МЕЛЮЗИНА
Душа человека какие выносит мученья!
А часто нам выразить все их достаточно звука.
Стою, как безумный, еще не постиг выраженья:
Разлука.
Свиданье...
Разбей этот кубок — в нем капля надежды таится-
Оно-то продлит и она-то уводит страданье,
И в жизни туманной все будет обманчиво сниться
Свиданье.
1
«Богат и славен» Эмери граф Пуату, его владений не обойти: на одном конце куры полночь поют, на другом пожар, горит закат, там рассветает ночь в зарю, а тут стал белый день — земля! и казну считать, не счесть. А был у него брат, не скажешь, граф, соседи, да земли-то у него только что под двор и что под садом. В этот яблоневый сад частенько наезжал старший: был он не по дарам в семье одинок: из детей только сын и дочь, а у брата под яблоней их что падалок. И пришла ему добрая мысль, разгружу бедного брата.
А бедный брат и говорит:
«Бери хоть всю дюжину, пожалуйста: самим едва прокормиться, а детям-ли в разбой, ли голодная смерть».
Эмери облюбовал себе младшего.
«Раймонд будет мне за сына, тебе не жалко?»
Отец ничего не ответил и не дожидаясь завтра, отвел из яблоневого сада свой палый яблок в графский замок.
Так начинается чудесная и жалостная история Раймонда, графа Лузиньян.
2
Свой, да не свое, а с чужим — и все по-своему: не Бертрам для Эмери, а Раймонд — первый. Говорили, никакой он ему не племянник и поминали палые яблоки брата. Да на слух мало в чем оправишься. И был грех или не было, ничего не меняет. «Грех» — эти цепи, чего в природе нет, сочиняется или для упрощения — пиши, не задумываясь! — или из зависти — мне не попало! Эмери в приемном сыне души не чаял.
Растет Раймонд любопытный под стать Эмери.
Эмери знался с астрологами, прошел глазами все звездные пути, знал больше за облачным туманом, чем здесь, на своей сырой земле. А среди его лесов были те же кометные пучинные гнезда, что и там среди ясных созвездий.
Дикий лес Куломбье. Среди леса источник. Заколдованное место. Что там чарует в лунные ночи и почему источник — «Утолимая жажда», только никто не скажет. Случалось, заблудится который, а добром не выбраться домой — какая это музыка и воздушная пляска душу сломит и мысли запутает?
«Вот бы взглянуть!» — тянет Раймонда опасная тайна.
«Когда-то всей этой землей, рассказывал Эмери, владел северный король Елинас. О его жене, королеве Прессине шла молва, волшебница. Она и была волшебница — она была фея, но об этом никто не догадывался. Есть в природе призрачные существа, образ и подобие человека, наделены властью над силами стихий, феи; феи — добрые и злые, потому что они люди. У Прессины было три дочери: Мелюзина, Палатина, Мелеас. Их поселила мать на потерянном острове — есть такой в Екосе, теперь потерянный — мать обучала их волшебству. Дружная была семья: дети любили отца, а еще больше волшебницу мать. Что случилось: потянуло ли человека к человеку или так написано, быть тому было? — Елинас изменил своей доброй фее. Ворожбой дети открыли матери тайну отца и она в гневе покинула Екос. И никто не знал, куда скрылась. Покинутые на свою волю, в отчаянии задумали сестры отомстить за мать. Чарами они заманили отца в Нортумбелян на гору Брюмбелуа — там и погиб король стиснут между скал. Прессина пришла в ярость, когда узнала о жестокой расправе над Елинасом и прокляла материнским проклятием разлучниц дочерей. Младшая Мелеас — стеречь сокровища отца и получит свободу, передав рыцарю, который явится к ней, как в путь идти освобождать Гроб Господен; Палатина заброшена в армянское царство — там в королевском замке стеречь ей сокола, вольную птицу, а старшая Мелюзина стережет источник — надо чтобы явился человек, который бы полюбил ее и во всем поверил — своей беззаветной верой он снимет с нее проклятие и освободит от чар. Но где такой человек?»
Раймонд слушал нетерпеливо. Его глаза отвечали: он и есть тот человек.
«Если бы только увидеть!»
«Мелюзина, Палатина, Мелеас — несчастные сестры! в раздумьи говорил Эмери, материнское проклятие неизбывно».
«Мелюзина!» с восторгом повторял Раймонд.
Эмери волхвует по книгам. Ему небесная тайнопись та же охота. Он любит небо и поле. И как задумает гонять зверя, и всегда с ним Раймонд. Не найдешь ему ровню: ловкий и смелый — сверстникам в зависть, матерому охотнику в диво, зверю гроза. Среди волков шли разговоры: зарежем! — а среди завистников: «изведем!»
* * *
Немые духи,чуткие звери,торопливые люди, что мы знаем о судьбе человека? — «Счастливый!» — Но разве счастье отнимают? — Счастье само уходит вдруг. Как без зова из пучины сердца бурей подымается скорбь.
