ЛЕОНИД ГУБАНОВ

В середине 60-х в нашей компании — и на Абельмановской, где Холин снимал полуподвал, и на Бауманской, где я тогда жил в комнате на четвертом этаже с балконом — на Елоховскую церковь, — появились странные сильно пьющие мальчики-поэты: Леня Губанов, Володя Алейников, Юра Кублановский и с ними еще полтора десятка мальчиков и девочек, всех не упомнишь. Хотя среди тех, кого я не помню, был и Саша Соколов, впоследствии замечательный писатель.

Главным, вожаком был Леня Губанов — поэт с совершенно ясными голубыми с сумасшедшинкой глазами и челочкой под блатного. Стихи были яркие, выразительные с очень смелыми образами, что называется имажистские. Тема в основном: я и Россия или: я, любовь и Россия. Губанов кочевал из одной мастерской и кухни в другую мастерскую и кухню, по ранним московским салонам и всюду читал свои стихи с огромным успехом.

Новое литературное течение уже просматривалось, но имени не имело. Надо было его срочно придумать. Помню, сидели мы у Алены Басиловой, которая стала потом женой Губанова, и придумывали название новому течению. Придумал сам Губанов: СМОГ. Самое Молодое Общество Гениев, Сила, Мысль, Образ, Глубина, и еще здесь присутствовал смог, поднимающийся с Садового Кольца нам в окна. Нормальное название — для любого литературного течения подойдет.

Мне нравились эти поэты, что не прошло для меня даром и имело последствия.

Вместе с Володей Батшевым Губанов организовал первую демонстрацию под окнами Союза писателей СССР. Ребята торжественно пронесли плакаты с сатирическими надписями. В туалет Дома литераторов забросили кусок негашеной извести. В общем, разразился скандал. А на меня в Союз писателей был подан донос, где в числе других моих прегрешений (вроде «не наш человек») сообщалось, что я — не кто иной, как «фюрер смогизма». Как будто это такое еретическое учение «смогизм». Естественно, меня исключили из Союза писателей (а приняли буквально накануне).

Леонида Губанова не печатали. Не печатали, несмотря на то что стихи его нравились Евтушенко и другим маститым поэтам. Среди всего этого мелькания и кружения он был, как понимаю, совершенно одинок. И в 37 лет, как и предсказал себе в стихах — «рамка 37 на 37», — погиб. Нет, не умер — погиб.

АЛЕНА БАСИЛОВА

Без Алены Басиловой Москва 60—70-х была бы, боюсь, неполна. Дом ее стоял прямо посередине Садового Кольца примерно напротив Эрмитажа, рядом был зеленый сквер. Теперь ни этого дома, ни сквера давно нет... А когда-то с раннего утра или посредине ночи мы кричали с улицы (она жила на третьем этаже): — Алена!!! — и соседи, как понимаете, были в восторге.

В ее просторной старомосковской квартире кто только не перебывал, стихи там читали постоянно. Помню кресло в стиле Александра Третьего, вырезанное из дерева, как бы очень русское: вместо ручек топоры, на сиденье — деревянная рукавица. Здесь зачинался и придумывался СМОГ в пору, когда Алена была женой Лени Губанова. Здесь пили чаи и Андрей Битов, и Елизавета Мнацаканова — такие разные личности в искусстве. Мне нравилось смотреть, как Алена читает свои стихи: она их буквально выплясывала, оттого у стихов ее такой плясовой ритм. Очень сама по себе и совершенно московская Алена Басилова.

ВЛАДИМИР АЛЕЙНИКОВ

Володя Алейников — юный, зеленоглазый, волосы вьются светлыми кольцами. Читая стихи, он закрывал глаза и впадал в некий поэтический транс. Водке предпочитал вино и портвейн. Южанин — в стихах его очень чувствовалось южнорусское лирическое начало. Володя приехал в Москву из Кривого Рога, где у родителей был дом и сад, и в нем самом была некая степенность и неторопливость. Стихи почти сразу явились в своей зрелости, как Афина из головы Зевса. Так и остались: лучшие — те самые, во всяком случае, для меня.

Одно время мы подружились и путешествовали вместе по Москве из дома в дома, от стола к столу. Сборники стихов Володя печатал на машинке и дарил с исключительной легкостью. Сам сшивал, рисовал картинку-заставку, обложку — и появлялась изящная книжица в одном экземпляре. А то и просто от руки писал всю книжку стихов. Я думаю, в Москве сохранилось немало таких рукотворных книжек. Он и рисовал изрядно: помню акварельные портреты и романтически-наивные рисунки тушью — обнаженные женщины. Одно время Володя дружил с замечательным художником Зверевым.

