркнул в картонку.
Я умылся грязной водой, а Чуковский плачет. «Мне, думаю, нехорошо, а ему . — к прибыли».
А он все плачет.
«Купил — говорит, — карету, а лошадей нет! купил кольца для кур, а и кур нет!»
И опять входит мальчик — который принес Унковскому зеленое пальто Достоевского. Посылка от Ф. И. Щеколдина! И сам Щеколдин появился.
Распаковали посылку: а это высокий горячий кулич и коробка с напильниками. Щеколдин осмотрел кулич и напильники и скрылся. И еще несут посылку: от А. Н. Рябинина. Это яблоки — и все-то прелые, лежалые!
Пасмурный облачный день. Тихо необыкновенно и только слышно, как звонят к обедне.
«На худой конец за сорок верст слышно!» — подал голос Унковского из картонки.
Сели в автомобиль и поехали.
III
Умер наш домовый хозяин Д. П. Семенов-Тянь-Шанский. Вчера он у нас читал свой «Временник», собирался прийти оканчивать сегодня вечером.
— — в Петербурге переворот, бегут солдаты, и у всех у них новенькие блестящие погоны:
«Мы теперь все офицеры»!
И входит Д. П. Семенов-Тянь-Шанский с рукописью.
И вижу я: хочет он оплести нас шерстью.
IV
Получено известие из Москвы, будто во время переворота сожжен Василий-блаженный.
— Что же это такое сделали? — Ф. И. Щеколдин плакал, говоря по телефону.
А я не верю — не хочу верить. «А если? если остались одни развалины, они будут святей неразрушенного. Нет, только бы что-нибудь осталось!»
Приходил П.: он очень смущен, оторопленный:
— Не бежать ли нам?
— Да нам-то чего?
Вот так все и разбегутся,
О хлебе: «хлеб тяжко́й», это с соломой: «хлеб грядовой», это с мякиной.
мысли бежали так быстро, не выговариваясь,
одним чувством! И я увидел Р. В. Иванова-Разумника. И дважды вместе съездили за границу: сначала в Рим, и назад, потом в Париж и домой. Что было дорогой, не помню, только помню — попались нам сербские солдаты. А у Аверченки парикмахерская и аукцион. Я принес картину Бориса Григорьева и не знаю, кажется, ее уже продали. И что странно, самому же Борису Григорьеву с придачей Добужинского. Добужинский тут же выдергивает канву из вышивки — «мед и яблоки», такая картина. З. Н. Гиппиус спрашивает, «откуда я знаю, как она верует?».
«Ничего подобного, — говорю, — это все М. К. Вольфсон: 5-ая глава из Евгения Онегина, выжать 6 лимонов!»
И вижу: М. К. Вольфсон на закорках у Лундберга подымается по лестнице с Сахаровым, а за ними Шпет трусит.
«Все мы теперь ездим в 3-м классе!»
«Ничего подобного, — говорю, — вы не сидите в 3-м классе!»
И идем с П. Е. Щеголевым, как когда-то в Вологде: хочется ему купить говядины и непременно в немецкой колбасной. А кругом мухи целыми грядами. Навстречу Чуковский с Чулковым: Чуковский — 70 000 процентных бумаг, Чулков — красное (церковное) вино.
«Мы приискали себе место!» — сказали оба.
V
Раскинув руки крестом:
«Я хотела бы, чтобы меня разорвали за вас!» А другая, закрыв ладонями лицо: «Умереть за дух Божий в человеке, а не за красные рожи!»
Какой-то, напившись на обыске, решительно заявил: «Мне пора уходить!»
Когда теперь встречаются, всегда спор, а спор — одно оскорбление. Приходится доказывать, что ты человек, — а ведь все идет против этого признания.
— — я взял у А. А. Блока книжку с картинками.
Мы в лесу, сидим за столиком. Промелькнул монах и скрылся, а вижу — вылезает из оврага.
Я и говорю:
«Александр Александрович, жаловался мне монах, что выгоняют их из монастыря!»
А на улице народу, не пройти — все, задравши голову, смотрят:
«Эроплан летит!»
В окне ораторствует Иванов-Разумник: опять восстание в Петербурге.
Юрий Верховский («Слон Слонович») уж в доме картошку чистит, а на полу на корточках Виктор Ховин подбирает кожурку и все кучками складывает. Встречаю Николая II-го у ворот Александровского Коммерческого училища в Бабушкином переулке на Старой Басманной. Он меня спрашивает: «служил ли я где?»
«Нет, — говорю, — нигде. Я нетрудовой элемент».
«А Василий Васильевич?»
«Розанов — — ?»
«Его еще нет, — перебивает Добронравов, — со Степуном застрял в лифте на Таврической!»
«Да теперь, — говорю, — нигде и лифты не ходят».
«З-а-с-т-р-я-л!» — повторяет Добронравов, выговаривая в разбивку.
VI
Присел к столу — если бы имел дар слезный, я заплакал бы! Который день С. П. лежит — припадок печени. И никого, одна моя уродливая тень.
— — доктор Ланг живет на море; исследование
показало, что у него жесточайшее малокровие. И. С. Соколов собирает посылку: все в пакеты завертывает. И тут же около примостился А. А. Блок и И. А. Рязановский: кораблики и коробочки из бумаги свертывают, бормочут чего-то:
«Полотилин — платвушка — »
«Отпанет — отпадет — »
«Хапка — тяпка» —
Я подошел к Авксентьеву да пальцем его в живот, — а из него пакля.
VII
Первый долгий поход на волю. Был на Кронверкском у Ф. И. Щеколдина. Шел пешком больше часу. С непривычки все странно. Вечером заходил наш новый хозяин М. Д. Семенов-Тянь-Шанский:
«14-го декабря в деревне убили его брата поэта Леонида Семенова».
Среди ночи раздался страшный взрыв: горел склад на Гутуевском острове.
— — черт сел мне на живот. Пятками по бокам колотит. (Вместо ног у него копыта.)
«Что ты это делаешь?» — говорю.
А он достал из кармана топорик, да как звезданет —
«Что ты делаешь?»
«Рубли достаю».
«А нельзя ли переждать — хоть день!»
«Никак нельзя, — и сам топориком работает, — хуже будет, как на пятаки меняться будут».