Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 143—210.
Легенда впервые опубликована в журнале «Исторический вестник», 1887, март; в мае месяце 1887 года перепечатана в томике «Повестей и рассказов» Лескова, изданном Сувориным.
В Институте русской литературы (Пушкинский Дом) хранятся гранки журнального текста «Скомороха Памфалона», испещренные обильной авторской правкой, до одиннадцатой главы включительно. Эти одиннадцать обработанных глав в основном соответствуют журнальному тексту, хотя в них и есть некоторые отличительные особенности. В гранках легенда называется: «Повесть о боголюбезном скоморохе» (это название проставлено вместо зачеркнутого более раннего — «Повесть о великодушном скоморохе»); основные герои здесь имеют еще другие имена: Ермий называется Феодулом, Панфалон — Корнилием, гетера Азелла — Одиллией. Нет здесь также эпиграфа. Гранки в целом значительно отличаются от печатного текста. Сравнение их с печатным текстом показывает, что в процессе дальнейшей работы Лесков обнаружил тенденцию к большим сокращениям первоначального текста произведения. Вследствие этого в печать не попали многие длинноты, которыми отличалось произведение на ранних стадиях его создания. При этом кое-что было удалено без учета контекста, что привело к логическим несообразностям, не замеченным Лесковым. В главе двадцать четвертой после абзаца «— Согласна ли я! — воскликнула Магна» Лесков вычеркнул почти целую страницу, не обратив внимания на то, что в результате такой операции дальнейшее повествование плохо согласуется в деталях. В начале этой главы хозяин публичного дома говорит Магне, указывая на Магистриана: «Вот кому я уступил всякую власть над тобою до утра». И уходит. Через несколько
579минут после этого Магистриан напутствует Магну, переодетую в его платье: «Смело иди из этого дома! Твой презренный хозяин сам тебя выведет за свои проклятые двери». Владелец Магны мог не узнать ее, переодетую в платье Магистриана; но в таком случае он неизбежно должен был заинтересоваться внезапной переменой решения Магистриана остаться там до утра. Логическая несогласованность этих деталей очевидна. Все дело, оказывается, в том, что в исключенном отрывке (см. гранки) Магистриан говорит хозяину публичного дома: «Я еще пробуду с нею короткое время, и если ни в чем не успею, то я тогда тихо выйду и потом опять возвращусь к ней с диким арабом...» Столь же нелогичной, в результате непродуманного сокращения, оказывается и еще одна фраза в двадцать шестой главе. Приютив бежавшую Магну, Памфалон замечает: «Твой продавец уверен, что вы теперь слилися в объятьях». Ввести поправки в текст в данном случае не представляется возможным, так как тогда пришлось бы восстановить изъятый отрывок целиком, то есть пришлось бы нарушить «авторскую волю».
Из других особенностей гранок, по сравнению с печатным текстом, наиболее существенны следующие. Эпилог «Скомороха Памфалона» в гранках радикально отличается от эпилога, известного по печатному тексту. В печатном тексте после рассказа Памфалона Ермий духовно перерождается, бросает отшельнический образ жизни, отказывается от гордых мыслей о своей исключительности и идет служить людям. В гранках же повествуется о том, как «старец пошел опять через пустыни и дебри к своему столпу... и так простоял он еще, говоря всем: «избирайте лучшее...»
Очень любопытно не включенное в напечатанный текст и сохранившееся только в гранках пространное, проникнутое духом полемики авторское предисловие к «Скомороху Памфалону». Приводим это предисловие целиком:
В вышедшей первого мая 1886 года книжке журнала «Дело» напечатана, между прочим, «Флорентийская легенда», в драматическом изложении Лей-Гента. Этой переводной пиесе посчастливилось обратить на себя внимание читателей, она многим понравилась за «благородство сюжета». Читатели сравнивали нежность чувств «флорентинской легенды» с тем, что изображают легенды византийского происхождения, с которыми русское образованное общество теперь понемножку знакомится при чтении несравненных пересказов Льва
580Николаевича Толстого. Из сравнений «Флорентийской легенды», пересказанной Лей-Гентом, с сюжетами легенд византийского происхождения, пересказываемых Толстым, у читателей сложился такой вывод, что самые сюжеты западных легенд гораздо разнообразнее, живее и нежнее сюжетов легенд византийских, которые однообразны, грубы и мужиковаты.
