V
ВЛАС

Впервые напечатано в газете-журнале «Гражданин» (1873. 22 янв. № 4. С. 96—100) с подписью: Ф. Достоевский.

Статья занимает особое место в «Дневнике писателя» 1873 г.; ряд ее основных мыслей — о русском характере, стремящемся во всем «дойти до черты», о потребности страдания, свойственной русскому народу, об идеале Христа, который народ носит в сердце своем, и о том, что спасение России в народе, — представляют собой сгусток любимых идей Достоевского, которые реализовались во многих его художественных произведениях. В статье «Влас» они высказаны наиболее резко и публицистически заострены.

Сведения о первоначальном замысле «Власа» содержит дневник Bc. С. Соловьева 2 января 1873 г он записал рассказ, слышанный им тогда же от Достоевского. Версия, зафиксированная Соловьевым, отличается от окончательного текста: не упоминается о товарище грешника, «русском Мефистофеле», побудившем героя совершить святотатство; говорится, что монах, «к которому со всех концов России идут исповедоваться в таких грехах, признаться в которых не смеют священнику», живет «в Киеве (или возле Киева)», что указывает на украинское происхождение сюжета.1 Следующий этап работы над «Власом» отражен в дошедшей до нас рукописи, представляющей собой частью черновой


1 Литературное наследство. M., 1973. T. 86. С. 425.

308

автограф начала статьи, частью подготовительные наброски как к ней, так и к статье «Смятенный вид» «Дневника писателя». В черновом автографе содержится исключенная из окончательного текста характеристика лица, сообщившего писателю историю его Власа. Вероятно, по замыслу Достоевского, его должна была поразить сила народной веры и почитания Христа, хотя он «человек большого ума», «верует в какого-то философского бога», а «в сущности атеист» (XXI, 322—323). Исключив характеристику рассказчика из окончательного текста, писатель сосредоточил внимание на образах двух главных героев — различных психологических типов людей из народа.

Непосредственный источник услышанного Достоевским рассказа о мужике, стрелявшем в причастие, нам неизвестен. Но несомненно фольклорное происхождение этого предания. По народному поверью, святотатственная стрельба в причастие (или причастием), а также в крест, в распятие и т. д. имеет магическое значение: она помогает охотнику стрелять без промаха. Поверье это существовало в разных — сходных — вариантах у многих народов. Харьковский ученый-фольклорист H. Ф. Сумцов в своей книге 1890 г. приводит несколько из них, бытовавших в западных губерниях в 1870-х годах. Так, в 1879 г. один польский крестьянин был судим за святотатство, аналогичное тому, о котором рассказывает Достоевский. «В Харьковской губернии,— пишет H. Ф. Сумцов,— я слышал такое поверье: чтобы сделаться искусным стрелком, нужно во время причащения удержать часть святых даров под языком, потом заделать их в кусочек дерева и носить при себе. Говорят, один человек так и поступил; но при стрельбе он увидел перед собой распятого Спасителя».1 Возможно, оба рассказа,— записанный Сумцовым и изложенный Достоевским,— имели общий источник в судебной хронике 1870-х годов. Позднее фольклористы записали целый ряд вариантов легенды о грешнике, совершившем подобное же святотатство и пришедшем за покаянием.2 В западноукраинских вариантах легенды святотатство выражалось обычно, как и у Достоевского, в стрельбе охотника в причастие. На связь этого фольклорного мотива с «Власом» указал H. К. Пиксанов.3 Интересно, что не только образ раскаявшегося грешника, но и образ мудрого старца, наложившего на него эпитимью, имеет фольклорные аналогии. H. П. Андреев замечает, что во многих старообрядческих вариантах легенды есть образ старца-советодателя, противопоставленного священнику, который не мог освободить кающегося страдальца от грехов и найти для него путь к спасению.4 Тема старчества, как мы знаем, вообще важна для Достоевского 1870-х годов, она нашла отражение в замысле «Жития Великого грешника», в «Бесах» и в «Братьях Карамазовых» (см.: наст, изд., т. 7, 10).