* * *
Тайна — сокровенное мира и потемки, и свет от нее ярче луча жизни.Без тайны померкла бы жизнь.
Тайна призрак, освети потемки, и она исчезла — и никакого смысла жить.
Тайна жало: горечь или медовый глоток.
Тайна безымянна.
* * *
Осенью гляжу в окно на пустые гряды. Галки и вороны, шарахаясь, стаей перелетают. Холодная вечерняя заря. Мне тоже холодно. Еще нескоро День всех святых — печи затопят в доме. Да все равно! Вот последнее слово жизни: «все равно».
3
Гнали дикого вепря. Раненый зверь убежал в чащу. Охотники разъехались вдогонку. Раймонд ни на шаг от Эмери.
Зимний день — ранние сумерки.
Они плутали по лесу и только к ночи выбрались на простор. Едут к развилью дорог, дыша морозом.
Луна подымалась. Скрипучий искрами дымился снег. Выкованные стужей звезды — литые цветы — вспыхивали узорною строчкой.
Эмери читает по звездам — смущен:
«Этой ночью раб убьет своего господина; убийца не будет наказан, а получит от потомка убитого награду и честь».
— Грозные вести, говорит Эмери и повторяет предвестие звезд.
«Звезды не лгут, но глаза ненадежны, легко обмануться!» беспечно заметил Раймонд.
Кони — вспугнутые птицы — вкрылялись черной дернью в сиянье ночи. Из лесу теплой рукой манил огонек: будет где обогреться, да и другие охотники не обойдут.
Покинутый пастухами костер.
Эмери стал у костра. Раймонд пошел собирать ветки. Огонь разгорался. По-зимнему в лесу немела ночь, и вдруг донесло — и треск и сап: загнанный вепрь, разъяренный, пенясь бежал на огонь.
Было б Эмери спасаться — живее полезай на дерево, туда не достанет. Но гордость сломила благоразумие: ухватя рогатину, Эмери нацелился на зверя. Вепрь уклонился и удар, направленный на зверя, отшвырнуло, и прямо в грудь — задохнувшись, Эмери упал. И тогда на лежачего вскочил вепрь.
Все это случилось на глазах у Раймонда. Он бросил собранные ветки и с яростью ударил рогатиной под правое плечо — и удар пришелся в сердце: не подняться вепрю! А под заколотым вепрем, обливаясь кровью, не шевелился Эмери: удар пришелся в сердце.
* * *
* * *
Раймонд вскочил на коня и погнал без пути.
Месяц, исходя всем своим тревожным светом, поднялся так высоко, что казалось, не удержится на небе и полной шайкой выплеснет его на землю. Но звезды, спутницы и хороводы, зазубренной оградой, осетя, держат.
Конь и лунная дорога мчат всадника в пропасть.
4
Она окликнула его.
И на ее зов в отклик ясно прозвучал ручей:
«Мелюзина!»
Раймонд очнулся.
«Зову тебя не раз, сказала Мелюзина, но мой голос безответно падал. Ты что же? или со своим конем разговорился? Твой конь вывел тебя на верную дорогу».
И она взяла коня под уздцы.
Лицо ее лунной водой струится между черных берегов, глаза дремучая лазурь. У ее ног источник.
Раймонд сошел с коня.
«Кто утолит мою жажду!»
— Печаль погасила свет в твоих глазах, сказала Мелюзина, пей и умойся!
Раймонд жадно припал к ручью.
— Я все знаю, говорила Мелюзина, он не ошибся, правильно прочитал по звездам, его судьба нераздельна с твоей, ты убил отца.
«Эмери— отец?»
— Ты убил отца. Я тоже убила своего отца, и меня прокляла мать, а ты будешь почтен перед всеми. Звезды говорят правду.
«Как мне смотреть в глаза?»
— Я смотрю.
Она была не одна. Отсвечены от ее света похожие — ее тень — они окружали ее, ворожа. В их круговом движении веяла заботливая тишина.
— Тебе одна дорога, сказала Мелюзина, возвращайся домой. И как будут охотники ехать из леса и спрашивать друг друга о Эмери, где он? — и ты спроси. На вечерней заре его найдут в лесу у костра под убитым кабаном. Ваши зоркие глаза под саваном страха обнаружат на теле убитого тобой смертельные кабаньи клыки. А ты говоришь:
«как мне смотреть в глаза?» В чьи глаза? Кому? После похорон Бертрам станет одарять по душу отца. Ты был для Эмери ближе родного сына, всем известно, и чего ты не попросишь, твой брат тебе ни в чем не откажет. Ты укажи на источник и сколько от скалы покроет кожа оленя, пусть будет твоя земля. Олень отмерит твою долю, ты будешь богаче всех. И я буду твоей женой. Веришь ты мне?
«Верю, твердо ответил Раймонд, ты облегчила мне душу. Что я могу сделать для тебя?»
— Я несчастна. Ты один можешь освободить меня.
