ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
(1893—1930)
«Его гениальность, встреча с которой когда-то его так поразила, что стала ему на все времена тематическим предписанием, воплощению которого он отдал всего себя без жалости и колебания...», — писал о Маяковском Пастернак.
Владимир Владимирович Маяковский родился в Грузии в семье лесничего, после смерти отца учился в Москве, гимназии не кончил, в 1908 г. вступил в РСДРП. Трижды арестовывался (в Бутырках сидел 5 месяцев», в тюрьме начал писать стихи («спасибо надзирателям — при выходе отобрали»). Поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества (тоже не кончил), там сблизился с Д. Бурлюком («мой действительный учитель»), под его влиянием примкнул к «Гилее», дебютировал стихами в сборнике «Пощечина общественному вкусу». «Дикий самородок, горит самоуверенностью» (Д. Бурлюк). Манера изъясняться исключительно в тоне вызова, рискованный антиэстетизм, поэтика кличей и возгласов, словесный эксперимент, броский гиперболизм и намеренное косноязычие определяют стиль молодого Маяковского. Акцентированное внимание к внутренней жизни слова, энергия стиха ищут соответствия в жесте, в стиле поведения, во внешнем облике поэта-футуриста (желтая кофта, разовый пиджак, бульварные манеры, безбытный образ жизни). Гастрольное турне футуристов по городам России в 1913 г. сопровождается полицейскими доносами и запретами.
В 1913—1917 гг. Маяковский создает, помимо большого числа лирических стихотворений, трагедию «Владимир Маяковский», поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Война и мир», «Человек». В них — трагическое ощущение человека, заневоленного «веревками грязных дорог», опутанного нитями земной предопределенности. Ему тесно в узких пределах улиц, площадей, перекрестков. («Маяковский слишком велик для калибров!» — А. В. Луначарский.) Чувствуя силу своею кровного родства с пленниками современного города-вавилона, поэт, «тринадцатый апостол», берет на себя ответственность за нравственное состояние мира — словно ему одному дано решить судьбу человеческого рода и тем раздвинуть рамки земного существования. «Я — поэт, я разницу стер между лицами своих и чужих» — в этой поэтической формуле вся суть этики Маяковского. Отсюда берут начало и его «криворотый» мятеж, и его неистовая попытка омыть человека в купели своей необъятной души.
Ведущие жанры поэзии Маяковского — трагедия (пусть в форме поэмы), сатира (он писал и для «Нового Сатирикона»), элегия (героиня его любовной темы — Лиля Брик, все три свои прижизненные собрания сочинений поэт посветил ей) и ода (впервые в стихах 1917 г. о революции).
Неукротимый дух Маяковского и дух революционного времени совпали. Непримиримость мечты о «едином человечьем общежитье» и морали «уродца века» — движущая пружина большинства произведении поэта, обусловившая полярность утверждаемого и отрицаемого, «громаду любовь и громаду ненависть». Идеалы неведомого мироустройства и задачи нового искусства, как их понимали футуристы, слились в сознании Маяковского воедино. Жанр урбанистического пейзажа-состояния перерастал в жанр социальной инвективы. Прокляв «какофонию войны», поэт шел к безоговорочному приятию революции.
Изд.: Маяковский В. Полное собр. соч.: В 13 т. М., 1955.
Я: 1. «По мостовой...»;
4. Несколько слов обо мне самом.
Нате!
Кофта фата.
Послушайте!
А все-таки.
Скрипка и немножко нервно.
Лиличка!
Себе, любимому, посвящает эти строки автор.
А ВЫ МОГЛИ БЫ?
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
1913
Я
1
По мостовой
моей души изъезженной
шаги помешанных
вьют жестких фраз пяты.
Где города
повешены
и в петле о́блака
застыли
башен
кривые выи —
иду
один рыдать,
что перекрестком
ра́спяты
городовые.
1913
4
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБО МНЕ САМОМ
Я люблю смотреть, как умирают дети.
Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
за тоски хоботом?
А я —
в читальне улиц —
так часто перелистывал гроба том.
Полночь
промокши пальцами щупала
меня
и забитый забор,
и с каплями ливня на лысине купола
скакал сумасшедший собор.
Я вижу, Христос из оконы бежал,
хитона оветренный край
целовала, плача, слякоть.
Кричу кирпичу,
слов исступленных вонзаю кинжал
в неба распухшего мякоть:
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!
Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!»
1913
НАТЕ!
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам отрыл столько стихов шкатулок,
я — бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.
1913
КОФТА ФАТА
Я сошью себе чёрные штаны
из бархата голоса моего.
Жёлтую кофту из трех аршин заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его,
профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
Пусть земля кричит, в покое обабившись:
«Ты зеленые вёсны идешь насиловать!»
Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»
Не потому ли, что небо голубо?
а земля мне любовница в этой праздничной чистке,
я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,
и острые и нужные, как зубочистки!
Женщины, любящие мое мясо, и эта
девушка, смотрящая на меня, как на брата,
закидайте улыбками меня, поэта, —
я цветами нашью их мне на кофту фата!
1914
ПОСЛУШАЙТЕ!
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную му́ку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
1914
А ВСЕ-ТАКИ
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелют мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
Я — наш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами подмышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
1914
СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» —
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
Бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»
1914
ЛИЛИЧКА!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава и крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь, может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо́рят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916. Петроград
СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР
Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю — богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
Если б был я
маленький,
как Великий океан, —
на цыпочки б волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя —
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
О, если б был я
тихий,
как гром, —
ныл бы,
дрожью объял бы земли одряхлевший скит.
Я
если всей его мощью
выреву голос огромный —
кометы заломят горящие руки,
бросятся вниз с тоски.
Я бы глаз лучами грыз ночи —
о, если б был я
тусклый,
как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любое ищу мою волоча.
В какой ночи?,
бредово́й,
недужной,
какими Голиафами я зача́т —
такой большой
и такой ненужный?
1916