Однако обращает на себя внимание, что ни в одном из известных нам фольклорных вариантов легенды нет образа товарища героя — толкнувшего его на грех искусителя (вместо него в фольклорных версиях часто появляется образ второго грешника, которого убивает раскаявшийся герой легенды, после чего получает отпущение грехов).


1 Сумцов H. Ф. Культурные переживания. Киев, 1890. С. 392. (Указано M. С. Альтманом).

2 См.: Андреев H. П. Легенда о двух великих грешниках // Изв. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. 1928. T. 1. С. 183—198.

3 Пиксанов H. К. Достоевский и фольклор // Сов. этнография.1934. № 1—2. С. 152—165.

4 Подобный вариант основного мотива легенды обработан H. А. Некрасовым в «Кому на Руси жить хорошо».

309

В замысле Достоевского образ искусителя сложился, по-видимому, как можно судить на основании записи Bc. Соловьева, также не сразу, но затем приобрел первостепенное значение, ибо подобный характер всегда интересовал писателя и воплотился во многих его художественных произведениях (Валковский, Свидригайлов, Ставрогин). Но на этот раз искусителем стал человек из народа, что было для Достоевского принципиально новым и важным.

Об одном из литературных предшественников «русского Мефистофеля» — кузнеце Еремке в комедии Островского «Не так живи как хочется» — Достоевский упоминает в статье «Влас», хотя и считает, что он «вышел даже очень плоховат» (С. 48). Возможно, что в поле зрения писателя находилось и другое, более раннее, русское литературное воплощение образа «деревенского нигилиста», «доморощенного отрицателя» из повести А. А. Бестужева-Марлинского «Страшное гадание» (1831).1 Образы «переступающих черту» грешников или циников появляются в повести Бестужева трижды. Это два деревенских парня (один из них совершает святотатство шутки ради, другой гадает ночью на кладбище, вступая тем самым в сношения с «нечистой силой») и таинственный незнакомец, появляющийся в деревенской избе в облике не то приказчика, не то поверенного по откупам. Последний сам выступает как воплощение нечистой силы и побуждает героя совершить ряд преступлений. При всей романтической традиционности многих сюжетных положений повести Бестужева, интересно, что выразителями «духа отрицания и сомнения» в ней явились крестьянин и приказчик. Достоевский, с молодых лет хорошо знакомый с творчеством А. А. Бестужева, хотя и не упомянул его повесть, мог иметь в виду, что наличие подобных черт в народном характере было уже давно зафиксировано в русской литературе.

Сходный сюжетный мотив осквернения причастия использован И. С. Тургеневым в «Рассказе отца Алексея» (1877). Впрочем, Тургенев мог опираться уже на «Власа» Достоевского.2

Очень существенно обращение Достоевского в статье «Влас» к творчеству Некрасова. Стихотворение его «Влас», напечатанное впервые в 1855 г. в июньской книжке «Современника», входило впоследствии во все прижизненные издания стихотворений Некрасова. Произведение это высоко ценилось Достоевским. Идеи и образы его он в сложном переосмыслении творчески использовал в «Подростке» и в «Дневнике писателя» за 1877 г.

Отношение Достоевского к Некрасову было сложным: оно к 1870-м годам успело пройти различные стадии — от личной и идейной близости в середине 1840-х годов до расхождения и даже вражды в конце 1860 — начале 1870-х годов. В январском и декабрьском выпусках «Дневника писателя» за 1877 г. Достоевский сам рассказал об этом. Но Некрасов неизменно оставался для него значительной личностью, самым любимым из современных поэтов.3


1 Замечено В. А. Тунимановым.

2 См.: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч. M.,1982. T. 9. С. 121—132 и 469—470.

