ТЯ́БЕНЬ
Храм Соломона — чудеса мира. Не человеческими руками построен — его строили люди и демоны.
А основание храма — самородные камни, их таскали с моря: лица носильщиков уходили за облака, и видны были только ноги огромных цапель; цапли, натащив
камней, прошлись по городу мароканским маршем и пропали. Им на смену слетелись все восемь ветров, поднялись над камнями, дули наперерез, бесновались. А улетели ветры, бегут от застав звери: сколько есть зверей на земле и от птиц — поют, рычат, лают (чего-то говорили по-своему, да одному понятно строителю!) и разбежались, кто под куст, кто в лес. Тут вот и явились демоны — и началась стройка.
Строитель привлекал все новые нездешние силы: демонская много легче и гибче человеческой и звериной. Самые ответственные спецы были демоны: на собрании у царя сидели они за особыми железными столами обок с учеными и писателями, и им прислуживали демоны низшего разряда — бесы в смокингах «красной свитки».
Очень все было странно — жутко: необычно. Точно в предгрозье и вдруг — такой шум, тряс, белиберда, как в грозу (на ухо кричи, ничего не слышу!).
Китоврас, могущественный из демонов, указал способ тесать камни «шамиром». И работа пошла в тишине, для слуха незаметно (муху слышно!). А глаза́ понемногу привыкли и к поблескиванию и к вспышкам электрических огоньков, когда «само собой» на леса́ подымались камни и катили из пустыни платформы с камнем без проводников и шоферов.
Понемногу наладилось и с продовольствием. «Режим экономии», вызванный затратами на постройку храма, проведен был блестяще: «пищевой отдел», как самый соблазнительный, поручен бесчувственным демонам — общественные столовые, рестораны, отели, бистро, все обслуживали демоны. И, конечно, был ропот: «едим чертятину!». Но демоны оказались искуснейшими поварами и изобретательными мэтрдотелями: из падали такое суфле тебе сделают, само в рот прыгает — «вареники Пацюка», как любимые Гаргантуа жареные свинные кишки с кашей, — а из дохлятины подадут эскалоп, только очень все перчат и потом весь день пить хочется.
Была еще с китом страсть, не дай Бог.
Давал царь Соломон банкет — затеял всех рыб и какие есть морские звери, всех накормить до отвалу — так и объявил: «жри, сколько влезет!». И вот объявляется кит, самый обыкновенный кит с Белого моря, тут и пошло: сколько ему в пасть провизии ни кинь, все одно: «есть
хочу!» — того и гляди тебя сглотнет. Весь запас ему и перекидали, царю-то и неловко: приглашал водяных гостей, а угощать нечем. А кит отплыл на середку, да как пустит струю, весь Иерусалим обдал, кричит: «Благодарю Тебя, Господи, Ты один насыщаешь меня». Срам-то какой! Конечно, против Бога человеку никак.
* * *
На рождественские каникулы работы прерваны на неделю. В сочельник выпало много снегу и к святому вечеру небо очистилось — Диккенсовы звезды. А в окнах на елках зажглись огоньки. И Диккенс-Гоголь-Рабле и елочный свет чудесного Вейнахтсбаум почувствовались таким домашним «немудреным» — а и вправду мир сошел на землю. По церквам ударили к полунощной мессе. И со всех концов Иерусалима потянулись гнездами и черной вереницей, без свечей сияя: «Дождались — святой вечер!»
И озорная орава вышла прогуляться — вот они — впереди Унис. И всякий со своей затеей:
«Залезть на колокольню к колоколам и оборвать веревку или так запутать, что звонарь...»
«Курлыкать под псалмы и орган...»
«Без толку толкаться в проходах на соблазн и раздражение молящихся...»
«На кухню! и там наплюю в кутью, ха?»
«Не стоит рук пачкать. Идемте к царю Соломону. Я придумал, мы и его, премудрого, прижмем к ногтю!»
Унис коноводил — китоврасья порода! — знали его и на стройке: «умница, говорили, очень только озорной». Это он на царской скандальной кормежке киту вместо зерен сколько мешков камней в глотку всадил, — «форменным образом безобразник».
«К царю Соломону!» повторил Унис.
Всем очень понравилось: «искушать царя Соломона». И на радостях — «как это весело, чтобы премудрого к ногтю» загалдели бесы и в драку «понарошку». А как размеришь, где кончается «нарошка»? А другой и не понимает, и не то, чтобы не понять, а если больно, хоть и понарошку, а все равно отбрыкнешься: а это сейчас видно — заметили и уж не спустят.
А был такой вонючий бесенок Сакар: ему, глупому, больно, он и лягнулся, ну и здорово же его отдули: так
носом в снег, — вот тебе, фискала! Поднялся Сакар — а те уж далеко — и только следом искра-снег.
«Ч-ч-ч-ер-ти!»
И поплелся домой.