Мне это кажется не совсем верным,— по крайней мере в отношении разнообразия, и я думаю, что могу представить на то историческое доказательство.
Чтобы делать сравнительные выводы, надо иметь надлежащий материал для сравнения, но граф Л. Толстой нимало этим не озабочен. У него есть свои цели, которым и отвечает его выбор. А в легендах византийских есть и иного рода сюжеты, и один из таких я попробую предложить здесь вниманию читателей.
Я нимало не коснусь пьесы Лей-Гента в критическом отношении, а позволю себе остановиться только на ее «благородном сюжете», который и передам для того, чтобы сравнить его с другим сюжетом легенды византийской, которая, по моему мнению, гораздо более интересна и еще более нежна, проста и благородна.
«Флорентийская легенда» представляет историю любви двух молодых людей, Джиневры и Антонио, из которых первая находится замужем за ревнивым и суровым стариком. Джиневра из тех женщин, которые своим мужьям не изменяют. Она не любит своего мужа и очень любит Антонио, но не хочет принять и прочитать даже таких его почтительных писем, где нет даже и отдаленного намека на подговор к измене. Джиневра дала обет сберечь себя от всякого пятна, и она соблюдает это обещание. Антонио так же благороден, как и Джиневра: он ничего от нее не требует, кроме того, чтобы она берегла свое здоровье. Здоровье Джиневры потрясено от жестокостей ее мужа, к которому Антонио безуспешно подсылает своих друзей, а потом является сам просить, чтобы на здоровье Джиневры было обращено более внимания. Муж приходит в раздражение на посторонних ходатаев, играющих, по правде сказать, довольно невероподобные роли, а кроткая и верная Джиневра между тем умирает. На сцене представляются похороны Джиневры. Ее вносят в могильный склеп, но она там оживает и, по нерушимой своей верности к мужу, опять идет одна ночью к этому мучителю. Тот пугается ее появления и не отпирает ей дверей. Тогда ожившая покойница идет к своим родителям, но те тоже считают ее за привидение и не впускают к себе в дом. Положение Джиневры отчаянное — она слаба, едва движет ноги и одета в погребальное платье, а по городу ходят толпы пьяных ночных гуляк, которые легко
581склонны оскорбить женщину самым нецеремонным образом... Что остается делать Джиневре? Она в этом ужасном положении вспоминает об Антонио и идет к нему, чтобы вверить себя его защите, полагаясь во всем остальном на его благородство. Антонио узнает Джиневру, принимает ее и обещает ей полную неприкосновенность. Все это он и исполняет. Джиневра хочет остаться у него, чтобы поправиться в силах и идти в монастырь. Антонио ничего против этого не возражает, но муж Джиневры узнал, что жена его ожила, ушла из гроба и живет у Антонио. Муж приходит к Антонио и требует к себе воскресшую покойницу. Антонио так благороден, что сам содействует возвращению Джиневры к ее мучителю, который берет ее за руку и тут же начинает оскорблять ее. Возмутительное поведение мужа выводит из терпения одного из случившихся здесь друзей Антонио, и тот убивает мужа, а Джиневру, впавшую в обморок во время поединка, приводят в чувство.
Такова «Флорентийская легенда», сюжет которой нравится своим благородством и нежностью, каких будто бы нет в легендах византийского происхождения.
Скажем по этому поводу только несколько слов. Охранить женщину, которая вверила человеку свою женскую добродетель, положившись на его известную ей честность, — без сомнения, есть дело благородное, но это есть, так сказать, своего рода нормальная линия благородства. Малейшее понижение от нее будет уже неблагородство, оскорбляющее самое примитивное понятие о честности. При таком доверии, какое обнаружила восставшая из гроба Джиневра, и вдобавок еще при ее страдальческом бессилии, даже человек и невысокого благородства едва ли бы решился посягнуть на ее целомудрие. А потому в этом смысле сюжет флорентийской легенды мне не представляется ни особенно благородным, ни возвышенным. Если бы Антонио поступил иначе — он прямо был бы негодяй. Старинный легендарный жанр повествований имеет в этом роде сказания несравненно более реальные, простые и сильные, и в таком именно роде есть одно сказание византийское. Оно изложено в своем месте сухим и скучным образом, а я позволю себе попытаться пересказать его здесь по возможности простым русским языком, в том виде, в каком эта византийская легенда представляется при вникновении в ее сущность.
