ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
1894—1958
Раннее творчество Георгия Владимировича Иванова представляет интерес в основном как подготовительный этап, школа мастерства для его замечательной поздней лирики (1930—1950-х годов).
Иванов родился в дворянской семье потомственных военных. Соответственно его путь был предопределен: он поступил в кадетский корпус. Но там началось увлечение поэзией; в 1912 г. в Петербурге, в издательстве эгофутуристов под покровительством И. Северянина, он выпускает первый сборник стихов «Отплытие на остров Цитеру»; вскоре был принят вольнослушателем в Петербургский университет. Вступив в гумилевский «Цех поэтов», стал участником акмеистических кружков, собраний, изданий, был одним из характерных представителей петербургской богемы. Вместе с другими акмеистами Иванов разделял негативное отношение к символизму: тому, что им казалось метафизическими туманностями, акмеисты противопоставили предметность, четкость, конкретность и представление о поэзии как ремесле.
В сборниках Иванова «Горница» (Пг., 1914), «Вереск» (Пг., 1916), «Сады» (Пг., 1921), «Лампада» (кн. 1—2, Пг., 1922) сказалось влияние Кузмина, Анненского. Стихи о войне с их воспеванием «брани славной» («Памятник славы». Пг., 1915) — своего рода исключение в камерной эстетской поэзии молодого Иванова, воспринимавшего мир через призму искусства («Луна взошла совсем, как у Верлена», море — «Безумца Тернера тревожное созданье»). Природа — театрализованная, декоративная — иногда прямо оборачивается старинной гривюрой, сценой из пьесы («Каждый камень, каждая былинка, / Что раскачивается едва, /Словно персонажи Метердинка,/ Произносят странные слова)/». Из реальных вещей в круг поэзии вовлекаются преимущественно предметы художественной старины (фарфор, гобелены, вазы, урны, шелка, веера и т. п.), овеянные легкой и немного манерной элегической грустью. Одним из совершеннейших творений искусства — уже с некоторым оттенком ностальгии — предстает Петербург. Блоку это творчество Иванова 1910-х годов (с «почти безукоризненными по форме стихами») виделось как печальный памятник времени: «страшные стихи ни о чем».
В 1922 г. Иванов вместе со своей женой И. Одоевцевой, также участницей «Цеха поэтов», уезжаем за границу в командировку для составления репертуара театров, но остается там на много лет — до самой смерти в богадельне на юге Франции.
Изд.: Иванов Г. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. М., 1989.
Актерка.
«Как древняя ликующая слова...».
«Из белого олонецкого камня...».
«Снег уже пожелтел и обтаял...».
«Не о любви прошу, не о весне пою...».
«Нищие, слепцы и калеки...».
«Облако свернулось клубком...».
* * *
Я не любим никем! Пустая осень!
Нагие ветки средь лимонной мглы,
А за киотом дряхлые колосья
Висят, пропылены и тяжелы.
Я ненавижу полумглу сырую
Осенних чувств и бред гоню, как сон.
Я щеточкою ногти полирую
И слушаю старинный полифон.
Фальшивит нежно музыка глухая
О счастии несбыточных людей
У озера, где, вод не колыхая,
Скользят стада бездушных лебедей.
<1914>
АКТЕРКА
Дул влажный ветер весенний,
Тускнела закатная синева,
А я на открытой сцене
Говорила прощальные слова.
И потом печально, как надо,
Косу свою расплела,
Приняла безвредного яду,
Вздохнула — и умерла.
Хлопали зрители негромко,
Занавес с шуршаньем упал.
Я встала. На сцене — потемки;
Звякнул опрокинутый бокал.
Подымаюсь по лестнице скрипучей,
Дома ждет за чаем мать.
Боже мой, как смешно, как скучно
Для ужина — воскресать.
<1914>
* * *
Как древняя ликующая слава,
Плывут и пламенеют облака,
И ангел с крепости Петра и Павла
Глядит сквозь них — в грядущие века.
Но ясен взор — и неизвестно, что там —
Какие сны, закаты, города —
На смену этим блеклым позолотам —
Какая ночь настанет навсегда?
<1915>
* * *
Из белого оло́нецкого камня,
Рукою кустаря трудолюбивой
Высокого и ясного искусства
Нам явлены простые образцы.
И я гляжу на них в тревоге смутной,
Как, может быть, грядущий математик,
В ребячестве еще не зная чисел,
В учебник геометрии глядит.
Я разлюбил созданья живописцев,
И музыка мне стала тяжким шумом,
И сон мои одолевает веки,
Когда я слушаю стихи друзей.
Но с каждым днем душа сильней томится
Об острове зеленом Валааме,
О церкви из олонецкого камня,
О ветре, соснах и волне морской.
* * *
Снег уже пожелтел и обтаял,
Обвалились ледяшки с крыльца.
Мне все кажется, что скоротаю
Здесь нехитрую жизнь до конца.
В этом старом помещичьем доме,
Где скрипит под ногами паркет,
Где все вещи застыли в истоме
Одинаковых медленных лет.
В сердце милые тени воскресли,
Вспоминаю былые года, —
Так приятно в вольтеровском кресле
О былом повздыхать иногда.
И в окно тихим вечером глядя,
Видеть легкие сны наяву,
Не смущаясь сознанья, что ради
Мимолетной тоски — я живу.
* * *
Не о любви прошу, не о весне пою,
Но только ты одна послушай песнь мою.
И разве мог бы я, о, посуди сама,
Взглянуть на этот снег и не сойти с ума.
Обыкновенный день, обыкновенный сад,
Но почему кругом колокола звонят,
И соловьи поют, и на снегу цветы.
О, почему, ответь, или не знаешь ты?
И разве мог бы я, о посуди сама,
В твои глаза взглянуть и не сойти с ума?
Не говорю «поверь», не говорю «услышь»,
Но знаю: ты сейчас на тот же снег глядишь,
И за плечом твоим глядит любовь моя
На этот снежный рай, в котором ты и я.
<1922>
* * *
Нищие, слепцы и калеки
Переходят горы и реки,
Распевают песни про Алексия,
А кругом широкая Россия.
Солнце подымается над Москвою,
Солнце садится за Волгой,
Над татарской Казанью месяц
Словно пленной турчанкой вышит.
И летят исправничьи тройки,
День и ночь грохочут заводы,
Из Сибири доходят вести,
Что Второе Пришествие близко.
Кто гадает, кто верит, кто не верит.
Солнце всходит и заходит...
Вот осилим страдное лето,
Ясной осенью видно будет.
* * *
Облако свернулось клубком,
Катится блаженный клубок
И за голубым голубком
Розовый летит голубок.
Это угасает эфир!
Ты не позабудешь, дитя,
В солнечный, сияющий мир
Крылья, что простерты, летя...
Именем любовь назови!
Именем назвать не могу!
Имя моей вечной любви
Тает на февральском снегу!