СТРАНСТВОВАТЕЛЬ И ДОМОСЕД

Объехав свет кругом<,>
Спокойный домосед, перед моим камином
Сижу и думаю о том,
Как трудно быть своих привычек властелином;
Как трудно век дожить на родине своей
Тому, кто в юности из края в край носился,
Все видел, все узнал, и что ж? из-за морей
Ни лучше, ни умней,
Под кров домашний воротился:
Поклонник суетным мечтам<,>
Он осужден искать... чего, не знает сам!
О страннике таком скажу я повесть вам.

Два брата, Филалет и Клит смиренно жили
В предместии Афин, под кровлею одной;
В довольстве? Не скажу; но с бодрою душой
Встречали день, и ночь спокойно проводили,
За тем что по трудах всегда приятен сон.
Вдруг умер дядя их, Афинской Гарпагон,
И братья-бедняки, о радость! получили
Не помню сколько мин монеты золотой,
Да кучу серебра: сосуды и амфоры
Отделки мастерской. —
Наследственным добром свои насытя взоры,
Такие завели друг с другом разговоры:
Как думаешь своей казной расположить?
Клит спрашивал у брата;
А я так дом хочу купить,
И в нем тихохонько с женою век прожить
Под сенью отчего Пената.
Землицы уголок не будет лишний нам:
От детства я любил ходить за виноградом,
Возиться знаю с стадом,
И детям я мой плуг в наследство передам;
А ты как думаешь? — О! я с тобой несходен;
Я пресмыкаться не способен
В толпе граждан простых.
И с помощью наследства
Для дальних замыслов моих,
Благодаря богам, теперь имею средства! —
Чего же хочешь ты? — Я?.. славен быть хочу.
<—> Но чем? — Как чем? — умом, делами,
И красноречьем и стихами
И малоль чем еще? Я в Мемфис полечу
Делиться мудростью с жрецами:
Зачем сей создан мир? кто правит им и как?
Где кончится земля? где гордый Нил родится?
За чем под пеленой сокрыт Изиды зрак,
За чем горящий Феб все к западу стремится?
Какое щастье, милый брат!
Я буду в мудрости соперник Пифагора! —
В Афинах обо мне тогда заговорят,
В Афинах? — что сказал! — от Нила д<о> Босфора
Прославится твой брат, твой верный Филалет!
Какое щастье! десять лет
Я стану есть траву и нем как рыба буду;
Но красноречья дар конечно не забуду.
Ты знаешь, я всегда красноречив бывал
И площадь нашу посещал
Не даром.
Не стану я моим превозноситься даром,
Как наш Алкивиад, оратор слабых жен,
Или надутый Демосфен
Кичася в пурпуре пред царскими послами:
Нет! нет! я каждого полезными речами
На площади градской намерен просвещать.
Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать,
С народом шумные восторги разделяя
И слезы радости под мантией скрывая,
Красноречивейшим из Греков называть.
Ты обоймешь меня дрожащею рукою,
Когда... поверишь ли? Гликерия сама
На площади, с толпою,
Меня провозгласит оракулом ума,
Ума, и может быть любезности....., конечно,
Любезностью сердечной
Я буду нравиться и в сорок лет еще.
Тогда Афиняне забудут Демосфена
И Кратеса в плаще
И бочку шута Диогена,
Которую, смотри.... он катит мимо нас! —
Прощай же, братец, в добрый час!
Щастливого пути к премудрости желаю,
Клит молвил краснобаю;
Я вижу, нам тебя ничем не удержать!
Вздохнул, пожал плечьми, и к городу опять
Пошел — домашний быт и домик снаряжать. —
А Филалет? К Пирею,
Чтоб судно Тирское застать
И в Мемфис полететь с румяною зарею.
Признаться, он вздохнул начавши Одиссею...
Но кто не пожалел об отческой земле<,>
На долго расставаясь с нею?
Семь дней на корабле
Зевая
Проказник наш сидел
И на море глядел,
От скуки сам с собой в полголос рассуждая.
Да гдеж Тритоны все? где стаи Нереид?
Где скрылися оне с толпой Океанид?
Я ни одной не вижу в море?
И не увидел их. Но ветер свежий вскоре
В Египет странника принес;
Уже он в Мемфисе, в обители чудес;
Уже в святилище премудрости вступает,
Как мумия сидит среди бород седых,
И десять дней зевает
За поученьем их
О жертвах каменной Изиде,
Об Аписе-быке, иль грозном Озириде,
О псах Анубиса, о чесноке святом,
Усердно славимом на Ниле,
О кровожадном крокодиле
И.. о коте большом!..
Какие глупости! какое заблужденье!
Клянуся Поллуксом! нет слушать боле сил!
Грек молвил, потеряв и важность и терпенье,
С скамьи как бешеный вскочил,
И псу священному, о ужас! наступил
На божескую лапу.....
Скорее в руки посох, шляпу,
Скорей из Мемфиса бежать
От гнева старцев разъяренных,
От крокодилов, псов и луковиц священных,
И между Греков просвещенных
Любезной мудрости искать.
На первом корабле он полетел в Кротону.
В Кротоне бьет челом смиренно Агатону,
Мудрейшему из мудрецов,
Жестокому врагу и мяса и бобов —
(Их в гневе Пифагор, его учитель славный,
