БОРИС САДОВСКОЙ
1881—1952
Борис Александрович Садовской (настоящая фамилия — Садовский) был более заметен как критик журнала «Весы», историк литературы, наконец, прозаик, чем как поэт. Несмотря на то, что его стихи печатались в довольно широком и престижном круге изданий («Весы», «Золотое руно», «Русская мысль», «Современный мир», «Современник», «Нива» и мн. др.), несмотря на то, что, начиная с выхода первой книги «Позднее утро» (М., 1909), его сборники с настораживающей регулярностью выходили в свет («Пятьдесят лебедей» СПб., 1913; «Косые лучи. Пять поэм». М., 1914; «Самовар». М., 1914; «Полдень. Собрание стихов». Пг., 1915; «Обитель смерти». М., 1917), Садовской как оригинальный поэт не состоялся.
Хотя Садовской и причислял себя к последователям пушкинской школы, С. Соловьев с иронией писал на страницах «Весов», что «влияние Пушкина почти исчерпывается эпиграфами»; у автора нет ни классической гармонии и точности, ни «поэтического пересоздания Пушкина, как бывает у Брюсова», более того, нет даже подражания Пушкину, что само по себе могло иметь определенный интерес.
Парадокс судьбы Садовского заключался и в том, что, будучи одним из верных поборников символизма, яростным в нападках со страниц «Весов» на его противников (Белый едко назвал его брюсовской «цепной собакой»), он в своем поэтическом творчестве не только демонстрировал отсутствие влияний «новой поэзии», но был странным осколком ложно понятого академизма, низведенного почти до пародийного уровня. Как писал Ходасевич, которому в отличие от Садовского удалось органично соединить пушкинское начало с современными поисками, «порою кажется, что для него русская поэзия кончается даже не Брюсовым, а только Фетом» (его Садовской чтил и изучал). В приверженности к традиционному стиху сказались присущие Садовскому неприятие современности и культ старины. Как прозаик он дал ряд повестей и рассказов на темы русской истории. В стихах лучшего из его поэтических сборников — «Самовар» сквозит элегическое, с легким привкусом иронии любование ушедшим русским бытом («Новогодний самовар», «Самовар в Москве» и др.). Но, как показывает путь Садовского-стихотворца, у которого не было начала, взлета и даже падения, ориентация только на традиционализм, без оглядки на новые поэтические открытия, была в начале XX в. непродуктивна.
Накануне 1917 г. тяжелый паралич окончательно оторвал Садовского от литературной современности вплоть до того, что, когда в печати появлялись сообщения о его смерти в 1946 г., он их не опровергал.
Штора.
«В дождливо-сумеречный день...».
«Пробило три. Не спится мне...».
Хризантемы.
Экспромт.
Студенческий самовар.
«Страшно жить без самовара...».
* * *
В эту весеннюю темную ночь мне не спится.
Тихо на улицу я выхожу. Ветер ласково дует.
Небо, задумчиво-чёрное, кротко слезится,
Капли холодные нежно лицо мне целуют.
Молодость, ночь и весна. Древний город в покое,
Только порою послышится грохот пролетки усталой,
Сторож пройдет под воротами с верной доскою.
Да на бульваре далеко мелькнет силуэт запоздалый.
1904
ШТОРА
Каминный отблесков узор
На ткани пестрой шторы,
Часов бесстрастный разговор,
Знакомых стен узоры.
Пост и дышит самовар.
На латках дремлют книги.
За шторой — стынет зимний пар.
Часы считают миги.
Часы бегут, часы зовут,
Твердят о бесконечном.
Шум самовара, бег минут,
В мечтах — тоска по вечном.
За шторой — льдистых стекол мрак.
В туманной мгле мороза
Полозьев скрипы, лай собак,
Кряхтенье водовоза.
Откинуть штору или нет?
Взглянуть или не надо?
Там шорох мчащихся планет,
Там звезд лазурных стадо.
Нет, не хочу. Пусть у меня
Знакомые узоры
Рисуют отблески огня
На ткани пестрой шторы.
1904
* * *
В дождливо-сумеречный день,
Когда в тумане меркнут лица,
Когда и жить и думать лень,
Брожу по улицам столицы.
Голубовато-серый дым
Развесил бледные волокна.
Туманом призрачно седым
Слезятся слепнущие окна,
Голубовато-серый дым
Окутал башен силуэты.
Кресты церквей плывут над ним.
Бульвары сумраком одеты.
Тускнеют вывесок слова,
Прохожих гаснут очертанья
И, как намокшая трава,
Моя душа таит рыданья.
1905
* * *
Пробило три. Не спится мне.
Вставать с постели нет охоты.
Луна на трепетной стене
Рисует окон переплеты.
Обоев дымчатый узор
Чертит условленные знаки.
В ночную тишь кидаю взор,
Ищу ответа в лунном мраке.
Жизнь обесценена, как миг.
Опять, как нынче, завтра будет.
О, если б разум мой постиг
Тот страшный смысл, что сердце будит!
Но тщетно ждать. В раздумья час,
Я знаю, сердце не ответит.
Одной луны холодный глаз
Мою мечту поймет и встретит.
Бледнеет мрак. Луна зовет.
Пусть до утра тоска продлится!
Я всё провижу наперед
И сердце бездны не боится.
1906
ХРИЗАНТЕМЫ
(Романс)
Плед на ногах, на окнах — лед.
Соленый ветер штору бьет.
Ты здесь, со мной... но где мы, где мы?
Я слышу море за стеной.
Весна и ты... Ты здесь, со мной,
Ты принесла мне хризантемы.
Но я поверить не могу,
Что я стою на берегу,
Куда летим неслышно все мы,
Что растворяюсь я сейчас
В моющем взоре милых глаз,
В дыханьи чистой хризантемы.
Я свой предчувствую полет.
Мой дух весну и море пьет,
А грудь и взоры — странно-немы.
Я — полуветер, полусон,
Я жив, я счастлив, я влюблен.
Я — вечный запах хризантемы.
1907
ЭКСПРОМТ
Он в пудреном волнистом парике.
Рука играет лепестками розы.
В предчувствии последней светлой грезы,
Губами он приник к ее руке.
Она стоит в воздушно-белом платье.
Какая скорбь во взоре голубом!
Из рук скользит серебряный альбом,
И вот сомкнулись легкие объятья.
Миг отзвучал, но им чего-то жаль.
У милых уст печально блекнет роза.
Вдали гудит народная угроза,
И смертный час предчувствует Версаль.
1910
СТУДЕНЧЕСКИЙ САМОВАР
Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга
И ты мне сделался родным.
Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате;
Ждала холодная постель.
С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорожденные «Весы».
Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешенные, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданьи,
Как остывал в стакане чай.
Те дни изношены, как синяя фуражка,
Но все еще поет в окне моем метель,
По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко
И холодна моя постель.
1913
* * *
Страшно жить без самовара:
Жизнь пустая беспредельна,
Мир колышется бесцельно,
На душе тоска и мара.
Оставляю без сознанья
Бред любви и книжный ворох,
Слыша скатерти шуршанье,
Самовара воркованье,
Чаю всыпанного шорох.
Если б кончить с жизнью тяжкой
У родного самовара,
За фарфоровою чашкой,
Тихой смертью от угара!
<1913>