Орава, не дыша, на пяточках, подступила к освещенному царскому окну: огонь надувался ярко-красный, — черти дымились. И какой-то горлан, для безобразия затянул по- весеннему: так весна, дыша озоном, сардинками, макрелью и селедкой, кричит под окном:
Свежие сардинки!
Унис мигом к окну, бесшумно «шамиром» вынул стекло и высунулся к царю Соломону.
Унис на локотках:
«Чтой-то вы делаете?» (На Униса это произвело глубокое впечатление.)
«Ем».
«А весы?»
«Я взвешиваю все то, что ем и потом все, что откладываю на землю. Мера».
Унис хохотнул себе в кулачок:
«Премудрость! До этого еще никто не додумался, ни Аристотель, ни Маймонид: чтобы есть и взвешивать. Царь Соломон, для тебя нет тайн, ты все знаешь — пустыни, пропасти, норы, ничего не скрыто».
А и вправду, царь Соломон все знает; и где он только ни был, весь мир осмотрел.
— А на небеса ты никогда не лазил, — Унис поштопорил носом, — почему?»
Царь Соломон отложил в сторону медовую ложку. Перстень на его пальце вспыхнул всеми огнями: камень ветров, камень зверей, камень земли и воды, камень демонов — над всеми он властен.
«Но может ли человек проникнуть через ту потаенную дверь — туда? Китоврас может, он демон, но я, всемогущий, я человек?» — вспомнился царю Соломону кит: скандал.
«Небеса — это! — там все по-другому, там нет нашего «ничего» и без этого, не взвешивают!» Унис огоньками насмешливо подмаргивал, резал, разрывая пространство наперекрест.
Царь Соломон догадался, не простой это бес: чего-то затевает. И надо от него отделаться поскорее.
На письменном столе лежала разрисованная цветами кожаная сумка, принес художник: «своей работы».
«А скажи, пожалуйста, бес-иваныч, как тебя...»
«Можешь ли, Унис, влезть в эту сумку?»
«Га! — попался Унис, — еще как, и все наши».
«А ты покличь: мне это очень интересно, как вы рассядитесь с вашими обезьяньими хвостами».
«Хвосты у вас!» — огрызнулся Унис и пальцем чего-то там сделал за окошко, какую-то двусмысленную фигу.
И царь Соломон не успел поставить весы на место, вся комната наполнилась бесами.
«Товарищи! — скомандовал Унис, — царь Соломон хочет, чтобы мы залезли в эту сумку и расселись... ха!»
И стал тонеть — стал в иголку, тоньше иглы и первый блестящим прутиком скользнул в сумку.
И вся орава подобралась: кто гвоздик, кто кнопка, кто зажим, кто просто блестка — и один за другим, а то и группами, посовались в сумку.
«Мы все залезли!» — пискнул из сумки Унис.
А посмотреть, ну никак не скажешь, разве где зеркальце, чуть отдулось.
И опять какой-то горлан закликал из сумки: весна!
Свежие сардинки!
Царь Соломон позвонил царскому кузнецу. И сейчас же царский кузнец Вакула принес засмоленную бочку из-под селедок. Положили в бочку сумку с чертями; на бочку крестообразно железные обручи. Припечатал царь Соломон своей царской соломоновой печатью. И с Богом:
«Снесешь, брат Вакула, на Иордань и там норови в самое глыбкое, пускай поорут на здоровье!»
И сел к столу доедать кутью.
На первый день Рождества Костоглот хватился: где его бесеняты? Обедни кончились: пора бы. Ждет к обеду —
как вымерли. И вечер — чай пить! — не возвращаются.
А этот бестия Сакар обрадовался! — все порции сожрал и поминутно молчком за дверь бегает.
«Да куда ж они запропастились!» — забеспокоился Костоглот.
А Сакар, что он знает? — одно:
«Пошли искушать царя Соломона».
«Вот негодяи!»
«А чего ж! — Сакар сгорбился по-унисьи. — Со всякой дрянью только руки пачкать, а царь Соломон — это дело».
«Дело-то это дело, а и нарваться легко! — а сам подумал, — Унис, его рук дело; если шею не свернет, этот со временем себя покажет».
И велит Костоглот Сакару: оденься поприличней и завтра ж идти на разведки и дознаться, куда их нелегкая?
«Да руки-то хорошенько вымой, черт знает что! Сказано вилкой есть, а не пальцами».
Костоглот не раз у царя во дворце на собраниях обедал, а случалось, и позавтракает запросто, если спешка: Костоглот, трубочный мастер из Тира, на стройке десятник. Демон, а не отличишь от инженера.
Сакар не Унис, красную строку от обыкновенной не отличит, но не без сметки. С царем ему делать нечего, это он знает, царь Соломон так шуганет, не обрадуешься, а вот на царицу — на эти дела он мастак.
И как поутру вышел и все прямо и прямо — да обежал царское окно, а вот под это и стал прохаживаться под царицыным окном, покрикивает, как стекольщик:
Стекло вставляй!
