ОБЕЗВЕЛВОЛПАЛ
В. В. Розанов был старейшим кавалером обезьяньей великой и вольной палаты.
Обезьянья палата возникала в 1908 году, когда я писал «Трагедию о Иуде принце искариотском»: обезьяний царь Асыка, действующий в трагедии, награждает обезьяньими знаками.
А сама мысль об обезьяньем знаке вышла из игры.
Проездом в Петербург каждую осень мы останавливались в Москве. Из писателей в Москве об эту пору встретить кого было не так просто, все разъезжались по всяким Малаховкам. И я играл с своей маленькой племянницей, Ляляшкой (Елена Сергевна Ремизова).
Надо было чего-нибудь особенное придумывать.
Она приставала ко мне сделать ей такое, чего ни у кого нет.
Вот тут-то я и сделал ей обезьяний знак «для ношения тайно».
Этот знак она, конечно, потеряла, и на следующую осень пришлось новый делать, а для пущего бережения знак висел на стене на видном месте — и никто не мог догадаться, что это означает: висит, а неизвестно что, а Ляляшка помалкивает.
После постановки «Иуды» знаками были награждены Ф. Ф. Коммиссаржевский, Зонов и Сахновский. Понемногу вырабатывалась и «конституция» обезвелволпала — главным советчиком был обезьяний «кодификатор» проф. уголовного права М. М. Исаев и археолог И. А. Рязановский — князья обезьяньи.
И когда я сказал В. В. Розанову, что он награждается обезьяньим знаком и возводится в старейшие кавалеры
обезвелволпала, Розанов сразу ничего не понял, ошеломился, а потом спросил:
— А кто еще старейший там у тебя в палатке?
В. В. сказал не в «палате», а в «палатке», как говорила и Ляляшка.
— Гершензон старейший, Шестов...
Я хотел было еще сказать, что и Иванов-Разумник, Лундберг и Балтрушайтис, но побоялся сразу вводить во все обезьяньи тайны:
«обезвелволпал есть общество тайное!»
Гершензон и Шестов произвели огромное впечатление.
— Старейший кавалер, — соображал что-то В. В., — и никогда ни выше, ни ниже?
— Никогда. Так и останетесь старейшим навечно.
— Это мы вроде как митрофорные попы? — обрадовался В. В., — согласен! Стало быть, я старейший кавалер.
— И великий фаллофор обезвелволпала.
— А Шестова сделаем, это по его части, винодаром!
* * *
В конце лета 15 года как-то встретились мы в «Лукоморье».
Я сказал В. В., что С. П. нездорова. И мы поехали вместе к нам на Таврическую.
В. В. был чего-то очень взбудоражен.
В трамвае, не обращая внимания на соседей, он ругательски ругал «войну»:
— ослы, дураки, негодяи...
Такое пересыпалось и имянно и вообще.
Чтобы немного утихомирить, я перевел разговор на обезьянью палату.
— Да, я хотел похлопотать за одного человека — так поросенок.
— Кто такой?
Я объяснил В. В., что вообще-то все это зависит от канцелярии, а в канцелярии взяточничество самое зверское: надо подать прошение и при этом обезьяний хабар, но что Руманову, ввиду его книжных заслуг, можно и так дать.
Так в обезьяньем разговоре и прошла дорога.
Но что особенно умилило В. В., это когда я сказал, что на Москве князем обезьяньим сидит Аркадий Павлович Зонов.
— Аркадий Павлович! — В. В. даже привстал, — удивительно! удачно! сверх божеской меры!
* * *
В 1906 году, после долгого пропада появился в Петербурге А. П. Зонов.
Давнишнее знакомство и верная дружба связывала нас с Зоновым. Я познакомился с ним, когда он и Мейерхольд учились в Филармонии. Я был выслан в Пензу и тайком приехал в Москву — приютил меня Зонов и Мейерхольд. Мейерхольд — пензенский. На лето он приехал в Пензу и с ним Зонов. Играли в Народном Театре. Народный Театр был центром рабочих собраний. Меня выслали в Устьсысольск. Из Устьсысольска мне удалось пробраться в Вологду. А. А. Богданов (Малиновский) выдал мне свидетельство о болезни, и губернатор Князев оставил меня в Вологде «под присмотром П. Е. Щеголева и Б. В. Савинкова». И в Вологду приезжал ко мне и Мейерхольд и Зонов. А когда кончилась ссылка, я поехал в Херсон и поступил в театр к Мейерхольду. Там же был и Зонов. Из Херсона театр перекочевал в Тифлис, но я уж не служил больше.
А теперь Мейерхольд затеял Студию в Москве. Готовилась к постановке «Смерть Тентажиля» в моем переводе, проверенном Брюсовым и Балтрушайтисом.
По делам этой Студии Зонов и приехал в Петербург. Ну, как было не показать его Розанову после всех наших египетских разговоров!
* * *
Хочется мне все-таки взглянуть на 7-вершкового. В Индии не бывал, надо хоть в плечах
посмотреть слонов. Я думаю, особое выражение физиономии: «владею и достигнул меры отпущенного человеку». По-моему* наиприятнейшая мера 5 вершков: если на столе отмерять и вдуматься, то я думаю, это Божеская мера. Таким жена не наиграется, не налюбуется. Большая мера уже может испугать, смутить, а меньшая не оставит глубокого впечатления. Поэтому, может, я к Вам зайду около 12-ти (ночи) или около 10 сегодня или завтра. Пусть благочестие Серафимы Павловны не смутится поздним приходом и я заранее прошу извинения в позднем посещении.
Ваш В. Р.
1906.
* * *
Свидание состоялось.
В нашей теснющей столовой, служившей и местом убежища странникам, на «волжском» с просидкой диване провели мы втроем: я, В. В. и Зонов — много ночных часов, запершись на ключ.
В. В. говорил тихо, почти шепотом: вещи все ведь были деликатные — божественные! — скажешь не так, и можешь принизить и огрубить вещь.
В. В. раскладывал и прикидывал на столе всякие меры.
Зонов отвечал, как на исповеди, и кратко и загадочно по-зоновски.
А я около — каюсь! — поджигал бесом, «творя мечты» и распаляя воображение.
Но что особенно поразило В. В., это признание Зонова о степени его неутомимости.
— Учитель Полетаев рассказывал, — вспоминалось что-то В. В., — Доминик Доминикович...
Нет, ни учитель Полетаев, ни Доминик Доминикович такого не знали.
В. В. размечтался. Ему уж мерещилось: у нас, где-нибудь на Фонтанке, такой институт, где будут собраны «слоны» со всей России, со всего мира для разведения крепкого и сильного потомства.