Теперь, пока этот литературный жанр в моде и пока он еще не надоел публике, надо этим пользоваться и показать, что он интересен не с одной только той стороны, которая с беспримерным художественным мастерством эксплуатируется графом Львом
582Николаевичем Толстым. За сим начинаем» (ИРЛИ, ф. 220, № 1, Арх. Н. С. Лескова, Собрание П. Я. Дашкова).
Полемическая задача, поставленная здесь Лесковым, — показать превосходство некоторых византийских легенд над легендами западного образца, — настойчиво реализуется в произведении. В этом нетрудно убедиться, сравнивая «Скомороха Памфалона» с «Флорентинской легендой». «Нормальной линии благородства» Антонио из «Флорентийской легенды» Лесков противопоставляет высшую степень благородства, проявляемого скромным и незаметным Памфалоном и художником Магистрианом. Чтобы спасти женщину от позора, Памфалон и Магистриан не останавливаются ни перед чем: первый жертвует своим последним достоянием, а когда этого оказывается недостаточно, готов вынести любые оскорбления и унижения, лишь бы достичь цели; второй с тою же целью не задумываясь продает себя в рабство. В противоположность пассивно-добродетельной, а в сущности холодной и «невероподобной» Джиневре, Лесков реалистически рисует обаятельный и живой образ Магны, обладающей добродетелью подлинной, добытой и выстраданной в испытаниях жизни. Ради детей Магна готова поступиться самым дорогим для себя — своей женской честью. Только недостойному мужу из «Флорентийской легенды» в «Скоморохе Памфалоне» соответствует в равной степени непривлекательная фигура — муж Магны, «византиец Руфин».
Лесков нигде не указывает на причины непоявления предисловия в печати, но они ясны и так. По всей вероятности, Лескову неудобно было печатать предисловие, из которого читатель мог сделать заключение о том, что его автор отваживается на соревнование не только с Лей-Гентом, но и с Л. Н. Толстым; больше того, некоторые выражения из предисловия могли натолкнуть на мысль, что это соревнование Лесков считает уже выигранным для себя. Другая причина более серьезна. Работая над «Скоморохом Памфалоном», Лесков слишком увлекся полемикой, соревнованием и собственной фантазией, и это привело к несколько неожиданным результатам. Получился не пересказ, а слишком вольная обработка, вступившая в противоречие с источником, легшим в основу произведения, и с некоторыми положениями предисловия. Лесков решил опустить предисловие, так как почувствовал это очень скоро. Впрочем, уже и в самом предисловии это чувствуется: «сказание византийское... изложено в своем месте сухим и скучным образом... позволю себе попытаться пересказать его... по возможности... в том виде... в каком эта византийская легенда представляется при вникновении в ее сущность (курсив мой. — А. Б.). Впоследствии это противоречие
583просто-напросто констатируется. В письме к С. Н. Шубинскому от 19 сентября 1887 года Лесков пишет о «Скоморохе Памфалоне»: «Вы первый и долгое время Вы единственный ценили этот рассказ, стоивший мне особого труда по подделке языка и по изучению быта того мира... о котором иосифовский «Пролог» в житии св. Феодула давал только слабый и самый короткий намек» («Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива», 1897, сентябрь — декабрь, стр. 317—318). Это хорошо осознанное противоречие заставляет Лескова скрывать источник «Скомороха Памфалона» от широкого читателя. В письме к С. Н. Шубинскому от 20 мая 1886 года Лесков сообщал: «Повесть из Прологов кончил и ею доволен. Источника фабулы не указываю. Повесть вышла в роде Толстого (Льва), но более в роде Флобера «Искушение св. Антония...» Перечитал и изучил для нее немало и воспроизвел картину столкновения благородного сердца с фетишизмом и ханжеством. Душа моя и вкус этим утешены... Откуда взято — не узнают, пока сами не укажем» (ГПБ, Архив С. Н. Шубинского, оп. 1, № 34, л. 124).
