Когда в провинции болеют тополя,
И свет погас, и форточку открыли,
Я буду жить, где провода в полях
И ласточек надломленные крылья;
Я буду жить в провинции, где март,
Где в колее надломленные льдинки
Слегка звенят, но, если и звенят,
Им вторит только облачко над рынком;
Где воробьи и сторожихи спят,
И старые стихи мои мольбою
В том самом старом домике звучат,
Где голуби приклеены к обоям;
Я буду жить, пока растает снег,
Пока стихи не дочитают тихо,
Пока живут и плачутся во сне
Усталые большие сторожихи;
Пока обледенели провода,
Пока друзья живут и нет любимой,
Пока не тает в мартовских садах
Тот неизменный, потаенный иней;
Покуда жилки тлеют на висках,
Покуда небо не сравнить с землею,
Покуда грусть в протянутых руках
Не подарить я ничего не стою;
Я буду жить, пока живет земля,
Где свет погас и форточку открыли,
Когда в провинции болеют тополя
И ласточек надломленные крылья.
Где дождь нежданный и прямой
и весь наружу бесноватый
воскресный парк глухонемой
роняет хлопья виновато
когда же заново затих
и захлебнулась черепица
с веселой россыпью шутих
уже сдружили очевидцев
ловили взгляд поводырей
слепые возгласы левкоя
дымились кольца фонарей
тягучей влагой городскою
каким же именем зовем
каким желанием колышем
когда оскоминою в нем
не появляется затишье?
и на пороге высоты
где тишина неразрешима
тревожной сладкой суеты
тугие сдвинуты пружины.
По утрам у крыжовника жар
и малина в серебряной шапочке
в пузырьках фиолетовый шар
на соломинке еле удержится
прилетает слепой соловей
белотелая мальва не движется
по садам поищи сыновей
оглянись и уже не наищешься
от щекотки безлиственный двор
близоруко рыдает и ежится
у хозяек простой разговор
затерялись иголки и ножницы
отличи же попробуй врага
если слово увенчано веткою
где спорыш шевелил по ногам
и сирень отцвела малолеткою
если олово лужиц темней
и гордыня домашняя грешная
утешает своих сыновей
и скворешников шествие спешное.
Кукушка о своем, а горлица о друге,
А друга рядом нет
Лишь звуки дикие, гортанны и упруги,
Из горла хрупкого летят за нами вслед
Над сельским кладбищем, над смутною рекою,
Небес избранники, гонимые грозой
К стрижам и жалобам, изведшим бирюзой,
Где образ твой отныне беспокою.
Нам имя вымолвить однажды не дано
Подковой выгнуто и найдено подковой,
Оно с дремотой знается рисковой,
Колечком опускается на дно,
Стрекочет, чаемое, дудкой стрекозиной,
Исходит меланхолией бузинной,
Забыто намертво и ведомо вполне,
И нет луны, чтоб до дому добраться,
И в сердце, что не смеет разорваться,
Темно вдвойне.
Кукушка о своем, а горлица о милом.
Изгибам птичьих горл с изгибами реки
Ужель не возвеличивать тоски,
Когда воспоминанье не по силам?
И времени мятежный водоем
Под небом неизбежным затихает.
Кукушке надоело о своем,
А горлица еще не умолкает.
Мне вспомнилась ночью июльскою ты,
Отрадой недолгою бывшая,
В заоблачье грусти, в плену доброты
Иные цветы раздарившая.
Чужая во всех на земле зеркалах,
Твои отраженья обидевших,
Ты вновь оказалась на легких крылах
Родною среди ясновидящих.
Не звать бы тогда, в одиночестве, мне,
Где пени мгновения жалящи,
Да тени двойные прошли по луне,
А звездам дожди не товарищи.
Как жемчуг болеет, не чуя тепла,
Горячего тела не трогая,
Далече пора, что отныне ушла,
И помнится слишком уж многое.
А небо виденьями полно само,
Подобное звону апрельскому,
И вся ты во мраке, и пишешь письмо
Куда-то к Вермееру Дельфтскому.
Назад | Вперед |
Содержание | Комментарии |
Алфавитный указатель авторов | Хронологический указатель авторов |