Проклятьем страшным поразил,
За тем что у него желудок неисправный
Бобов и мяса не варил —).
Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться?
У грека старец вопросил
С усмешкой хитрою; и так, прошу садиться
И слушать пенье Сфер: ты слышишь? <—> Ничего! <—>
А видишь ли в девятом мире
Духов летающих в Эфире? —
И менее того! —
Увидишь, попостись ты года три, четыре,
Да лет с десяток помолчи;
Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором
Все тайной мудрости лучи;
Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором.... —
Согласен, так и быть! —
Но Греку шутка ли и день не говорить?
А десять лет молчать, молчать да все поститься,
За чем? чтоб мудрецом
С морщинным от поста и мудрости челом,
В Афины возвратиться?
О нет!
Чрез сутки возопил голодный Филалет:
Юпитер дал мне ум с рассудком
Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком:
Я мудрости такой покорнейший слуга;
Прощайтеж навсегда Кротонски берега!
Сказал, и к Этне путь направил;
За делом! чтоб на ней узнать, за чем и как
Изношенный башмак
Философ Эмпедокл пред смертью там оставил?
Узнал, и с вестью сей
Он в Грецию скорей
С усталой от забот и праздности душою;
Повсюду гость среди людей,
Везде за трапезой чужою,
Наш странник обходил
Поля, селения и грады,
Но счастия <sic!> не находил
Под небом щастливым Эллады.
Спеша из края в край, он игры посещал,
Забавы, зрелища, ристанья,
И даже прорицанья
Без веры вопрошал;
Но, хижину отцов не редко вспоминал
В ненастье по лесам бродя с своей клюкою,
Как червем, тайною снедаемый тоскою.
При том же кошелёк
У грека стал легок;
А ночью, как он шел через Лаконски горы —
Отбили у него
И остальное, воры.
Щастлив еще, что жизнь не отняли его!
Но жизнь без денег, что? мученье нестерпимо!
Так думал Филалет,
Тащась полунагой в степи необозримой.
Три раза солнца свет
Сменялся мраком ночи,
Но странника не зрели очи
Ни жила, ни стези: повсюду степь и степь,
Да гор в дали туманной цепь<,>
Илотов и воров ужасные жилища.
Что делать в горе! что начать!
Придется умирать
В пустыне, одному, без помощи, без пищи.
Нет, боги, нет,
Терзая грудь, вопил нещастный Филалет:
Я знаю как покинуть свет!
Не стану голодом томиться!
И меж кустов реку завидя в далеке,
Он бросился к реке,
Топиться!
Что, что ты делаешь, слепец?
Нещастному вскричал Скептической мудрец,
Памфил седобородой,
Который над водой любуяся природой
Один с клюкой тихонько брел,
И, к щастью, странника нашел
На крае гибельной напасти. —
Топиться хочешь ты? Согласен; но сперва,
Поведай мне, твоя спокойналь голова?
Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти<?>
Рассудок: но его что нам вещает глас?
Что жизнь и смерть равны для нас.
Равны: так не за чем топиться.
Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться
У старца, чей мудрец здесь может быть щастлив. —
Кто жить советует, всегда красноречив:
И наш герой остался жив.
В расселинах скалы, висящей над водою,
В тени приветливой смоковниц и олив,
Построен был шалаш Памфиловой рукою,
Где старец десять лет
Провел в молчании глубоком,
И в вечность проницал своим орлиным оком<,>
Забыв людей и свет.
Вот там-то ужин иль обед
Простой, но очень здравый,
Находит Филалет:
Орехи, жолуди и травы,
Большой сосуд воды, и только. Боже мой!
Как сладостно искать для трапезы такой
В утехах мудрости приправы!
И так в том дива нет, что с путником Памфил
Об Атараксии * тотчас заговорил.
Все призрак! под конец хозяин заключил:
Богатство, честь и власти,
Болезнь и нищета, нещастия и страсти,
И я, и ты, и целый свет,
Все призрак! — Сновиденье!
Со вздохом повторял унылый Филалет;
Но глядя на сухой обед
Вскричал: я голоден! — и это заблужденье,
Все грубых чувств обман; не сомневайся в том. —
Неделю попостясь с брадатым мудрецом,
Наш призрак-Филалет решился из пустыни
Отправиться в Афины. —
Пора, пора блеснуть на площади умом!
Пора с Философом расстаться,
Который нас недаром научил,
Как жить и в жизни сомневаться.
Услужливый Памфил
Монет с десяток сам бродяге предложил,
Котомкой с желудьми сушоными ссудил,
И в час румяного рассвета
Сам вывел по тропам излучистым Тайгета
На путь афинский, Филалета.
Вот странник наш идет и день и ночь один;
Проходит Арголиду,
Коринф и Мегариду;
Вот Аттика, и вот дым сладостный Афин,
Керамик с рощами... предместия начало...
Там... воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало:
Он Грек, то мудреноль, что родину любил,
Что землю цаловал с горячими слезами,