«Настоящие» книги Алейников начал издавать, как только это стало возможно, и за последние десять лет вышло не менее десяти книг — иные довольно толстые и в твердом переплете.

Но все-таки самое дорогое для меня — то время. Как сейчас вижу: Коктебель, на веранде у Марьи Николаевны Изергиной Володя в самозабвении читает свои стихи, вокруг за длинным столом — загорелая наша компания, а в стекла заглядывают синие кисти винограда.

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

Юрий Кублановский в юности походил на юнкера или студента-белоподкладочника: тонкая кость, васильковый цвет глаз. И стихи уже тогда были подстать: Россия, по которой тосковали эмигранты — сладостная, православная, почти придуманная. Ну, ведь на то и поэзия. С годами стихи стали реальнее, трагичнее, но взгляд автора по-прежнему устремлен в те, доблоковские, дали.

Поэт Юрий Кублановский был негромкий, тихий, тем не менее, стихи его, которые рано стали печататься в тамиздате, в таких журналах, как «Грани» и «Континент», обратили на себя внимание соответствующих органов. «Россия? Какая Россия? Пусть там и воспевает эту свою Россию!» — слышу начальственные голоса.

По профессии Кублановский — искусствовед. Работал на Севере, затем в небольших музеях по России. Наконец — сторожем Богоявленского собора, что в Москве. Помню, пришел я к нему зачем-то на работу к Елоховской церкви, вынес он мне из сторожки стул к воротам. Мимо богомолки идут, а мы — о поэзии. Не вписывался Юра в тот «социум».

Поэта вызвали в КГБ, поговорили по-отечески и предложили на выбор: либо свободный Запад, либо Восток, но за колючей проволокой. Потом я встретил Юру на пляже, в нашем Коктебеле. Отъезд уже был предрешен. Напоследок погрелся на солнышке и — уехал.

Через годы мы встретились в Париже, теперь видимся в Москве. Как понимаю, с радостью он вернулся в Россию. В Париже он говорил: «Не могу жить здесь. Снега нет зимой. Не могу писать. В Мюнхене снег все-таки выпадает». А я думал: «Надоел снег. А еще пуще надоела черная грязь».

В эмиграции Юрий Кублановский издал свою первую книгу стихов. Теперь он — известный поэт, живет в Переделкине, широко печатается. А когда приехал, горбачевские чиновники долго не хотели возвращать ему советское гражданство, пока вся эта нелепость не отпала сама собой.

АРКАДИЙ ПАХОМОВ

Встречал я поэта Аркадия Пахомова больше по дружеским компаниям, где он был неистощимым рассказчиком. Вообще артистическая натура. Только в 1989 году по настоянию своего друга, Володи Алейникова, он издал свою первую книгу стихов «В такие времена». Стих угловатый, традиционный, временами переходит на речитатив. Манера письма сдержанная. В основном все написано действительно в «те времена».

Тогда он ушел из Университета, затем работал в экспедициях, истопником в бойлерной, — в общем, традиционный путь поэта. Говорят, сейчас пишет мало.

СЛАВА ЛЁН

Я знал сначала профессора геофизики, в благополучной квартире которого обычно собирались смогисты и прочие, — чтобы пить, что-то праздновать и читать свои стихи. Таких квартир в Москве было немного, но они были всегда. Затем я узнал поэта Славу Лена, вечно чем-то ужасно увлеченного, пропагандирующего свое увлечение, готового за него в огонь и в воду. Одно время он покупал картины Олега Целкова, который в 60-х оценивал свои произведения по дециметрам. Потом на стенах появился Шемякин. И так далее.

Слава был преданным другом и пропагандистом великого Венички Ерофеева. Не меньше Слава Лен был предан Лене Губанову, — до сих пор помнит и читает его стихи.

В свое время Слава составил «карту» современной русской поэзии, где в виде диаграммы со стрелками были изображены все направления, группы, все связи между ними. У меня эта карта сохранилась. Но, конечно, он составил ее скорее как поэт, чем ученый.