3 См.: Долинин А. С. Последние романы Достоевского. M.; Л., 1963.С. 64—75 и 128—133; Туниманов В. Достоевский и Некрасов // Достоевский и его время. Л., 1971. С. 33—66; Евнин Ф. Достоевский и Некрасов // Рус. лит. 1971. № 3. С. 24—48; Гин M. Достоевский и Некрасов// Север. 1971. № 11. С. 103—123; № 12. С. 106—124.

310

Неприемлемость для Достоевского многих сторон творчества Некрасова и его поэтики особенно заметно проявилась как раз в «Дневнике писателя» за 1873 г. (ср. характеристику поэмы «Русские женщины» в статье «По поводу выставки», а также статью «Нечто личное»). Но и здесь он называет Некрасова «истинным нашим поэтом» (с 37).

Сформулированные в статье о Власе идеи Достоевского о народе и народном искании правды вызвали заметный резонанс в современной литературе и критике. Ни либеральная, ни, в особенности, демократическая критика не могли согласиться с той трактовкой народа, которую обосновывал Достоевский. Постоянный антагонист «Гражданина» — «Голос» откликнулся на «Власа» в № 60 от 1 марта 1873 г. Здесь в фельетоне из серии «Литературные и общественные курьезы» содержится резкий выпад против автора «Дневника».1

Фельетонист «Голоса» иронически замечает, что Достоевский «мечтает о нашем „предызбранном назначении“ только в далеком будущем <...> Ведя нас по такому скользкому и скептическому пути, г-н Достоевский, чего доброго, допустит и науку, и цивилизацию, и европейский прогресс, и всякие дьявольские наваждения... При чем же останемся мы? Чем же мы станем щеголять перед „человечеством“? Неужели „Власами“, которые спасут и себя, и нас, и Европу? Оно, конечно, и от „Власов“ всякое спасение лестно и приятно... Но беда в том, что сами „Власы“ о своих спасительных силах ничего не знают и более чем кто-нибудь напоминают о своем обезьяньем происхождении». Поэтому, заявляет фельетонист «Голоса», надо или изменить жизнь «Власов», «снять с них гнет бедности и невежества», чтобы они действительно могли спасти себя и «нас с вами», или надо отказаться от идеи их предызбранности. «Понимаете ли вы теперь, как курьезно быть автором „Мертвого дома“ и верить в очистительное назначение каторги, писать сегодня „Бедных людей“, „Униженных и оскорбленных“, а завтра „Бесов“ и „Дневник писателя“? Чувствуете ли, как курьезно на одной странице возлагать все свои надежды на темных „Власов“, которые должны обновить мир, а на другой — роптать на тех же „Власов“ за то, что они слишком снисходительны к преступникам? Уместно ли в одно время скорбеть о народных несчастиях, а в другое — проповедовать страдание как главную, коренную народную потребность? Стоило ли вести знакомство с Белинским, Герценом и др., чтоб потом примкнуть к Аскоченским и Мещерским?» — заключает он.

Настойчиво возвращались к образу Власа представители народнической литературы в своей полемике с Достоевским о народе и будущем России. Особенно значительны в этом смысле выступления H. К. Михайловского и Г. И. Успенского. В февральском номере «Отечественных записок» за 1873 г. появилась большая статья H. К. Михайловского, посвященная анализу «Бесов», где он рассматривает «Дневник писателя» как комментарий к «Бесам», особенно подробно останавливаясь на «Власе». Критик отмечает, что у «Власа» в толковании Достоевского много общего со Ставрогиным: та же потребность, «дойдя до пропасти <...> заглянуть в самую бездну» и, с другой стороны, «потребность искупить


1 Автором «Литературных и общественных курьезов» был А. Г. Ковнер (1842—1909), вступивший в 1877 г. в переписку с Достоевским. Его письмо от 26 января 1877 г. было использовано в мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. О Ковнере см.: Гроссман Л. П. Исповедь одного еврея. M., 1924, Достоевский Ф. M. Письма. M.; Л., 1936. T. 3. С. 377—382, а также наст. изд. T. 14.