А как в сочельник царский кузнец Вакула бочку-то с чертями гробастал на Иордани топить и как-то неловко в дверях задом зашел (кузнец нескладный!), бочкой стекло у царицы и просадил. Царица слышит Сакар орет, и велела стекольщика к себе привести.
И как демонскую рожу-то он высунул да голубем глянул на царицу, так ее всю и развернуло. И уж про
стекло разговору нет — да и нет у Сакара никакого стекла, один резец.
И стал бес ее охаживать (ну, ей Богу, как паук муху!). И голос переменил: «ю-ю-к» какой-то — «скажите, да не знает ли, или кто видел, и по каким рейсам» к царю Соломону в сочельник, он встретил: — «шла партия французских эскамотеров?»
«Французские эскамотеры! — смеялась царица, — да просто алатырники бесы. Царь Соломон с фокусниками не очень-то церемонится, живо их к ногтю: поедят на Святках в Иордании свежих нантских сардинок».
Сакар паук, выпустил липкий оселок и отбежал. Дразнится. И опять все ближе и туже.
Царица все ему и выложила: и про царского кузнеца Вакулу и как бочкой стекло высадил.
А Сакару того и надо: нащекотал усы, да только рожу его и видели.
«Ах, ах, стекло!» — кричит царица.
А он уже вона где — и следом снег, ис-кры!
Костоглоту идти на выручку, больше некому. И уж остервенел же демон: праздники, в театр пошел бы, а тут изволь.
«Виданное ли дело: с самим царем Соломоном! — мысленно упрекали он бесов, — царь Соломон только что на небо не лазил! И попадет же стервецам, дай только из бочки выйдут!»
Обернулся он селезнем, нырнул в Иордань на самое дно, ухватил клювом бочку, выкатил волной на берег — так и хряснулась о камень, а крепка! — сорвал Соломонову неистребимую печать, «раскрестил» железный непобедимый крест, вытряхнул сумку, да как откроет — пуфф!
А они друг за другом, один на другом, ну, подмоченные стрекозы.
И в теплую погоду если, на дне-то моря не очень поскулишь, а зимой, ей Богу, никакого терпенья, одна мука.
Черти прыгали и от удовольствия и чтобы разогреться.
Костоглот дал каждому по стукушке, а Унису еще и подшлепник.
«Сам делай все, что хочешь, твоя воля, но и ответ неси, других не путай, шельмец!»
А Унис только всего, что по этому месту себя погладил — он свое дело сделал: царь Соломон, хочет он, или не хочет, а впросак попался.
* * *
Целый день царь Соломон все один. Хоть бы праздники поскорее кончились. Скучно.
Прежнее время, захочет, бывало, и полетит — но он облетел весь свет и нет уголка на земле, где бы он ни был и все-то он знает, (а как это любопытно, когда еще чего не знаешь!). А что на небе, там? — он не знает. Это верно, бесы правы, он не летал на небо, он не знает.
Вот и бесов нет, на дне в Иордани, голубчики, запечатаны Соломоновой печатью, крепко сидят в селедочной бочке, а мысль не запечатаешь: она — это тот же Унис лезет в окно, шамиром бесшумно разрезает преграды.
Да, и в самом деле, где он только ни был: и у муравьев в их царстве, с самой муравьихой разговаривал — Madame Bonneau, видел ангела смерти — вот уж ничуть не страшный! Да и вправду, земные тайны для него открыты, но что на небесах, там? Если бы хватить ему на небо!
И день и другой, а все то же, не выходит эта мысль из головы: «залезть на небо».
На третий день Рождества, как бесам из бочки выскочить, мудрость оставила царя Соломона: он вдруг все позабыл — кита позабыл!
«Чего, в самом деле, полечу-ка я на небо!»
И зовет царь Соломон своего горбатого тябня — первый из зверей, самый близкий ветрам, окрыленный, как птица, а бесчувственный, как демон.
«Сослужи мне верную службу!» говорит царь Соломон тябню.
«Хорошо, — отвечает тябень, — садись на меня. Куда хочешь?»
Сел царь Соломон на своего крылатого верблюда.
«На небо!»
Тябень взвился — и полетели.
Первое небо летят — ну, ничего! Второе небо летят — что-то по-другому, не наше. А как стали приближаться к третьему, а там — огонь и вода — розы и лилии.
И тут ангелы — не ангел смерти — а многоочитые и многокрылые, да как шуганут:
«Смертному ни на пядь!»
И с этой-то высоты грохнулся царь Соломон на землю.
Хорошо еще тябень, не простой зверь, крылатый верблюд — ему ничего не вредит и ничто не берет, а то долго ли до греха, и не то, что шею свернешь, а и черепок напополам.
И слышал царь Соломон: над самой его головой на колокольне в городе Клионе, эк, его куда дряпнуло, в Бретань! — часы Рождество на колоколах играют:
родился
Пойте гобои, гуди волынка.