ПОСЛЕДНЕЕ
Д-р А. И. Карпинский сказал мне по телефону, что неудобно посылать самому больному Клюеву подробный диагноз его тяжелой болезни, и попросил позволения послать мне. Я вам посылаю.
Отчего с матерью Серафимой не заглянете к нам.
Теперь и монашка Вера у нас гостит.
Приходи, брате Алексей.
В. Розанов.
1917 г.
* * *
И опять на Шпалерной. Только не в том доме, где когда-то «семейно» и шумно (качалка с Бердяевым, финик Андрея Белого) праздновались именины Варвары Димитриевны.
У Розанова было что-то такое, как это назвать? Над головой — бурный ли приток мыслей, бурно движущийся? И когда он, подложив ногу под ногу и, суча свободной, говорил, это виделось — чувствовалось, точно текло что-то ото лба выше — выше над волосами, и опять и опять, и он как-то краснел весь.
А теперь этой бурности не было, устоялось, — движение равномерно, и совсем белые волосы.
И еще —
Помню, однажды в прихожей — это в Казачьем — В. В. показал мне на целый птичник мелких детских калош и подмигнул —
подмига и улыбки, от которой очки потели, тоже не было.
Как отворила Варвара Димитриевна двери, как мы вошли, как ждали В. В. — он отдыхал — было что-то торжественное —
торжественное,
прощальное,
прощенное,
последнее свидание.
ЛУНА СВЕТИТ
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
на мне это не та, ту, золотом расшитую, я тогда же надел и не на эти свои вихры, а на ковылевую.
«Тебе, — говорю, — медведюшка прислал. Будешь беречь?»
И эта тоже красная с кисточкой, вот! — кисточка-то видите? — ночной колпак, по-немецки Schlafmütze, это немецкое, В. А. Залкинд из Цербста привез — конкректор обезвелволпала, градусник привинчивал, бензин в зажигалку наливает — механик! — редчайшей доброты человек.
Я, Василий Васильевич, каждое теперь доброе слово берегу — хорошие есть люди на свете.
Вон и он то же говорит. Это мой советчик тут, Огневик — Feuermännchen — заботится о тепле и свете! — сам к нам пришел, за печкой жил: стали чистить и нашли. Мы с ним и коротаем ночь —
лу-унную!
А в колпаке сижу, потому что голову мыл.
У нас такой дом, чуть не всякую неделю уборная портится, с трубами что-то, и как поправят, все жильцы ванну сейчас же.
Мы тут уж больше года — все на Церковной (Kirchstrasse) в приходе св. Луизы. Первое время, бывало, заблудишься и вдруг глядь, а шпиль эвон — св. Луиза! — выведет к дому.
А теперь погнали — —
Да, Василий Васильевич, насчет книжек — книжек-то ваших до сих пор не издают.
И достать очень трудно. У Веры Васильевны три, а больше не знаю.
И в России достать нелегко.
Шкловский страсть как буянит.
А у нас все ваши книжки были, все с надписями. И все пришлось продать — всю библиотеку продали.
Думали, приедем за границу — на первое время будет: передохнуть. Очень я был болен. Вот на лечение, как это все делают приезжающие, в санаторию куда-нибудь. А ничего не вышло. Так и до сих пор. Уехали-то мы в
августе, а деньги получились на следующий год в июле, поздновато: до июля-то сколько всего было, время-то упущено.
И знай, что так выйдет, лучше б было книжникам раздать.
Уж вы не сердитесь! Я это понимаю; со мной тоже — Блок, как за границу задумал (перед смертью), тоже книги стал продавать, слышу, «Посолонь» продал с автографом.
А Апокалипсис ваш у великого книжника на бережении, вернемся в Россию — память.
А помните, Василий Васильевич, как-то вы сказали, еще в Гатчине, на даче, помню, что рассказов писать вы никак бы не могли.
— Просто не умею!
— Скажи, пожалуйста.
— С чем вас и поздравляю.
Шкловский это такой, у него — нога: идет и, кажется, такие сапожищи — один мой ученик красноармеец-политрук жаловался, выдали сапоги 3 пуда американские! — у Шкловского нога 3 пуда, может разделать, что хочешь.
И вот доказал, а вы горевали.
— Не умею, не умею.
Не умели вы рассказов писать, как это пишется, и слава Богу!
Конечно, пока ходят железные дороги и существуют станции, рассказы будут писать — потребность в «духовной пище».
Ну, а такому, что для вас казалось верх недосягаемым —
«в купе, развалясь на диване и т. д.»
такому песенка, кажется, у нас в России спета, разве что для американцев.
Новая форма!
На меня, Василий Васильевич, такое остервенение находит: будь у меня в эти минуты власть, заставил бы всех естествознанием заниматься, ну хоть бабочек по заборам собирай или червяков сортируй.
Скучища невероятная!
И скажу, ничего не потеряли, что «книгу рассказов» так и не разрезали.
Ей-Богу ж, ну какая разница: «В лугах» или «На заборе» или еще как — ?
Удивительная бесцветность и безъяичность.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
А что, Василий Васильевич, теперь вы поняли, что никакой папироски там и не надо?
Я лежал однажды при смерти — это как раз в канун октябрьской революции — и все забыл: и папиросы и что тоже «рассказы» пишу, одно я помнил и мучился, что кашлем моим извожу и надрываю душу тому, кто неотлучно при мне, а если бы этот другой исчез, я мучился бы, что надрывал и изводил, и больше ничего.
А что если вообще ничего больше? Темная точка, беспамятства — и это есть вечность — ?
Или сначала темная точка, а потом —
Ну как пробуждение — и ничего подобного нашему: и то, да не то, где самое «хочу» по-другому и разное по месту жительства в вечности.
А как там насчет сроков в этой вашей — что слышно в вечности?
Или так спрошу вас —
У Гауфа — помните сказки Гауфа? — у Гауфа Агасфер притащился из Китая сюда и вот недалеко от нас, в Тиргартене, у него любопытная встреча. Само собой он озабочен сроком — ведь таскаться из страны в страну, это — ! И после рассказа о житье-бытье единственный его вопрос —
— Скажите, Василий Васильевич, который теперь час у вас там в вечности?
— Вечер?
— Нет еще?
* * *
У Троицы-Сергия под Москвой лежит В. В. Розанов, скончавший срок своей жизни — странствия по земле со Шпалерной на Б. Казачий, с Казачьего на Звенигородскую — и опять на Шпалерную —
23. 1. 1919 г.
в возрасте 63 лет.
1856—1919.
«Кукха», как и «ахру» —
слово обезьянье, на обезьяньем языке:
ахру — огонь, кукха — влага