311

дерзость, грех».1 Михайловский указывает и разницу: «И Влас и Ставрогин одинаково чувствуют „наклонность к преступлению“ <...> наклонность согрешить для греха, для сильного ощущения. Но Власа этот грех не выбивает из его жизненного седла окончательно; в конце концов даже укрепляет в нем. Он идет искупать свой грех и в страдании искупления находит примирение с самим собой. Ставрогин этого сделать не в силах. Он падает окончательно именно потому, что не может или не хочет принять на себя крест·вернее сказать, не может, сил не хватает, хоть его и тянет к этому». Так трактует Михайловский характер Ставрогина, этого «citoyen du monde», и являющийся параллелью к нему характер грешника из народа. Спор с Достоевским критик ведет по поводу обоих этих характеров. Достоевский готов преклониться перед народной правдой, видит спасение в народе. Михайловский же отмечает неоднородность этой правды, где есть и ценные ростки, и плевелы, как «на одной и той же поляне можно найти и съедобный гриб и поганку».3 В подтверждение этого Михайловский приводит две народные легенды из сборника Афанасьева «Народные русские легенды» (M., 1859, № 28 и 30), в которых речь идет о грехе и его искуплении. В одной легенде грешник искупил свой грех тем, что убил страшного разбойника, в другой, сделав то же самое, грешник, по словам Господа, взял на свою душу и грех убитого им. Михайловский делает вывод, что следует выбирать «из народной правды то, что соответствует <...> общечеловеческим идеалам», тщательно оберегать «это подходящее» и при помощи его изгонять «неподходящее». Достоевский же, по его мнению, из числа тех людей, которые «навязывают народу свои общечеловеческие идеалы и стараются не видеть неподходящего».4

По предположению M. Гина, полемика Михайловского с Достоевским оказала воздействие на Некрасова, который в 1876 г., работая над «Пиром на весь мир», легендой «О двух великих грешниках», созданной под влиянием упомянутой Михайловским легенды из сборника Афанасьева, ответил Достоевскому. «Легенду о Кудеяре,— замечает M. Гин,— рассказывает в поэме монах, слышавший ее в Соловках от „инока, отца Питирима“, и преподносится она в религиозном обрамлении — начинается и кончается словами: „Господу богу помолимся“ <...> Монашеской легенде Достоевского Некрасов противопоставляет свою „монашескую“ легенду, прямо противоположную по характеру».5 Именно как полемику с Достоевским воспринял стихи Некрасова Михайловский. В позднейшей статье «О Писемском и Достоевском» (1881), говоря о двух Власах (Некрасова и Достоевского), критик замечает, что Достоевский «никогда не понимал <...> той глубокой черты не только русского, а и всякого народного духа, в силу которой присутствие греха обязывает не только к пассивному подвигу личного страдания, а и к активному подвигу борьбы со злом за то, что оно других заставляет страдать». И добавляет к этому в примечании: «Превосходную иллюстрацию к этой черте читатель найдет в одной главе поэмы Некрасова „Кому на Руси жить хорошо?“ <...> именно в рассказе „О двух великих грешниках“


1 Отеч. зап. 1873. № 2. Отд. II. С. 329

2Там же. С. 330.

3Там же. С. 338.

4Там же. С. 338.

5 Гин M. Об отношении Некрасова с народничеством 70-х годов // Вопр. лит. 1960. № 9. С. 118.

