Бенедикт Константинович Лившиц, выходец из богатой, но разорившейся семьи, окончил Киевский университет, воспитывался на стихах Рембо, Малларме, Корбьера и Лафорга. Первой своей книжкой «Флейта Марсия» (Киев, 1911) заслужил похвальный отзыв Брюсом, но в том же году сблизился с футуристами «Гилеи» и стал как бы связующим звеном между русским футуризмом и западным авангардом — не только литературным, но и художественным: грамматические «сдвиги» его эпатирующего стихотворения в прозе «Люди в пейзаже» мыслились им как словесная аналогия «сдвигам» в картинах живописцев-кубистов. В своих содержательных воспоминаниях «Полутораглазый стрелец» (Л., 1933) Лившиц описывает свои приемы стихотворной шифровки действительности. «Тепло» — это комната, наполовину темная, наполовину освещенная; в светлой половине роется в комоде (коричневом, как кожа бушмена) старая нянька, в темной за окном кружится снежный вихрь (бело-радужный, как павлиний хвост); светлая половина усилена пятном детской пятки в колыбели, темная — пятном черепа на дальнем кургане. «Ночной вокзал» — это паукообразная тень перронного фонаря на стекле, бумажные розы над белым буфетным прилавком, сонный швейцар в дверях, спящий в шубе (из хорьковых хвостов) виноторговец на лавке и (по-видимому) мелькающий за окном поезд, везущий овец на убой. Эти стихи вошли в его вторую книгу — «Волчье солнце» (М., 1914). Стихи следующих лет тематически однороднее и посвящены Петербургу («окну в Европу») и России («Азии»), гранитной строгости и бунтующей стихии («Медузе»), но приемы шифровки все те же: Летний сад рождается из пены, как Венера («Венуша» — полонизм), населен южными статуями и огражден решеткой, где между столбиками римских секир в прутьях изображены на щитах головы Медуз; Казанский собор — мечта «своенравия» Павла I создать подобие римского собора Петра с двойной колоннадой («вздыбленной клавиатурой»); Дворцовая площадь с гортанью арки полукруглого Штаба, увенчанного колесницей, с Александрийским столпом и крашеным (в то время) в темно-красный цвет Зимним дворцом, над которым протуберанцами высятся черные статуи; «вдова» — Россия, оторванная от Запада. Стремление к «завещанным зыбям» Запада в начале мировой войны и трагедия неудачи этого в исходе ее — содержание последних стихотворений. Мировую войну Лившиц провел на фронте, гражданскую — в Киеве. В советские годы занимался преимущественно переводами. Репрессирован в 1937 г.
Изд.: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989.
Александре Экстер
I. Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Чёрным об опочивших поцелуях медом пуст осьмигранник, и коричневыми газетные астры. Но тихие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам!
Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря.
II. Уже изогнувшись павлиньими по-ёлочному звездами, теряясь хрустящие в ширь. По-иному бледные, залегшие спины — в ряды! в ряды! в ряды! — ощериваясь умерщвленным виноградом. Поэтам и не провинциальным голубое. Всё плечо в мелу и двух пуговиц. Лайковым щитом — и о тонких и легких пальцах на веки, на клавиши. Ну, смотри: голубые о холоде стога и — спинами! спинами! спинами! — лунной плевой оголубевшие тополя. Я не знал: тяжело голубое на клавишах век.
III. Глазами, заплеванными верблюжьим морем собственных хижин — правоверное о цвете и даже известковых лебедях единодушие моря, стен и глаз! Слишком быстро зимующий рыбак Беллерофонтом. И не надо. И овальными — о гимназический орнамент! — веерами по мутносеребряному ветлы, и вдоль нас короткий усердный уродец, пиками вникающий по льду, и другой, удлиняющий нос в бесплодную прорубь. Полутораглазые по реке, будем сегодня шептунами гилейских камышей!
1912
Вскрывай ореховый живот,
Медлительный палач бушмена:
До смерти не растает пена
Твоих старушечьих забот.
Из вечно-жёлтой стороны
Еще не додано объятий —
Благослови пяту дитяти,
Как парус, падающий в сны.
И, мирно простираясь ниц,
Не знай, что за листами канув,
Павлиний хвост в ночи курганов
Сверлит отверстия глазниц.
1911
Мечом снопа опять разбуженный паук
Закапал по стеклу корявыми ногами.
Мизерикордией! — не надо лишних мук.
