1. К.К. Вагинов
2. Песня слов
3. Литературно-биографические материалы

С. РУДАКОВ. Из писем к жене. Из очерка «Город Калинин». — О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене <Л. С. Финкельштейн> (1935 — 1936). Вступ. ст. Е. А. Тоддеса и А. Г. Меца. Публ. и подг. текста Л. Н. Ивановой и А. Г. Меца. Комм. А. Г. Меца. Е. А. Тоддеса,

2 апреля 1935

<...> Линуся, спиши для нас (!) хотя бы немного Вагинова, что передаст тебе Ирина¹. Пришли хоть 1–2 вещи. Еще — «Опыт соединения слов» — только без автографа <...>

4 апреля 1935

<...> Это первый раз в жизни (не считаю Кости Вагинова, с которым это тоже было немного), когда я по-настоящему чувствую себя с другим (с мужчиной). <...>

Он <Мандельштам> мне так напоминает минутами Костеньку, что боюсь за него. А здоровье очень плохо. <...>

8 апреля 1935

<...> Читал О<сипу> Э<мильевичу> Вагинова, он страшно протестовал против него, кроме последнего стихотворения (про ветер, снег и умиранье соловья)¹, которое ему чрезвычайно понравилось: «Вот это настоящие посмертные стихи».

10 апреля 1935

<...> вечером вышел с ним грандиозный разговор о моих стихах. <...> Он обо мне говорит с таким непониманием, как худшие читатели мира о нем самом. Единственная истинная истина, что 90% моих вещей — о стихах и узком литературном круге ассоциаций. Это (и мы согласны) близит нас с Вагиновым. <...>

12 апреля 1935

<...> М<андельштам> и Вагинов: приручился, уже жалеет, что мало (я тоже) <...>

12 мая 1935

<...> читали Вагинова. Он <Мандельштам> злобствует, говорит, что это звукоПРЕподобие: на отдельные вещи восхищается. Хвалит прозу его. Но, в сущности, боится сам себя. История здесь астрономически та же, что со мной. Именно, — где он видит вещи, близкие к себе эпохи 1908–1925 годов — он лезет в бутылку. А похожим ему мерещится любое упоминание Петербурга (Петербурга в широком смысле, с целым пластом, ему присущим). «Разлагаться тоже надо уметь — небось, после Бодлера Вагинова не захочешь»...

13 мая 1935

<...> С Ватиновым происходит любопытнейшее явление: «Преподобие» «оказывается» замечательной книгой. Я читаю ему вещи с перерывами — по одной — он вслушивается — запоминает, хвалит и наслаждается. Расспрашивает

о нем. Между делом (между разговорами по поводу Вагинова) <я> читал свои вещи <...> — реакция может быть более сильная, чем на Вагинова.

Дело скучное и ясное — человек углублен в себя и спешно от всего отмахивается, устраивает сцены, подобно N-частице, что при тебе были, а как успокоишь его, да без полемики почитаешь хорошие, очень хорошие вещи — он слушает и вникает.

16 мая 1935

<...> Много говорим о Вагинове — и после одного из разговоров — прочел ему <свои стихи на смерть Вагинова>. Я был свидетель невероятного физического явления: он, прослушав один раз, — все стихотворение повторил, читал, как свои стихи (отчего оно еще лучше звучало). И в буквальном восторге от конца и первых строк. <...>

18 мая 1935

<...> Бесконечно читаю несравненного Вагинова. Ах, какие у него стихи. Неужели правда, что мы трое — русская поэзия¹.

21 мая 1935

<...> О Вагинове разговоры нескончаемы. Сегодня (когда я ночевал у него) — он видел во сне Вагинова. Видел, что он утверждается как гениальный поэт. И сам добавляет: «Иначе и быть не может. Это так и есть». Его сравнивает с Бодлером, Новалисом. <...>

26 мая 1935

<...> У М<андельштама> к Х<лебникову> огромное почтение. А боится как конкурента он только Гумилева, но это дико скрывает. Побаивается Цветаевой и Вагинова, но по-другому. <...>

20 июня 1935

<спор о поэте Г. Санникове> Я делаю ход — что, дескать, вы боитесь поверить Вагинову, называете Багрицкого «подпоэтом», а тут выхваляете четвертостепенное <...>

29 декабря 1935

<в больнице> Сейчас в палату взял Вагинова. И вспомнил, что Новый год 1931 года он встречал у нас дома. Мы сидели до утра, и он с Алей рассказывали о Гумилеве, «Звучащей раковине», О. М<андельштаме> ! Они показывали, как кто читал. Как жаль, что эта его книга <«Опыты соединения слов...»> такая куцая. Это 1/3 того, что он хотел тогда опубликовать.

