Граф Василий Алексеевич Комаровский, сын шталмейстера императорского двора, окончил лицей, учился в университете; тяжелая душевная болезнь — чередование приступов буйства и полос чудаческого добродушия — помешала ему кончить курс. «Несколько раз сходил с ума и каждый раз думал, что умер; когда умру, вероятно, буду думать, что сошел с ума», — говорил он Д. Святополку-Мирскому. Первая публикация (рассказ из римской жизни) — в 1912 г., единственная книга стихов «Первая пристань» — в 1913 г. Умер в психиатрической больнице. Всю жизнь прожил в Царском Селе, стихи о поездках в Италию писал по воображению. Символистическим перифразам он предпочитает «парнасскую» экзотическую лексику: «аргира» (серебро), «бармы» (царское оплечье), «крипты» (тайнохранилища), «литии» (церковные песнопения), «квадриги» (колесницы), «Симплегады» (Босфор), «Зоя» (жена трех византийских императоров XI в.) — все это в одном стихотворении. Толчок культу Царского Села дал Ин. Анненский, но его пейзажи тоньше и бесплотнее, чем образность Комаровского (который профессионально занимался и живописью), и позднейшая поэтика (не только «царкосельская») Гумилева, Ахматовой и Мандельштама гораздо больше опирается на Комаровского, чем на Анненского.
Где лики медные Тиверия и Суллы
Напоминают мне угрюмые разгулы,
С последним запахом последней резеды
Осенний тяжкий дым вошел во все сады,
Повсюду замутил золо́ченные блики.
И черных лебедей испуганные крики
У серых берегов открыли тонкий лед
Над дрожью новою темно-лиловых вод.
Гляжу: на острове посередине пруда
Седые гарпии слетелись отовсюду
И машут крыльями. Уйти, покуда мочь?
.....................................................................
И тяготит меня сиреневая ночь...
1912
Самонадеянно возникли города,
И стену вывел жадный воин,
И ядовитая перетекла вода,
Отравленная кровью боен.
Где было всё и бодро и светло,
Высокий лес шумел над лугом,
Там дети бледные в туманное стекло
Глядят наследственным недугом.
И девушка раскрашенным лицом
Зовет в печальные вертепы;
И око мертвое, напоено свинцом,
Глядит насмешливо и слепо.
Заросшим следом Авелевых стад
Идти в горячем ожиданьи?
Где игры табунов раздолье возвестят
Своим неукротимым ржаньем?
Где овцы тучные, теснясь, перебегут
По зеленеющим обрывам,
К серебряным ручьям блаженно припадут
Глотками жажды торопливой?
Так: прежде хищника блестел зеленый глаз,
Стервятник уносил когтями.
И бодрствовал пастух, и опекая, пас,
И вел обильными путями.
Но вымя выдоил, и нагрузил коня,
Повсюду осквернивший руку:
По рельсам и мостам железом зазвеня,
Несет отчаянье и скуку.
И воды чистые, они не напоят,
Когда по нивам затопленным
Весенний табунок понурых жеребят
Тоскует стадом оскопленным.
1912
Изгнанники, из тьмы пещер
Мы провожали жадным взгядом
По морю яркому надменный бег галер,
Перебегавших к Симплегадам.
Исчезли. Взор блуждает, туп,
Печаль поет свои литии.
Но в криптах памяти воскресла радость труб,
Аргира в бармах Византии.
Под истязаниями вериг
Зажглись языческие ласки.
Победы вспомнились разубранных квадриг,
Пиров полуночные пляски.
Как будто в позабытый скит,
В пустыню каменного зноя,
Стопою легкою императрица Зоя
Вошла — и сердце бередит.
1911
Как Цезарь жителям Алезии...
Как древле — к селам Анатолии
Слетались предки-казаки,
Так и теперь — на Капитолии
Шаги кощунственно-тяжки.
Там, где идти ногами босыми,
Благословляя час и день,
Затягиваюсь папиросою
И всюду выбираю тень.
Бреду ленивою походкою
И камешек кладу в карман,
Где над редчайшею находкою,
Счастливый, плакал Винкельман!
Ногами мучаясь натертыми,
Накидки подстилая край,
Сажусь — а здесь прошел с когортами
Сенат перехитривший Кай...
Минуя серые пакгаузы,
Вздохну всей полнотою фибр
И с мутною водою Яузы
Сравню миродержавный Тибр!
1913