ВЛАДИМИР БУРИЧ

Он был такой основательный, положительный, солидный, больше похожий на ученого. И стихи писал ясные, точные. Владимир Бурич — поэт-педант: раз и навсегда определил, каким должен быть свободный стих, и следовал этому всю жизнь. Но стихи получались настоящие. А ученым он действительно был. Бурич выстроил универсальную таблицу русского стиха, и любое стихотворение у него попадало в заранее заготовленную ячейку.

Печататься он начал рано. Но писать верлибром в Советском Союзе считалось «поклонением Западу» — это было бунтарством само по себе. Поэтому публикаций было очень мало.

Был я с Володей Буричем в Белграде в 1989 году. Он переводил сербов, его переводили сербы. И, помню, очень любили его верлибры. Близок он им по сдержанности, задумчивости стиха.

ВЯЧЕСЛАВ КУПРИЯНОВ

Поэт Вячеслав Куприянов давно и последовательно занимался верлибром и его, так сказать, внедрением в русскую словесность. Еще десять лет назад журналы крайне неохотно печатали свободные стихи. Считалось, что верлибр — это переводы, подстрочники. Действительно, Куприянов много и плодотворно переводит современных немецких поэтов. Теперь верлибром в России пишут многие молодые стихотворцы. Но прописку этот способ стихосложения получил у нас только с конца 80-х годов, и во многом благодаря творчеству этих двух поэтов — Бурича и Куприянова.

ДМИТРИЙ САВИЦКИЙ

Он жил бобылем возле сада «Эрмитаж», всегда любил и собирал джаз и рок и с молодости был герметичен, сам по себе.

Я помню, Дмитрий дружил с Лимоновым, я помню женщин, которые его любили, но какой он сам — что сказать, не знаю. Остались стихи и проза. Печатал на машинке, составлял, как и мы, книжки, книжечки, сшитые листочки. Вдруг эмигрировал.

Прозу его теперь читают в России. Он стал широко известен молодежи как ведущий передач о джазе на радиостанции «Свобода».

Перечитывал недавно его стихи с удовольствием. Савицкий — человек, которому с рождения, видимо, присущи гармония и тонкий вкус. Некоторая болезненность восприятия делает образ женщины в его стихах о любви особо прекрасным и магическим.

КИРА САПГИР

Кира Сапгир (Гуревич) была в нашем кружке с начала 60-х. Как поэт, она — вполне лианозовского направления и, признаться, моей выучки. Правда, всегда держалась в тени и почти не читала в компаниях. В конце 70-х она написала ряд гротескных, стилизованных под лубок поэм, на темы которых известный график Вячеслав Сысоев нарисовал целую серию выразительных картинок.

Поэт Кира Сапгир до сих пор не издала своих стихов. Думаю, томик получился бы интересным.

ЕЛЕНА ЩАПОВА

Лена Щапова — что называется, молодая поросль. Помню, в Крыму, на пляже, лежит длинноногая — мальчики со всех сторон на нее пялятся, а она в клеенчатой тетрадке стихи записывает, зачеркивает, ничего кругом не замечает. В самиздате стихи ее не ходили — муж заслонял, Лимонов. Потом эмиграция и вообще... Но стихи, по-моему, заслуживают внимания: мистичны и самостоятельны, и тоже лианозовские по части формы.

РИММА ЗАНЕВСКАЯ

Поэт и художник начала 60-х. Одно время Римма Заневская входила в группу кинетистов Нусберга. Сегодня на выставки и в музеи просят, ищут ее картины, но по ряду причин безуспешно. Стихи никогда не печатала и почти не читала.

ДМИТРИЙ АВАЛИАНИ

Из каких лесов и берлoг пришел ко мне в квартиру этот совершенно лесной, неизвестного дремучего племени человек? Пришел и стал разворачивать, показывать мне нарисованные им стихи — сначала с одной стороны, а потом вверх ногами. И «вверх ногами» слова тоже читались! Конечно, совсем по-другому, но так, что складывалось цельное стихотворение. Например, на обложке подаренной мне книжки стихов поэт Дмитрий Авалиани начертал: САПГИРУ, но, если прочесть с другой стороны, неожиданным образом получается ПИТИЕ. Не верите, сами можете убедиться. А в книжице не только визуальная поэзия, так называемые листовертни, там и палиндромы, и анаграммы, и просто стихи. Несмотря на солидный стаж, печататься поэт Дмитрий Авалиани начал совсем недавно. Да и трудно его печатать, — уж больно изысканны формы его стихов.