«Ты сняла с меня печаль, а я беру на себя все твое несчастье».
— Нет, жертва выше твоих сил. Я не прошу такого. Но в твоей власти сделать меня счастливой. Дашь ли ты мне клятву — никогда не нарушишь слова?
Раймонд затаился.
— Суббота, запомни! В субботу не спрашивай и не входи ко мне.
«И это все?» — подумал Раймонд с легким сердцем.
«Клянусь!»
— Ты убил отца, продолжала Мелюзина, тайна открыта мне и никому. Ты невиновен — твоя судьба. Но моя тайна — моя вина. Ты, защищая отца, не мог не совершить, что произошло, а я могла, заступаясь за мать, не делать так, что вышло. В твоей воле снять с меня мою вину. Суббота, запомни, в субботу не спрашивай и не входи ко мне.
«Клянусь!» горячо повторил Раймонд.
И вторя словам, журчал ручей:
«Суббота — в субботу не входи и ни о чем не спрашивай».
На мгновенье неизбежность неверной человеческой доли затуманилась, все показалось так просто — Раймонд глубоко вздохнул. Вещая Мелюзина задумалась.
* * *
* * *
— Сдержишь клятву, расцветет наша жизнь. Запомни, не нарушай: погубишь меня и сам погибнешь.
«Клянусь!» в третий раз поклялся Раймонд.
Свое освобождение и мысль о освобождении другого подняли его силы над человеческим «могу». Или под чарами из подъемного пламени крепкая закалом и камнем уверена вырвалась клятва.
Она взяла его за руку.
Вздрогнув до всколыхнувшейся боли — ее рука, как глубокий ожог — он вскочил на коня.
Остеня́ бледным светом — гаснут луны — лунные спутницы Мелюзины вывели его коня на дорогу к замку.
* * *
5
«Этой ночью будет: раб убьет своего господина, убийца не будет наказан, а получит от потомка убитого награду и честь».
Так по звездам и исполнится. Знают двое — Раймонд и Мелюзина, а для других глаз тайна. И что они видят эти глаза? Смерть Эмери от рогатины Раймонда свалили на вепря: клыком прободал в сердце.
Торжественное отпевание Эмери, по-королевски, а на площади перед Нотр — Дам всенародно жгли на костре виноватого вепря.
Душа человека подымалась на небеса под горестный орган в облаке ладана, легкая от боли постигала свою судьбу, мирясь со злою долей, но зачаден своей горелой шерстью загнанный вепрь выдирался из пламенной щели, хрюча свое: «за что это мне, Господи?» и обалдевал под жгучим тычком: «так тебе и надо».
Раймонд не спрашивал за что, ни как случилось? Потеря, нечем заменить, опустошена его душа, как бы руку ему отсекли и говорят, ступай! — и он идет. Только любовь так безутешна и покорна.
После похорон Бертрам граф Пуату решил из всех подданных отца первым наградить брата за его любовь и верность. Что есть на земле самое ценное, как ни земля, так пусть берет себе сколько вздумает — несметному графству урону не будет.
«Моя мера земли, сказал Раймонд, оленья шкура».
Бертрам не поверил — такая наивная скромность. Раймонд повторил — голос Мелюзины властно прозвучал из его потерянного: «разве за любовь и верность ждут себе награду?»
Не раздумывая, Бертрам согласился и запечатал своей печатью дарственную на землю: «Мера — оленья шкура».
Приближенные Бертрама смеялись: «дурак!». А вышло не до смеху, когда межевой мастер Василий Торский, ученый алжирец, по-карфагенски разрезав на тонкие полосы оленью шкуру, отмерил Раймонду оленью долю. И по разъезжей оказалось, Раймонд куда богаче Бертрама.
Бертрам не подосадовал на свою оплошность: мудрость Раймонда его покорила — с дураком и в мир ходи с оглядкой, а с разумным соседом и в заковырке найдется лад.
* * *
* * *
Мудрая Мелюзина, попомни и научи. Забота не о себе заглушит боль о своем.
6
«Раб господина» сегодня господин явился Раймонд у Источника-утолимая жажда. Его конь по знакомой дороге перенес его из замка Пуату в заповедный Куломбийский лес.
Под баюкающий говор бежит со скалы прозрачная вода и в воде радугой окон церковь, раскрылись двери — выходит Мелюзина.
«Поздравляю, говорит она, какое богатство, сколько земли и все наше! А это мой дом!» показывает она туда — —
И он видит за церковью дворец. И следует за ней.
Он не спрашивал себя: откуда? — вчера, когда мерили землю, тут была дикая пустыня, пугало малодушных, а сейчас — он, как вепрь на костре, обалдевает.
Дворец — украшения — все прозрачно, каждый камень живет, и сколько парадных слуг — серебро, шелка и бархат.
«Я покажу тебе церковь!» говорит Мелюзина и звезда — глубокий рубин, вспыхнув, светя с ее лба, стелет красным воздушным ковром путь.