312

Прибавьте рассказы „Про холопа примерного — Якова верного“ и „Крестьянский грех“, и вы увидите, что значит истинное понимание народной души в вопросе греха и искупления».1

К образу Власа Михайловский — критик и публицист — возвращался неоднократно. Так, в 1875 г. в «Записках профана», полемизируя с П. П. Червинским, идеализировавшим русскую деревню, он снова говорит о Власе Достоевского.2 А в 1876 г. в очерках «Вперемежку», касаясь эпилога романа «Подросток», критик опять упомянул о Власе.3

В 1880 г. в статье «Секрет», написанной в связи с Пушкинской речью Достоевского, об его интерпретации образа Власа вспомнил Г. И. Успенский, имея в виду февральский выпуск «Дневника писателя» за 1877 г. Говоря о том, какую характеристику Достоевский дает западноевропейскому и русскому положению дел, Успенский упрекает писателя в отсутствии трезвого реализма, когда речь идет о России. «Ни о положении вещей в данную минуту, ни о прошлом, из которого оно вышло, нет ни одного слова,— замечает Успенский, полемизируя с Достоевским.— На каждом шагу задаешь себе вопросы: какую-такую злобу дня разрешу я, если, подобно Власу, буду, с открытым воротом и в ярмяке, собирать на построение храма божия? Если ту же, какая в Европе, то почему же там дело должно кончиться дракой, а не Власом? Если другую какую-нибудь, русскую злобу, особенную, то какую именно? <...> В Европе вот, говорит г-н Достоевский, буржуа не дает пролетарию жить на свете... А у нас есть ли что-нибудь в этом роде? Для кого устроены банки всевозможных рядов и видов, кто играет на бирже, съедает миллионы гарантий и субсидий? И достаточно ли в таких делах Власа, собирающего на построение храма божия?»4

В статье «О Писемском и Достоевском» H. К. Михайловский подвел итог своим многочисленным высказываниям о Достоевском. Коснулся он и «Власа», отметив, что образ этот свидетельствует, «до какой степени скудно и односторонне было в Достоевском понимание народной души. Вся эта душа резюмировалась для него в чувстве греха и жажды страдания...».5 Вместе с тем критик-демократ писал об отношении Достоевского к народу: «Пусть Достоевский скудно и односторонне понимал народную душу, но он горячо любил народ, желал ему добра и видел в нем надежду России. Это правда. И великая честь за это покойнику».6

С. 38. ...поразила и вас, общечеловека и русского gentilhomme’a — Таким же образом в статье «Старые люди» охарактеризован Герцен — «продукт нашего барства, „gentilhomme russe et citoyen du monde “» (см. выше.).

C. 38. Смуглолиц, высок и прям... — Эта строка из стихотворения «Влас» использована в «Подростке» для характеристики странника Макара Долгорукого (см.: наст. изд. T. 8. С. 265).

С. 38. ...точно это не вы, а другой кто заместо вас кривлялся потом «на Волге», в великолепных тоже стихах, про бурлацкие песни. — Достоевский имеет в виду стихотворение H. А. Некрасова «На Волге» (1860), впервые напечатанное в «Современнике» (1861. № 1). В четвертой части этого стихотворения описание впечатления от


1 Отеч. зап. 1881. № 2. Отд. II. С. 262

2 Там же. 1875. № 12. Отд. II. С. 290.

3 Там же. 1876. № 1. Отд. II. С. 151. Ср.: наст. изд. T. 8. С. 773.

4 Успенский Г. И. Полн. собр. соч. M ; Л., 1953. T. 6. С. 440—441.

5 Отеч. зап. 1881. № 2. Отд. П. С. 262.

6 Там же. С. 263.

313

бурлацкой песни завершается словами горестного недоумения и упрека, обращенными к бурлаку:

В чертах усталого лица
Все та ж покорность без конца...
Чем хуже был бы твой удел,
Когда б ты менее терпел?

Михайловский писал, откликаясь на статью «Влас», что именно эти строки возмутили Достоевского: «В них выражается протест против страданий бурлака и, может быть, протест против отсутствия протеста с его стороны». Некрасов «только не поэтизирует страдания, покорности и терпения...», но «г-ну Достоевскому чудится уже здесь и презрение, и ненависть к русскому народу во имя общечеловеческих идеалов, презрение и ненависть к бурлаку во имя „общебурлака“» (Отеч. зап. 1873. № 2. Отд. II. С. 336—337).