ВЛАДИМИР ГЕРШУНИ

Владимира Гершуни я знал как лохматого седого чудака, притом крайне принципиального человека, стойкого диссидента. Его не раз сажали, ссылали, дергали на допросы. Но он был какой-то непробиваемый. И то, что он пишет стихи, да не просто стихи, а требующие особого мастерства, почти эквилибристики палиндромы, я узнал случайно и довольно поздно. Думаю, что были и другие стихи, но в конце 80-х в журнале «Юность» напечатали именно палиндромы. И мы их увидели. Потому что перевертни обязательно надо видеть, чтобы понять.

АЛЕКСАНДР ВЕЛИЧАНСКИЙ

В свое время мы с Сашей Величанским ухаживали за одной девушкой. Не знаю, как он, я особого успеха не имел. Но поэты ей, видимо, все же нравились. Встретились потом через много лет. Седеющий Саша Величанский, заботливая милая жена — и прекрасные стихи. Вот и все, что я хотел написать о нем. Жить бы ему еще и жить, ведь его все любили, его невозможно было не любить.

ЕВГЕНИЙ ХАРИТОНОВ

Евгений Харитонов — прозаик, поэт и не в последнюю очередь театральный режиссер. Совершенно необычная, загадочная фигура в московской жизни 70-х. Один, чужой всем и всему в любой компании. Стихи свои и рассказы он перепечатал и переплел в один толстый том и давал читать не всякому.

У меня этот том лежал долго. Читал с перерывами, — толщина останавливала, хотя я сразу понял, что автор — один из нас: такой же беспощадный реализм и выпадения в концепт, в минимализм.

Харитонов пригласил меня как-то на свой спектакль в «Театр мимики и жеста» — говоря попросту, в театр глухонемых. Это для меня стало событием. На сцене происходили совершенно необыкновенные вещи: на полсцены вытягивалась рука персонажа, отдельно существовали части его тела и т.п. — как на картинах Сальватора Дали. Это было совершенно невозможно для советского театра — театральный самиздат, театр для избранных.

АНДРЕЙ ТОВМАСЯН

Помню, как Андрей Товмасян играл на трубе, хорошо играл, с большим пониманием, знатоки его слушали. А стихи прочитал только сейчас. Стихи — тоже для понимающих.

ЕЛИЗАВЕТА МНАЦАКАНОВА

Елизавета в миру была музыковедом, отсюда симфоническое строение ее поэзии. Первая же вещь, с которой я познакомился, говорит музыкальным языком. «Осень в лазарете невинных сестер» — реквием в семи частях. Стих держится на повторах, вариациях, темах, которые следуют одна за другой, меняются, переплетаются, как в музыке. Поэтому она всегда пишет пространные поэмы в несколько частей. Симфонии и сюиты в стихах.

Познакомился я с Елизаветой поздно, уже перед самой ее эмиграцией. Признаюсь, не сумел с самого начала оценить ее творчество по достоинству. Передо мной за столом сидела стареющая интеллигентка, нервная, в пенсне, с целой кучей вьющихся седеющих волос — как мне показалось, скучноватая. Это было в известном тогда по Москве салоне Алены Басиловой. И мы занимались обыкновенным салонным делом — перемывали кости знакомым.

Вскоре Мнацаканова уехала в Вену. Но перед отъездом на глазах всех советских композиторов (а она жила в доме Союза композиторов на улице Готвальда) вынесла на помойку целую гору нот советской и русской музыки (включая, говорят, Мусоргского). Кощунство! Вот тебе и скучноватая интеллигентка! Но, с другой стороны, если она любила Малера, Шёнберга, Шостаковича, зачем ей прочие?

С тех пор Мнацаканова печаталась часто, естественно, в тамиздате и в эмигрантских изданиях. Книги ее стихов не встречал.

ВЛАДИМИР МИКУШЕВИЧ

Поэт, переводчик, филолог, наконец, философ — неуемная натура. Я знаю нескольких великолепных поэтов-переводчиков, которые считают себя учениками Владимира Микушевича.

Назад Вперед
Содержание Комментарии
Алфавитный указатель авторов Хронологический указатель авторов

© Тексты — Авторы.
© Составление — Г.В. Сапгир, 1997; И. Ахметьев, 1999—2016.
© Комментарии — И. Ахметьев, 1999—2024.
© Электронная публикация — РВБ, 1999–2024. Версия 3.0 от 21 августа 2019 г.