Перед образами задумчиво горят лампады, а под ними теплются ясные свечи. Облако ладана и шуршит лесной можжевельник.
Церковь полна народу. Идет всенощная.
Два хора и тенор канонарх — перелетные подхваты голосов.
С каким усердием молилась она: вымоленное закрепляла истовым крестом и глубоким поясным поклоном или в смутной тревоге умоляет продлить милость и не оставить, укрепив, и не покинуть.
На литии после благословения хлебов, вина и елея — священник благословил их — Мелюзину и Раймонда. И они обручились — жених и невеста.
Паникадилы озарили церковь.
«Пусть изобилие, огонь веселья, радость жизни да осветят землю!»
Если бы с воли донесло кричит филин, дикий крик отрезвил бы Раймонда, но была зима. И глаза не различают, нет и мысли, что у попа под епитрахилью гуляет воздух, а ноги куриные, и у молящихся только шейные позвонки — для виду. Но и зачарованный, он не может не спросить себя, откуда столько народу?
«Все, что ты видишь, было всегда, говорит Мелюзина, отвечая на его тайные мысли, страх сильнее чар, страх отводит глаза... Но тебе нечего бояться: земля и вместе со мной, все в твоей власти».
Она поднялась по ступеням к царским вратам и с амвона громогласно объявила, что не она теперь, а Раймонд господин над всеми.
Из толпы выступили и потянулись к Раймонду — шли с поклоном и присягали служить ему верой и правдой.
«И не такое еще увидишь, сказала Мелюзина, когда буду я твоей женой, а ты мой муж».
* * *
Откуда вы печальные — тени моего счастья? Что было, то прошло, я читаю по вашим глазам. Какой горький конец моей любви! И я говорю не голосом, не сердцем, а изнывом моей души: зачем же дается человеку отравленное счастье: люблю?
Ты веришь, потому что любишь и не можешь не любить. Без любви во что же и кому верить? Без радости и без надежды одно отчаяние покроет твои глаза.
7
Сколько игралось свадеб на Руси, чего только ни порасскажут семейные хроники, сговорные грамоты, росписи и чин, а о звериной свадьбе читаю у волшебницы Кодрянской в ее сказках, но такой диковинной, как в Пуату еще не бывало: Раймонд женится на фее Мелюзине.
Крещенские рассказы о Источнике — утолимая жажда, о Куломбийском лесе, где ни живой души, а бродят дикие звери да тешится нечисть, кому забыть с первой молитвой и до отходной, знает в Пуату всякий.
Есть на земле чистые места — Святая Земля, Мекка и Медина, и нечистые: заколдованное близ Диканьки и в Куломбийском лесу Источник — утолимая жажда. А на свадебных приглашениях указано было для сбора именно это нечистое место: Источник.
Смельчаки, охотники до развлечений, притворились больными. На дверях повешено предохранительное объявление: «не стучите и не звоните, оба лежим без задних!» — потом пожалеют. Зато хвастуны и кичва, победив трусливый соблазн, прибыли с семьями точно в назначенный час и прямо в церковь.
Среди присутствующих мы заметили небезызвестные имена, близкие и дальние соседи:
Брёх, Курбат, Малявка, Враль, Цапка, Копыл, Мыкун, Мамза, Ушак, Ворыга, Кропот, Неклюд, Курюход, Коверя, Шаровка, Хухра, Харя, Рохля, Чулок, Клокуша, Глазун, Чупа, Молчан, Ревяка, Лазута, Тюря, Гневаш, Тутыка, Попко, Торх, Руккуля, Кухмыр, Докуня, Карзина, Ликур, Кувака, Таралыка, Дыляй.
Носы до переносья на Мелюзину.
Мелюзина — красная яблонь, в ее синей дрёме робкое счастье.
Раймонд — что в нем осталось от яблоневого сада? разряжен — приплюснутый грецкий орех со вздернутым носом. Когда это счастье бывало умным? — но его улыбка была прямо дурацкой: он принимал изъявления
бескорыстной человеческой подлости почтенных, в оправе, льстивых прозвищ, людоедов.
Из оголошенной пряными хорами церкви, после венца обезьяньим гуськом перешли гости по циррозовым коврам во дворец.
Голова кружилась, трудно вообразить себе такое богатство — оно лезло из щелей, из-под пола, валилось с потолка, висло из стен и торчало из окон — свое и привозное.
Залы сверкали от драгоценностей.
И вот чего никто не мог вспомнить, какая в тот день была погода и освещение — наверно сказать, что никаких свечей и электрических лампочек, а что-то вроде электричества со вспышкой, я скажу, демонские светящиеся перемиги; а дышалось лесом, пускай по святцам в ту пору ходил Кузьма- Демьян с гвоздем, ковал реки.
Сытые ели по-волчьи. Все было так хитро и замысловато: не то вилкой тычь, не то развлекайся пальцем. Вина душистые кипрские, известно, на Кипре и пустая ягода ананас, завезли крестоносцы. Медовой волной лилось вино.
