ИВАН КОНЕВСКОЙ
1877—1901
Иван Коневской — псевдоним поэта Ивана Ивановича Ореуса, образованный от названия монастыря на острове Ладожского озера. Поздний и единственный сын состоятельных родителей (отец — генерал, военный писатель-историк), Коневской, рано потерявший мать, рос в атмосфере любви и понимания. Окончил в 1901 г. историко-филологический факультет Петербургского университета, обладал большой начитанностью в русской и западноевропейской литературе и философии. Утонул в 24 года, купаясь в реке Аа на станции Зегевольд (ныне Сигулда в Латвии). Единственный прижизненный сборник «Мечты и думы» (СПб., 1894) имеет сходство с дневником, но не исповедальным, а философским, полным размышлений об основах мироздания и собственном месте в нем. Второй сборник «Стихи и проза» (М., 1904) издан посмертно.
Самоуглубленная, архаическая по стилю лирика Коневского оказала плодотворное воздействие на поэтов символизма. Блок отнес Коневского наряду с А. Добролюбовым к «плеяде гибнущих застрельщиков» этого направления, в рамках которого Коневской даже подвергся своеобразной канонизации. В стихах и статьях Коневского можно отыскать зародыши философских и эстетических идей, получивших развитие в символизме. Поэзия Коневского сыграла роль соединительного моста между творчеством старших и младших символистов. Со старшими сближал индивидуализм, составлявший внутреннюю сущность его лирики, самоуглубленной и замкнутой, являвшейся, по слову Брюсова, «уяснением для самого поэта его души и чувствований»; в нем была не только отъединенность от окружающих и устремленность к внутреннему самоосвобождению («К служителям»), но и протест против биологической детерминированности человека («В моей крови великое боренье...»). Блок находил в Коневском созвучное младосимволизму «совсем особенное, углубленное и отдельное чувство связи со своей страной и своей природой». Коневской был не чужд своеобразного почвенничества, к произведениям Достоевского относился как к национальной мифологии, помогавшей осмыслить мир (статьи «Две народные стихии», «Русь», «На рассвете» и др.). Знаток новейшей французской поэзии, Коневской прошел мимо ее экспериментальной стороны, его новаторство было архаическим по сути: тяжелый синтаксис, обилие славянизмов, как у Вяч. Иванова.
Bayreuth:
1. «Роятся звуки так томно и больно...»;
2. «Выше, выше...».
В роды и роды.
С Коневца.
Обетование.
«В крови моей — великое боренье...».
Тихий дождь.
К служителям.
ИЗ ЦИКЛА «СЫН СОЛНЦА»
Другу моему Асканию
...В переливах жизни
Нет бессильной смерти,
Нет бездушной жизни.
РОСТ И ОТРАДА
В полуязыческой он рос семье
И с детства свято чтил устав природы.
Не принял веры в ранние он годы:
К нам выплыл он пытателем в ладье.
И вот однажды, лежа в забытье
Под деревом, в беспечный миг свободы,
Постиг он жизни детской хороводы
И стрекозы благое бытие.
«Ты, стрекоза, гласил он: век свой пела.
Смеяться, петь всю жизнь — да, это — дело
И подвиг даже... после ж — вечный сон».
А солнце между тем ему палило
Венец кудрей, суровый свет свой лило
В отважный ум — и наслаждался он.
20 августа 1896
Михайловское
BAYREUTH*
1
Роятся звуки так томно и больно
В тревожной груди,
Им отдаешься бессильно, безвольно.
А что впереди?..
Вот вопиют они из преисподних.
Вот катятся в высь.
Еле коснулись покровов Господних
И вспять полились.
Замерли снова — так жутко и чутко
Чуть слышно звенят.
Дремлет умильно душа, как малютка.
И сон ея свят.
..........................................................
2
Последние звуки «Парсифаля»
Выше, выше
шире, шире, звуки!
Если нет к тому преград...
Страсти нет, но поднялися руки.
И — миры отрад...
* В театре г. Байрейта (Германия) ставились музыкальные драмы Р. Вагнера.
Ах, куда же звуки эти
Дух забитый занесут?
Как отныне стану жить на свете?
Ждет великий суд.
17 июля 1897
На дороге из Байрейта в Лейпциг
В РОДЫ И РОДЫ
Где вы, колена с соколиным оком,
Которым проницалась даль небес, —
Те, что носились в пламени глубоком
Степей, как бес?
Махал над ними смуглыми крылами
Он, бес лихой полуденной поры.
Раскидывал над тягостными днями
Их он шатры.
И ночь сходила, лунная, нагая.
А всё кругом — куда не взглянешь — даль.
И свалятся в пески, изнемогая...
Луна — как сталь!
Хоть не было конца пути степному,
Порой им зрелась в воздухе мета.
И стлалась ширь, и к мареву цветному
Влеклась мечта.
С коней срываясь, приникали ухом
Они к земле, дрожавшей под конем.
И внятен был им, как подземным духам,
Рок день за днем.