Между тем сведущий читатель устанавливал скрываемое Лесковым противоречие и без этих указаний. Л. Н. Толстой, например, считал, что «у Лескова нет чувства меры... Лесков берет «Пролога», заимствует из них, но искажает их» (Д. M. Маковицкий, Яснополянские записки, выпуск второй, 1923, стр. 58). Важно отметить также, что свободное обращение Лескова с источниками своих легенд и сказаний вызывало подчас яростное сопротивление реакционеров. Г. Георгиевский в статье «Апокрифическое сказание или литературная фальсификация» обвинял Лескова в том, что в его произведении «Невинный Пруденций» проводится тенденциозная мысль об отрицании брака, которой нет в источнике («Слово от Патерика»), но которая есть в «Крейцеровой сонате» Л. Н. Толстого. Георгиевский пришел к выводу, что под пером Лескова «Слово от Патерика» «из благочестивого и строго церковного «слова» превратилось в тенденциозный набор пустых фраз грубого материализма» («Русское обозрение», 1892, сентябрь, стр. 957). Столь же резким нападкам Георгиевского подверглась «Повесть о богоугодном древоколе», а в сущности и все другие «переделки», которые Лесков, по определению Георгиевского, выдавал «за подлинные сказания Пролога» (там же).
«Дурная слава» Лескова как критика церкви и сатирика высшего духовенства, видимо, отразилась и на «Скоморохе Памфалоне», которого писатель создавал, как и многие другие свои произведения, с оглядкой на. цензуру. В одном из писем Лескова к С. Н. Шубинскому есть такие строки: «Я Вам писал, что повесть
584вполне цензурна, а Вы мне отвечаете: я не верю...» Разве Вы думаете, я мало горд для того, чтобы не давать поводов говорить обо мне с Феоктистовым?.. в повести о скоморохе нет ничего религиозного, — до того, что даже не упоминается ни про евангелие, ни про церковь, ни про попа, ни про дьякона, ни про звонаря. Словом — нет ничего относящегося к церкви...» (ГПБ, Арх. С. Н. Шубинского, оп. 1, № 34, л. 125.) Еще более знаменательны горькие строки из письма Лескова к А. С. Суворину (от 11 марта 1887 года): «Хотел бы знать Ваше мнение: неужели «Скоморох» совсем плох? Я по трусости его сильно испортил» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 95).
Примечательна автохарактеристика языка и стиля «Скомороха Памфалона». С этой точки зрения «Скоморох Памфалон» не понравился А. С. Суворину. Полемизируя с ним по этому поводу, Лесков писал (14 марта 1887 года): «Пересмотрел своего Пантолона (sic!) и сравнил с соответствующими ему сценами из древнего мира. Все так писано — не нынешним живым языком. Не говорю о достоинстве языка, но собственно о строе речи. Так же он подстаринен в «Видении св. Антония», и в «Агриппие», и в Вашей «Медее». Просто Вам это не нравится, а другой язык (вроде «Кавказ<ского> пленника» Толстого) был бы неуместен. «Зализанность», то есть большая явно излишняя тщательность в выделке есть, но ее, думается, можно снесть, т<ак> к<ак> это нынче встречается очень редко» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 101).
С суждениями, подобными суворинскому, Лесков не мог согласиться; он считал, что «Скомороха Памфалона», так же как и позднее написанную повесть «Гора» (см. ниже комментарий к этой повести), выгодно отличает особая «музыкальность» языка. В «Скоморохе Памфалоне», утверждал Лесков, «можно скандировать и читать с каденцией целые страницы» («Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива» на 1897 год», сентябрь — декабрь, стр. 320).
Стр. 174. Лао-тзы, или Лао-цзы — древнекитайский философ VI—V вв. до н. э.
В царствование императора Феодосия Великого... — Феодосий I Великий (346—395), римский император с 379 по 395 год.