Музыка гремела, как лакированный тарантас по каменным московским мостовым — грохот, присвист и жиг. А хоры песельников подымались и падали в раскат по-цареградски, с воздыханием херувимской.
И когда взвились танцующие гирлянды, трудно сказать, балетные ли это танцоры или змеи — змеи вылуплялись из цветного воздуха и вышелушивались из воздушных цветов — о таких легких взвивах не мечталось и Вестрису.
Очарованные гости не хотели расходиться. Едва уломали. А которых и силком пришлось выпроваживать, по-родственному, и ни один из загулявших не вернется домой, не унеся веселую голову и подарок на память.
С подарками не все прошло гладко, но винить хозяев тоже не порядок, а вернее чудесный случай или перепутная хмелина.
Руккуле досталась брошка — камни играют, зажмуришь глаза, а дома, как раскрыли футляр и оказалось, никакой брошки и никаких бриллиантов, а рисовая папиросная бумага и на бумаге сидит лягушка — понадавили пальцем, мягкая, а заквакала не по-нашему.
Цапке полный сундук навалили добра, а на поверку —
гоголевский дедов зарочный клад: сор, дрязг, стыдно сказать, что такое, мой руки.
Но это еще будет наутро, на трезвую Руккулу и Цапку, а сию минуту дурьсон, окладистый мешок пустых надей и горьких чар.
И когда чары развеялись и огни разбежались всяк в свой темный куток, и Раймонд и Мелюзина остались одни — кто же это не знает, какое счастье, любя, остаться наедине!
Счастливая, словами она ничего не сказала, она только посмотрела с мольбой, а в ответ ей — огонь его глаз.
С этой ночи совершаются чудеса. И все «разыгрывается, как по нотам», как сказал бы чувствительный философ.
На рассвете Раймонд заглянул в окно — в этот первый свой весенний день — и видит: там, где вчера грозил дикий лес, смотрит в глаза чудесный город.
И разве это не чудо: город вырос за одну ночь!
Построить «обыденный» город, как это возможно без волшебства, но очереди перед банками — вкладчики запачканные известью, прямо с работы и все синдикальные, на чудеса не падки, ясно говорили, что Мелюзину не испугали никакие издержки.
Город назван был по Мелюзине Лузиана: Мелюзина значит мать Лузианы.
И громкое имя Раймонд — граф Лузиньян затмило знатные имена на дальний конец до Екоса, владенья короля Элинаса, отца Мелюзины.
* * *
8
Несметные богатства Лузианы, откуда? — он не спрашивал. Но разве люди проходят мимо? Да, погибаешь,
невниманием подтолкнут, а поднялся, тут тебя чужой глаз ошарит: как и почему?
И мертвая сила — зависть окружила Лузиану.
«Счастливая жизнь» — как потом говорят, когда жизнь прошла. «Полнота любви» — а про это возможно и в настоящем.
Вот Раймонд и Мелюзина неразделимы, и жизнь их на зависть.
И мертвая сила — зависть вошла в Лузиану.
Мужество, кротость и набожность Мелюзины. Дети.
У феи родятся прекрасные дочери — феи. Сыновья — явление необычное. Оттого ли, что у Мелюзины не колдовство, не чары, этого в ней с избытком, а одна-единственная мысль заполняла ее душу — верой человека очеловечиться, за пять лет она родила десять сыновей: Ги, Одон, Уриан, Антуан, Реньо, Жоффруа, Фруамон, Оррибль, Тьери, Раймонд. Одного она отравила в колыбели: это был комок колючих волос со злыми глазами и клыки явственно прорезались в его молочном рту, она боялась, Оррибль убьет своих братьев. Рождение детей ознаменовывалось постройкой городов вокруг Лузианы: Мелль, Вован, Сен-Мексан, Партеней, Ля Рошель, Понс.
Сколько у Раймонда забот. Но это не бремя, тягостная нужда, черная забота, — это волшебное ожерелье, что подымает дух и силы.
Ни часа, ни минуты, занят делом, некогда было подумать.
За пять лет он был верен слову, крепко держал клятву, Мелюзина уверилась. Все, казалось, идет на человеческий лад, она чувствовала себя, как никогда, человеком.
* * *
Неподалеку от Лузианы построен был по желанию Мелюзины монастырь Меллезик: храм во имя Богородицы — Утолимая печаль.
Пять лет — век. Но есть ли на земле что-нибудь вечное, кроме надежды? Надежда Мелюзины освободиться от чар материнского проклятия сказалась в этом имени «утолимая печаль».
Меллезик — ее любимое.
И вот однажды летним безоблачным утром их счастливого дня — так потом передавать будут: примчался на
взмыленном коне староста из монастырской деревни — ужасные вести:
«По неизвестной причине в ночь сгорел монастырь — и люди и скот, и хлеб, как сдунуло».
«Бог покарал за грехи!» — в утешение объяснил простой человек.
Зависть — поджог! крикнул Раймонд.