7 февраля 1936

<приезд А. Ахматовой> Читал <...> «Вагинова» <...> Между прочим, в «Вагинове» — сказала А<нна> А<ндреевна>, то, что я тебе уже писал: дом Вагинова, и Дом Театра, и Дом Культуры друг другу мешают. Я, <...> может быть, сумею переделать средние два стиха. Это нужно действительно.

18 февраля 1936

<...> но писать после Багрицкого и Вагинова и рядом с Мандельштамом — тоже нужны египетское упорство и техника, техника <...>

3 апреля 1936

<Рудаков — Мандельштаму о «Разговоре о Данте»:> Вам нужна была структурность. Подошли бы и естествознание, и математика, и культура. Вы доказывали так: музыка структурна (оркестр, etc.), и она музыка! а Дант ей подобен, как он хорош! А получается совпаденье тех формул поэзии, которые мы выверяли с вашей практикой, с практикой Вагинова, моей и еще очень немногих. В чем же суть дела? В том, что поэзия понимается как наложенье рядов одного на другой, как отказ от твердых форм значения за счет углубления роли сочетаний. <...>

9 мая 1936

<...> Совершенно особенно окрашены эти дни благодаря Вагинову, его прозе. Чувство — будто читаю в первый раз. И проз неподдельных знаю очень мало. Он — с большей несомненностью, чем когда-либо, — вижу это — относится к ним, к немногим. Вот его «проглядывать» нельзя, а надо идти за каждой строкой, как в стихах. Пока читаю всё «Козлиную песнь». Нужно в Ленинграде будет добыть его последнюю неизданную книгу у Али.

Сейчас не умею сформулировать радости от него, но она очень широкая, а не просто удовольствие от экспериментов. Это очень близко и к бытовым стихам Заболоцкого, и к нашим с М<андельштамом> семейным анекдотцам, — и впечатлению от прошлогодних (устаревающих на века) газет etc., т. е. это — апперцептивная, и вспоминающая, и переоценивающая форма сознания. <...>

ИЗ ОЧЕРКА «ГОРОД КАЛИНИН» (1942)

Весь декабрь постепенно начинал понимать ленинградскую зиму, самый Ленинград. И ничего не понял в 41-м году, ни во что не поверил.

На Карповке <у Алексея Вагинова и сестры Рудакова Ирины. — Примеч. сост.> была очень маленькая комната рядом с кухней, этаже на шестом. Миниатюрно всё: масштабы, дозы. Вечное радио, технически кустарное, но совершенное; его подруга — фотография. Сберегаемая родственность, всё сокращающиеся семейные праздники, встречи нового года; память о том, что здесь родственником и домашним писателем бывал гениальный Костя Вагинов, кажется, просто любивший своих героев. Призмы прошлого — фотографии Детского Села. Мой 926 год. И бережное, хозяйственное, любовное отношение к смерти, какое-то торжественное, издевательски отомщенное умение хоронить, оформлять всё на кладбищах. Поучительная деловитость, а на деле сказочная непрактичность; бережливость, наглядная, но лишь кажущаяся. При всей построенности удивительная нереальность быта. Воздух, а не жизнь.

Говорят, у птиц кости заполнены воздухом.

Были запасы аспирина, а не было ничего съедобного. На одни 125 грамм хлеба — по обстоятельствам — на двоих ответить было нечем.

Первый раз я понял, что страшна не смерть, а ее последовательная неожиданная неизбежность. Потом становилось ясно, что еще страшнее формы ее. Гроб на двоих, вероятно, перепроданный возницей у кладбища. От испуга стал открещиваться тройчатками назойливых, неотступных и передразнивающих друг друга строк, еще в контузионном бреду вертящихся каждая на собственной оси.

<...>

От Костиных стихов — город (дома) — лес, — у меня орешник, ветвистый, путаный.

<...>

Всё наизусть. Рука не подымалась записать. А теперь всё так просто. У этих стихов есть предшественники — воронежские стихи, написанные на смерть Кости.

Эти стихи сейчас интересны именно тем, что являют описание нормальных обыкновенных похорон, описание, умноженное на то, что хоронят-то не обыкновенного человека. <...>