Патрикий — сановник, крупный государственный деятель.
Епарх — управляющий провинцией.
Стр. 175. ...«оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем»...— цитата из евангелия от Матфея, гл. VI, ст. 12.
Стр. 177. …«бе бо ему богатство многосущное»... — ибо было у него богатство разнообразное (церковнослав.).
585Стр. 177. Едесса, или Эдесса (ныне Урфа) — город и царство (II в. до н. э. — III в. н. э.) в северной части Месопотамии. Город сыграл значительную роль в истории христианства: в нем было 300 монастырей; он также служил постоянным местопребыванием «отца церкви» Ефрема Сирина.
Стр. 178—179. ...читая на память три миллиона стихов Оригена и двести пятьдесят тысяч стихов Григория, Пиерия и Стефана. — Здесь названы философы-богословы первых веков христианства. Ориген род. в Александрии около 185 года; по свидетельству одного из богословов, сочинения Оригена состояли из шести тысяч книг (в древнем значении этого слова); Григорий (ум. около 270 г. н. э.), называвшийся святым и чудотворцем, епископ Неокесарии, затем пустынник, сподвижник Оригена, автор «Похвального слова Оригену»; Пиерий — с 265 по 281 год пресвитер александрийской церкви; за красноречие и обилие сочинений был прозван «Оригеном младшим». Стефаний — архидиакон и первомученик христианской церкви, одним из первых выдвинул идею «вселенского христианства». Говоря о религиозных настроениях Лескова под конец жизни, И. А. Шляпкин в своей статье «К биографии Н. С. Лескова» отмечает: «Религиозное воззрение Лескова изменялось и развивалось далее: он увлекался Оригеном и проектировал даже перевод его на русский мною и H. M. Бубновым (ныне профессором Киевского университета), под общей редакцией известного византииста архимандрита Арсения...» («Русская старина», 1895, декабрь, стр. 208).
Стр. 179. ...«кацы суть богу угождающие и вечность улучившие?» — «какие (кто) угождают богу и получают за это вечность?»
Стр. 182. Козья милоть — одежда из выделанной козьей шкуры (милоть — овчина).
Стр. 184. Седмь — семь.
Стр. 185. Странные — странники.
Содом и Гоморра — по библейской легенде, древнепалестинские города, жители которых вели развратный образ жизни. За это бог уничтожил Содом и Гоморру огненным дождем. Выражение «Содом и Гоморра» стало нарицательным.
Стр. 187. Гетера (греч. hetaira — подруга) — незамужняя женщина, ведшая свободный образ жизни. Гетеры обычно были образованными женщинами с артистическими способностями.
Стр. 189. Накры (перс.) — барабаны.
Гнуткие драницы — гибкие колотые сосновые дощечки, употреблявшиеся в качестве материала для кровли.
Стр. 190. Дротяные кольца — кольца, сделанные из проволоки.
586Стр. 195. Митушует — от глагола митушать (топать, частить в пляске или под лад).
Стр. 199. Силен — в греческой мифологии спутник Диониса, божество с низменными, животными инстинктами, пьяное и веселое. Женщин, пришедших к Памфалону, Ермий воспринимает как вакханок.
Стр. 200. Стогны — площади.
Стр. 205. Поприще — в данном случае мера длины. По одним источникам поприще приравнивается к одной версте, по другим — к двадцати верстам (см., например, у Даля).
...надену на себя степенный левитон... — Левитон — род верхней одежды у христиан первых веков христианства.
Стр. 207. Литр — в данном случае какая-то денежная единица.
Стр. 208. Нитрийский брат. — Нитрия — область в Сирии, в которой было много монастырей.
Стр. 216. Горы (или Оры) — по древнегреческой мифологии, дочери Юпитера и Фемиды, божества сменяющихся времен года, «часов» человеческой жизни. Горы обычно изображались в виде молодых девушек.
Стр. 217. ...вспомни, что сделала мать Маккавеев? — По библейской легенде, Соломония, мать Маккавеев, предпочла смерть детей их позору: во время гонений на христианскую веру погибла вместе с своими детьми, отказавшись вкусить идоложертвенного мяса, предложенного язычниками.