«Зависть гасят огнем!» искрой кольнуло его и гнев охватил огнем.
Цепок гнев: завистников — кто поджег монастырь, и как отомстить — пойдет глубже до самых корней сердца, где расплавленная чуется тайна.
Он вдруг в первый раз спросил себя о Мелюзине:
— Так что же такое суббота — что она делает в субботу и чего скрывает?»
И не гнев, Раймонд присмирел вдруг, а ужас: «недоговоренное, замалчивание — чего?» — ужас сжал его верное сердце.
Хорошо, что случилось не в субботу.
* * *
Мудрая Мелюзина, ты заботой отвлекла Раймонда от мысли — мысль беспокойная сила, она изведет, она растравит нежность любви. Любовь, угасая, заполняется мыслью.
Когда про свою любовь скажет себе человек: «грех», это значит, в его сердце нет больше любви: любовь бездумна, как и несомненное вне мысли. Раймонд коснулся тайны — и потайные двери мысли раскрылись.
* * *
В день освящения нового Меллезика «Утолимая печаль», когда после церковных торжеств, они дома остались одни, мир сошел в душу — как цветы и уверена была их любовь: поднявшись до вершин, солнцем покрывала, светя.
«Вот как мы любим друг друга, сказала Мелюзина, как прозрачен наш путь — ты и я!»
И он готовый повторить ее слова, вдруг замолчал: тайна погасила его ответное «да».
Если бы дано ему было, он ответил бы слезами — покорно.
На ночь она взяла серебряный песок от Источника — утолимая жажда и ворожа, присыпала ему к сердцу.
Успокоенный, он заснул, но поддонная его душа клокотала.
* * *
Глубоко под землей видит он себя. Кругом стена земля. Выхода нет и нет птицы — мечты, которая подымет из ямы и вынесет его на свет.
«Мне ее как позабыть!» говорит он глухой стене.
Глухо отвечает ему стена:
— Она тебя полюбила, потому что ты ей нужен, твоя клятва зажгла в ней страсть.
Черным прошло по его глазам. И он ослеп. И слышит: из розовой зари выплескивалась песня — ее голос. Беду она предвещала, остерегая, или вспомнила о нем — о их нераздельной любви, чего не вернуть.
И голос поднял его из ямы.
«Ты не знаешь, где и на чем остановиться, говорит кто-то, каждый твой день забит, ты никогда не успеваешь, откладывая на завтра. Тебе надо проснуться. Ты хочешь знать тайну?»
Он не отвечает, насторожился.
«Ступай на реку, иди по берегу, будет омут, бросайся вниз головой».
«Страшно!» подумал он, но не мог сопротивляться, как будто говорилось не посторонним, а в нем. И он пошел и кинулся в омут. И очнулся под водой.
Он шел по хрустальному дну, как по улице. Под ногами, тонко струясь, играла вода. Навстречу ему Мелюзина.
«Это мой дом», говорит она.
И от радости он пробудился.
И слышит: кто-то за стеной, их двое. Один говорит:
«иди ты вперед». А другой отвечает: «нет, не пойду!» И входят в комнату. Раймонд зажмурился. Он чувствует, вошла Мелюзина. И тот, кто с ней, спрашивает: «где он лежит?» Раймонд открыл глаза и ужаснулся: спутник Мелюзины он сам, в его руке нож, и приближается.
«Если ты спишь, ты меня услышишь, а проснешься, увидишь».
И он видит: звезда — рубиновая росплавь — змеей лучится из окна.
9
В пятницу с вечера начиналось.
Ее не узнать было, беспокойно бродит она по комнате, а нет такого уголка, где бы ей укрыться. Неизбежно.
В субботних превращениях было для нее что-то унизительное. Неся проклятие, она не может не превращаться, и это угнетало. А страх, заволоченный годами уверенности, никогда не покидает ее.
Она верила, что только любовь, готовая на всякую жертву и клятву, снимет с нее материнское проклятие. Но она понимала, что и самая беззаветная любовь человека хрупка и неожиданно может наступить разрыв.
Он ее любит и по любви своей верит, и по вере не нарушит клятву. А вдруг разлюбит и пропадет вера, и с верой клятва — и она пропала! А если и не разлюбит, какая человеческая любовь устоит перед тайной? Тайна задушит веру, а с мертвой верой отпадет и клятва.
Узнай он тайну — ее проклятие превращений, какой ужас охватит его и его любовь выдержит ли? — и она пропала. А если и не отпугнется — любовь безглаза! — все равно, клятва нарушена. Ведь только ненарушимая клятва снимет с нее проклятие, и неважно, превращается ли она.
«Если бы превратиться в человека, жить в земле и умереть в свой час! Умереть — отдохнуть в земле. Человек не может понять, что значит жить на земле без срока, всю тяготу без конца, нашу долю. И может ли человек — с началом и концом — выдержать безначальную клятву?»
И на нее нападает страх.
Скрываться перед любимым и тайной испытывать любовь, возможно ли выдержать?