Но ты в дверях жуешь лениво сапогами,
Глядишь на лысину, плывущую из роз,
Солдатских черных роз молочного прилавка,
И в животе твоем под ветерком стрекоз
Легко колышется подстриженная травка.
Чугунной молнией — извив овечьих бронь!
Я шею вытянул вослед бегущим овцам.
И снова спит паук, и снова тишь и сонь
Над мертвым — на скамье — в хвостах — виноторговцем.
1911
Еще, двусмысленная суша,
Ты памятуешь пены спад
И глас Петра: «сия Венуша
Да наречется Летний сад».
Полдневных пленниц мусикия
Тебе воистину чужда:
Недаром песни не такие
Вокруг тебя поет вода,
И в каждом ветре, с водной воли
Врывающемся в гущу лип,
Ты жадно ловишь привкус соли
И отсырелой мачты скрип!
Средь полнощеких и кургузых
Эротов и спокойных муз —
В нерасторжимых ропщет узах
Душа, не волящая уз.
Как будто днесь не стала ясной
И меньших помыслов тщета,
И вызов кинут не напрасно
Устами каждого щита!
1915
О, как немного надо влаги,
Одной лишь речи дождевой,
Чтоб мечущийся в саркофаге
Опять услышать голос твой!
Мы легковерно ищем мира,
Низвергнув царствие твое,
И в связке ликторской секира
Утоплена по острие.
Но плеск — и ты в гранитном склепе
Шевелишься, и снова нов
Твой плен, и сестры все свирепей
Вопят с Персеевых щитов:
Ничто, ничто внутрирубежный
Двухвековой — ничто — союз!
И полон сад левобережный
Мятежным временем медуз.
1915
И полукруг, и крест латинский,
И своенравца римский сон
Ты перерос по-исполински —
Удвоенной дугой колонн.
И вздыбленной клавиатуре
Удары звезд и лёт копыт
Равны, когда вдыхатель бури
Жемчужным воздухом не сыт.
В потоке легком небоската
Ты луч отвергнешь ли один,
Коль зодчий тратил, точно злато,
Гиперборейский травертин?
Не тленным камнем — светопада
Опоясался ты кольцом,
И куполу дана отрада
Стоять Колумбовым яйцом.
1914
Копыта в воздухе, и свод
Пунцовокаменной гортани,
И роковой огневорот
Закатом опоенных зданий:
Должны из царства багреца
Извергнутые чужестранцы
Бежать от пламени дворца,
Как черные протуберанцы.
Не цвет медузиной груди,
Но сердце, хлещущее кровью,
Лежит на круглой площади:
Да не осудят участь вдовью.
И кто же, русский, не поймет,
Какое сердце в сером теле,
Когда столпа державный взлет —
Лишь ось жестокой карусели?
Лишь ропоты твои, Нева,
Как отплеск, радующий слабо,
Лелеет гордая вдова
Под куполом бескровным Штаба:
Заутра бросится гонец
В сирень морскую, в серый вырез, —
И расцветает, наконец,
Златой адмиралтейский ирис.
1915
И снова — четырехконечный —
Невеста неневестных звезд,
О Русь, приемлешь ты заплечный
Степных широт суровый крест.
И снова в поле, польском поле,
Возведена на пламена,
Сокровищница тайной воли
И четырех ветров страна.
Ты видишь: на зверином стержне
Вращающийся небосвод?
Ты слышишь, слышишь: безудержней
Плескания балтийских вод?
Не на Царьград и не на Вавель —
На Торн ведет твой торный путь:
В болотный мох, в лесную завяль
Тебе ли плеч не окунуть?
И не тебя ль, на диком взъезде,
Прошедшую свинцеворот
Бичей, и вихрей, и созвездий,
Десница всадника влечет
В закат, где плещет плащаница
Тебе завещанных зыбей,
Где легче слова водрузится
Суровый знак степных скорбей?
1914
Когда тебя петлей смертельной
Рубеж последний захлестнет,
И речью нечленораздельной
Своих первоначальных вод
Ты воззовешь, в бреду жестоком
Лишь мудрость детства восприяв,
Что невозможно быть востоком,
Навеки запад потеряв, —
Тебе ответит рев звериный,
Шуршанье трав и камней рык,
И обретут уста единый
России подлинный язык,
Что дивным встретится испугом,
Как весть о новобытии,
И там, где над проклятым Бугом
Свистят осинники твои.
1918