В «Дневнике писателя» за 1877 г., в декабрьском выпуске, посвященном смерти Некрасова, Достоевский вновь вернулся к стихотворению «На Волге», дав ему более мягкую характеристику.

С. 40. Когда пойдешь к причастию, причастье прими, но не проглоти. — В данном случае под причастием понимается освященный хлеб (просфора), который по церковному учению символизирует тело Христа.

С. 47. Дюбарри кричала палачу: «Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!» — Слова эти упоминаются также в романе «Идиот» (см.: наст. изд. T. 6. С. 199). Мари-Жанна Дюбарри (1743—1793) — фаворитка Людовика XV. См. о ней подробнее в комментарии к роману «Идиот» (наст. изд. T. 6. С. 648).

С. 48. Искуситель у г-на Островского в прекрасной комедии «Не так живи, как хочется» вышел даже очень плоховат. — Комедия A. H. Островского «Не так живи как хочется» (Москвитянин. 1855. № 9), как и комедии «Бедность не порок» (1853) и «Не в свои сани не садись» (1853), относится к тем произведениям, где сказались славянофильские тенденции в творчестве раннего Островского. Холодно встреченные кругом «Современника» (см. отзыв об этих произведениях в статье H. А. Добролюбова «Темное царство» — Современник. 1859. № 7, 9; в рецензии на «Бедность не порок» H. Г. Чернышевского — Современник. 1854. № 5; в рецензии на «Не так живи, как хочется» H. А. Некрасова — Современник. 1856. № 2), эти пьесы были восторженно приняты критиками из «молодой редакции» «Москвитянина» (А. А. Григорьевым, T. И. Филипповым). Достоевский, положительно оценивший комедию «Не так живи, как хочется», не был, как видно из данного отзыва, удовлетворен трактовкой характера Еремки, носителя силы отрицания и ненависти, толкающего героя пьесы, Петра, на преступление. Образ Еремки получил яркое раскрытие в опере A. H. Серова «Вражья сила» (1871), написанной на сюжет комедии Островского. По предположению А. А. Гозенпуда, развитие и переосмысление композитором образа Еремки произошло, возможно, «не без воздействия Достоевского», который в годы издания журналов «Время» и «Эпоха» общался с A. H. Серовым (см.: Гозенпуд А. Достоевский и музыкально-театральное искусство. Л., 1981. С 145).

С. 49. ...наша несостоятельность как «птенцов гнезда Петрова» в настоящий момент несомненна. — «Птенцы гнезда Петрова» — слова из поэмы А. С. Пушкина «Полтава» (1828). Они не раз употреблялись Достоевским для обозначения образованного русского дворянства, появившегося в России в результате петровских преобразований.

314

С. 49. Да ведь девятнадцатым февралем и закончился по-настоящему петровский период русской истории... — Мысль о том, что отмена крепостного права давала России возможность вернуться на самобытный, утраченный в результате петровских реформ путь развития, поскольку стена, разъединявшая народ и культурный слой, теперь разрушена, неоднократно повторялась Достоевским. Cp. в записной тетради 1876 г.: «С уничтожением крепостного права кончилась (не закончилась) реформа Петра и петербургский период» (XXIV. 76). H. К. Михайловский, полемизируя с Достоевским по этому вопросу, отметил, что Россия как раз после отмены крепостного права вступает на общеевропейский, капиталистический путь развития и что новые, не увиденные Достоевским «бесы» «налетают как коршуны» «на народную правду» «и рвут ее с алчностью хищной птицы, но с аллюрами благодетелей человечества» (Отеч. зап. 1873. № 2 Отд. II. С. 342).


Архипова А.В. Комментарии: Ф.М. Достоевский. Дневник писателя. 1873. V. Влас // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 12. С. 308—315.
© Электронная публикация — РВБ, 2002—2024. Версия 3.0 от 27 января 2017 г.