«И тебе и мне?» говорила она, прислушиваясь к себе — к своей человеческой и нечеловеческой душе.
«Или во имя освобождения сердце человеческое бесстрашно?»
С тоской она прощалась с Раймондом, покидая его до воскресенья.
* * *
Его клятвой живет твоя мечта о свободе.
Мудрая Мелюзина, как могла ты поверить в ненарушимое человеческой клятвы? А твое проклятие в неосуществимой мечте. Наступил конец — мечтать тебе не о чем — твое проклятие неизбывно.
10
В субботу с утра гости: Бертрам, Жан Дарас и с ними приезжие иностранцы — Туринг фон Рингельтинген из Аугсбурга, Мартын Сенник из Кракова и Иван Руданский с Москвы.
О Лузиане чего только ни говорилось — сказочный город. А о чарах и волшебстве Мелюзины распространялись чудеса. Последнее из чудес: Ниоркские башни — рассказывают очевидцы, как Мелюзина набрала себе в фартук камней и ночью одна отправилась к стенам города, а наутро, видят две башни, ее волшебство. Кому же не любопытно взглянуть на фею?
Суббота заветный день. Гости обедали без хозяйки. Раймонд объяснил болезнью: Мелюзину нельзя беспокоить. Жаль, но что поделать! Особенно досадовал Руданский: путь с Москвы невеселое путешествие.
После обеда Жан Дарас, бывалый, пошел показывать иностранцам диковинки Лузианы, а Бертрам остался с Раймондом.
Эмери — воспоминания детства — несчастный случай на охоте — оленья шкура и чудеса.
«А что такое с Мелюзиной?»
— Нет, — сказал Раймонд, она принимает и не таких
еще чучел, недавно из Монголии пожаловал сам Кутыкта, а из Индии Обезьяний царь. Но суббота, это ее день.
«Стало быть, правда?..» Бертрам чего-то не договорил.
— Так повелось с нашей первой встречи. Суббота ее день. И что ж тут такого? И какой смысл мне накладывать лапу? Над Источником она построила себе часовню. В субботу с утра покидает дом, и весь день одна.
«Одна ли? Ты уверен?»
— Очень набожная. Я никогда не нарушаю ее одиночества. А в воскресенье опять мы вместе.
«Ты на меня не сердись, сказал Бертрам, я давно хотел поговорить с тобой.»
— О разделе?
«О вашей жизни. Стоит только послушать разговоры... ты скажешь не стоит обращать внимания. Но ведь откуда-то идет молва.»
— Зависть.
«Ты прав: там, где талант, жди у незавидных зависть. И это только подымает тебя. Ты обращал внимание на своих детей?»
— Как же, я их очень люблю.
«Впрочем, со стороны виднее».
— Что ты хочешь сказать?
«Говорю прямо: они не твои».
— Что?
Раймонд растерянно, как человек под неожиданной стукушкой. Его вдруг ударило: ведь и сам он не раз спрашивал себя, в кого? — ни малейшего родового сходства, никаких фамильных черт, ни в лице, ни в характере. Один Жоффруа чего стоит, такие страшные зубы.
«А чем, по- твоему, в субботу занимается Мелюзина, ты говоришь, молится...»
— Я не знаю, резко ответил Раймонд и задохнулся: догадка, о чем никогда не загадывал, втянула в себя воздух.
«Откуда у тебя такое богатство? Тут был дикий лес, пустыня, а за эти пять лет — да ведь это целое государство, твоя Лузиана. Да такое или снится или в сказках. Про нее говорят, волшебница, занимается колдовством. И не одна».
— С кем? — вскочил Раймонд, но как ногам удержаться, перед ним все кружится.
«Удивительное дело, столько лет вместе, на глазах совершаются чудеса, и никогда не спросит, как это возможно, откуда? И при этом всегда что-то замалчивается. И не проверишь? Называют одного из ближних к тебе, забыл, как его? Ну, кто у тебя на глазах?»
— Не вижу.
И тотчас все, кто чаще приходил в их дом, прошли перед Раймондом и он засматривает каждому в глаза. И странно, у всех оказывается одинаковые глаза, и этот единственный глаз всплеснул его — перед ним стоял с «вопиющими» глазами застенчивый Рольдук.
«Рольдук колдун? Невероятно. Но почему же в субботу, вдруг вспоминает, его никогда не видно?»
На столе лежал кабаний нож, подарок Бертрама, «на дикого вепря нынче с рогатиной не ходят»!
Раймонд схватил нож.
— Обоих! — он не сказал, а сверкнул, как нож.
«А ты не горячись. Мало ли что говорят. Коли всему верить, потеряешь веру».
Но Раймонд весь в шуму — «ты мне говорила неправду!» повторяя, — гнев жег его, шипя, — с ножом на кабана он вышел.
Бертрам за ним.
Дом опустел.