В восторге вне себя, с деревьями, с домами,
Заговорил!...
Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,
Когда, волненьями судьбины
В отчизну брошенный из дальних стран чужбины,
Увидел наконец адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом... и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете!
Я сам... Но дело все теперь о Филалете,
Который опершись на кафедру стоит
И ждет опять денницы
На милой площади Аттической столицы.
Заметьте, милые друзья,
Что греки снаряжать тогда войну хотели,
С каким царем, не помню я;
Но знаю только то, что риторы гремели,
Предвестники народных бед;
Так речью их сразить желая Филалет,
Всех раньше на помост погибельный взмостился.
И вот блеснул Авроры свет,
А с ним и шум дневной родился,
Народ зашевелился.
В Афинах, как везде, час утра, час сует,
На площадь побежал ремесленник, Поэт,
Поденьщик, говорун, с товарами купчина,
Софист, Архонт и Фрина
С толпой невольниц и Сирен,
И бочку прикатил насмешник Диоген;
На площадь всяк идет для дела и без дела;
Нахлынули, вся площадь закипела.
Вы помните, бульвар кипел в Париже так
Народа праздными толпами,
Когда по нем летал с нагайкою козак,
Иль северный Амур с колчаном и стрелами.
Так точно весь народ толпился и жужжал
Перед ораторским амвоном.
Знак подан. Начинай! Рой шумный замолчал,
И Ритор возвестил высокопарным тоном,
Что Аттике война
Погибельна, вредна;
Потом — велеречиво, ясно,
По пальцам доказал, что в мире быть... опасно. —
Что ж делать? — закричал с досадою народ. —
— Что делать? сомневаться.
Сомненье мудрости есть самый зрелый плод.
Я вам советую, граждане, колебаться
И не мириться и не драться!..
Народ всегда нетерпелив.
Сперва наш краснобай услышал легкий ропот,
Шушуканье, а там поближе громкий хохот,
А там... Но он стоит уже ни мертв, ни жив,
Разинув рот, потупив взгляды,
Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады.
Еще проходит миг —
Ну что-же? продолжай! Оратор все ни слова;
От страха — где язык!
За то, какой в толпе поднялся страшный крик!
Какая туча там готова!
На кафедру летит град яблоков и фиг,
И камни уж свистят над жертвой...
И жалкий Филалет, избитый, полумертвой,
С ступени на ступень в отчаяньи летит
И падает без чувств под верную защиту
В объятия отверсты... к Клиту! —
И так тщеславного спасает бедный Клит,
Простяк, неграмотный, презренный,
В Афинах дни влачить без славы осужденный!
Он, он, прижав его к груди,
Нахальных крикунов толкает на пути,
Одним грозит, у тех пощады просит,
И брата своего, как старика Эней,
К порогу хижины своей
На раменах доносит.
Как брата в хижине лелеет добрый Клит!
Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит,
С простым, но сильным чувством.
Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством!
В три дни страдалец наш оправился и встал
И брату кинулся на шею со слезами;
А брат, гостей назвал
И жертву воскурил пред отчими богами.
Весь домик в суетах! жена и рой детей
Веселых, резвых и пригожих,
Во всем на мать свою похожих,
На пиршество несут для радостных гостей
Простый, но щедрый дар наследственных полей,
Румяное вино, янтарный мед Гимета,
И чаша поднялась за здравье Филалета!
Пей, ешь и веселись нежданный сердца гость!
Все гости за одно с хозяином вскричали;
И чтоже? Филалет, забыв народа злость,
Беды, проказы и печали,
За чашей круговой опять заговорил
В восторге, о тебе великолепный Нил!
А дней через пяток, не боле,
Наскуча видеть все одно и тоже поле,
Все теже лица всякой день,
Наш Грек, поверитель? как в клетке стосковался.
Он начал по лесам прогуливать уж лень,
На горы ближние взбираться,
Бродить всю ночь, весь день шататься;
Потом, Афины стал тихонько посещать,
На милой площади опять
Зевать,
С Софистами о том, об этом толковать;
Потом... проведав он от старых грамотеев,
Что в мире есть страна,
Где вечно царствует весна,
За розами побрел — в снега Гипербореев.
Напрасно Клит с женой ему кричали в след
С домашнего порога:
Брат милый, воротись, мы просим, ради Бога!
Чего тебе искать в чужбине? новых бед?
Откройся, что тебе в отечестве не мило?
Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?
Останься, милый брат! останься, Филалет!

Напрасные слова — Чудак не воротился —
Рукой махнул... и скрылся.

* Душевное спокойствие

Критический текст на основе издания: К. Батюшков. Опыты в стихах и прозе. СПб.: Н. Греч, 1817.
© Электронная публикация — РВБ, 1999–2024. Версия 2.0 от 4 сентября 2017 г.