Им слышалось нашествие незримых
Дружин за гранью глади голубой.
Так снова в стремена! необоримых
Зовем на бой!
Сходились в полдень призрачные рати.
Далече разносился бранный гром.
А к вечеру уж нет безумных братий:
Уж — за бугром!
Яснее дня был взор их соколиный,
И не напрасно воля их звала.
Примчалися ли буйною былиной
Во град из злата и стекла?
Апрель 1898.
Петербург
С КОНЕВЦА
Я — варяг из-за синего моря,
Но усвоил протяжный язык,
Что, степному раздолию вторя,
Разметавшейся негой велик.
И велик тот язык, и обилен:
Что ни слово — увалов размах,
А за слогом, что в слове усилен,
Вьются всплески и в смежных слогах.
Легкокрыло той речи паренье,
И ясна ее смелая ширь,
А беспутное с богом боренье
В ней смиряет простой монастырь.
Но над этою ширию ровной
Примощусь на уступе скалы,
Уцепившися с яростью кровной
За корявые сосен стволы.
Чудо-озеро, хмуро седое,
Пусть у ног ее бьется, шумит,
А за ним бытие молодое
Русь в беспечные дали стремит.
И не дамся я тихой истоме,
Только очи вперю я в простор.
Всё, что есть в необьятном объеме —
Всё впитает мой впившийся взор.
И в луче я всё солнце постигну,
А в просветах берез — неба зрак.
На уступе устой свой воздвигну,
Я, из-за моря хмурый варяг.
Весна 1898.
С.-Петербург
ОБЕТОВАНИЕ
Из туманов и топей мшистых
Мы когда-нибудь да умчимся
За края морей золотистых,
Где давно уж в мечтах кружимся.
Наглядимся на тамарисы,
Разбежимся по странным взморьям,
А потом проникнем в край лысый,
К незапамятным плоскогорьям.
Что в тех странах свершится с нами,
На безвестных лугах Памира,
Заодно с волшебными снами,
В праотчизне людского мира?
Обретем ли родник гремучий,
Где впервые жизнь закипела,
Где, под шорох кедров дремучий,
Няня рода людского пела?
Нет, змея, вся в бронзе узорной,
Из-под трав суровых восстанет,
Потрясет главой непокорной
И на нас внимательно взглянет.
Мы прильнем к ее кольцам гибким
И за ней поплывем без страха,
Вниз по травам крупным и зыбким
На волне воздушного взмаха.
Будет пышно гордиться небо
Глубиной и ширью лазури,
Но оно — не наша потреба:
Мы вручились мудрой лемуре.
1898
* * *
Genus—genius*
В крови моей — великое боренье.
О, кто мне скажет, что в моей крови?
Там собрались былыя поколенья
И хором ропщут на меня: живи!
* Род — дух-хранитель (лат.)
Богатые и вековые ткани
Моей груди, предсердия и жил
Осаждены толпою их алканий,
Попреков их за то, что я не жил.
Ужель не сжалитесь, слепыя тени?
За что попал я в гибельный ваш круг?
Зачем причастен я мечте растений,
Зачем же птица, зверь и скот мне друг?
Но знайте — мне открыта весть иная:
То — тайна, что немногим внушена.
Чрез вас рожден я, плод ваш пожиная,
Но родина мне — дальняя страна.
Далеко и меж нас — страна чужая...
И там — исток моих житейских сил.
И жил я, вашу волю поражая,
Коль этот мир о помощи просил.
Не только кость и плоть от кости, плоти —
Я — самобытный и свободный дух.
Не покорить меня спелой работе,
Покуда огнь мой в сердце не потух.
31 января 1899
Петербург
ТИХИЙ ДОЖДЬ
О дождь, о чистая небесная вода.
Тебе сотку я песнь из серебристых нитей.
Грустна твоя душа, грустна и молода.
Теченья твоего бессменна череда.
И сходишь на меня ты, как роса наитий.
Из лома влажного владычных облаков
Ты истекаешь вдруг, стать преданно-свободный,
И устремишь струи на вышины лесков,
С любовию вспоишь головки тростников —
И тронется тобой кора земли безводной.
В свежительном тепле туманистой весны
Ты — чуткий промысл о растущем тайно жите.
Тебе лишь и в земле томленья трав слышны.
О, чистая вода небесной вышины,
Тебе сотку я песнь из серебристых нитей.
Весна 1899
К СЛУЖИТЕЛЯМ
Вы взором тонули в безбрежных просторах,
Себя не поняв в сокрушенных укорах
Себе и сопутникам дней.
Вы были сосудами силы несметной,
Теснившейся к цели, все к цели заветной,
С отчаяньем рвавшейся к ней.
И гордые люди идут вам на смену:
Не мечут они возмущенную пену,
Не лезут на стену,
И внутрь обращен у них взор.
Что чуют они, то в себя принимают,
Себя обретают, в себе расцветают:
В себе им простор.
1 октября 1899