11
Прессина:
Дети, сестры мои! Моя неутоленная любовь — неутолимая жажда. Зачем вы меня разлучили? Я вам открыла глаза на тайны — вы открыли мне тайну. Измена погасила мою веру, но любовь не сжигается ни на каких пожарах. Мстя за меня, вы убили отца, вы отняли у меня мое — чем жить в вечном веке. Ждать мне нечего, а жажда жжет. Так будьте ж прокляты, разлучницы! мое проклятие на вас — стерегите свободу не для себя: сокровища, сокола, источник — для себя никогда не дождетесь, как мне не дождаться Елинаса. Моя кара, пусть будет вашей, дети, сестры мои!
Мелеас:
Бедная моя Мелеас, с какой кротостью ты проводишь дни, настороже. Пусть на вечный твой век не откроется
тебе твоя проклятая доля. Стереги отцовские сокровища, верь, рыцарь придет. Если бы ты знала, что нет такого рыцаря, а если бы и появился, не найти ему потерянный остров. В твое пробуждение ты почувствуешь — как я боюсь! — твоя кара твоей матери жаждет без утоления — ждать без надежды — жить нечем.
Палатина:
Что твой сокол? Ты не спросишь, зачем стережешь. А я в постоянной тревоге. Вижу твое отчаяние, вдруг да ты очнешься: перед глазами чужая воля и никогда не быть свободной. Стеречь вольную птицу — стеречь свою неволю. Твоя кара — кара твоей матери: память о любимом и никогда не встретить.
Мелюзина:
Обреченная стеречь Источник — утолимая жажда и никогда не утолить свою жажду — мое проклятие.
Она еще не знает свою проклятую долю, она верит.
Все кончено. О чем же мечтать? Я закрываю глаза: мне страшно, Господи, за что это мне — ее страдания — боль моя?
Она убила отца за измену, а измена слову убьет твою надежду. Разлука станет стеною между вами. Крик отчаяния будет единственное твое слово — взблеск разбитой мечты.
Раймонд нарушил слово. Подожжена, горит его любовь — идет с ножом. Мера любви жертва, но какая любовь нуждается в жертве? Веру меряет тайна. Перед тайной нет жертвы. Тайна сильнее любви. И голос ее не заглушить. Тайну можно только зарезать. Жалкий человек, ты пропал!
* * *
Крадучись, подошел Раймонд к часовне. Согнутый на прыжок — мысли сдунуты, чувства тлеют. В его руке горел нож, и уши точились бритвой. Не дыша, прислушался.
Вода плескалась — бежит ручей.
Глаза шарили стену. Крепкие стены, ни царапины. Глаза царапали камень. Счастье! — в двери царапнул ржавый гвоздь — нож вызвездил гвоздь. И пылающим лицом прижался к щели.
12
Она была одна.
Горбатая — под тяжестью скорби, она блуждала глазами: то ли ей мерещилась угроза, и бессильная обороняться, она искала, куда бы спрятаться или пропасть. И вдруг, как пойманная, она схватилась за сердце. Правый глаз ее налился кровью, левый запылал иззелено — синим огнем, от боли уши вытянулись, как у летучего мыша, и рот медленно расходился до ушей. Вспыхнув, она вскочила и ломаясь падала и опять подымалась, пылая.
Ее иззелено — синий глаз поднялся над кровавым. И колкой зеленью затопило все, вокруг.
И когда Раймонд очнулся, в его глазах — он различает — стоит косматая и с ее лба повисла львиная лапа. Нож выпал из его рук. И львиная лапа пропала.
И он видит: плоское безглазье и над птичьим носом сел черный мохнатый паук, а изо рта вырезались клыки и длинный волчий волос колеблется на носу. Косматый зверь! — ноги грузно подымались скакать.
Это было так неожиданно и необычайно, у Раймонда прыгали глаза и ноги била дрожь. И вдруг снова — Мелюзина! ее глаза, и третий чешуйчатый глаз светился с ее лба. Облитая синим, сияя, она плескалась в ванне, но не заметно было ни ног, ни рук — огромная змея, виясь кольцами, вскруживалась и подымала воду.
Всеми чувствами, всем человеком переполнилось, Раймонд толкнул дверь — дверь легко поддалась — и вошел в часовню.
И на его глазах вспугнутая, метнулась змея к окну и ускользнула в ночь.
* * *
Тайны больше не было. Глаза открылись. Тайна только призрак.
Он стоит у скалы. Кругом пустыня. Не гремел ручей — источник ушел. Оттого и такая пустынная тишина.
И видит: испуганные глаза — на него глядит со скалы змея.
— Мелюзина! — с криком он протянул руки.
Она поднялась выше, грозясь:
«Не прикасайся!»
В его опущенных руках глядела бедность человеческой доли! — всем чужой и в мире ни души, кто бы любил его.
Вдалеке стороной мчались всадники: Бертрам, Жан Дарас, Туринг фон Рингельтинген, Мартын Сенник и Иван Руданский — сломя голову уходя с проклятого места.
А Раймонду некуда было возвращаться.