ИВАН ОВЧИННИКОВ

Здравствуй, водоем.
Десять вечера, ты — красный...

Флаг... флаг... флаг...
На ветру.
А утихло, и —
Фла... фла... фла...

Что делать! Поле как в дыму
исчезло в страшном ливне!
Дрожа, к закрытому окну
приникла дикая малина.
Но тут же ветер оторвал,
клоня к земле за что-то
и выпрямлял и завывал —
ах, чтоб тебе! ах, чтоб ты!
И вдруг отстал. Прошла гроза.
Зажглись на каплях искры
малинник подался назад
хороший дождь проходит быстро.

Думаете, кто там светится,
Крышами сверкает? Кто зовет?
Да никто, а просто грезится,
Грезится который год.

Никого там нет у неба синего,
Где мелькало стеклами село,
Нет его в горах, красивого,
Все из этих гор ушло.

Нету нашей русской деревушки
На Алтае. Не поставят вновь
К лесу пятистенную избушку,
Где мы бились, бедные, с войной.

Вечером вернуться не к кому,
Только к стогу можно подойти
Лесникову, зеленеющему, летнему,
Надавить рукой и отойти.

Море речное водное море!
Вид из спортивного зала.
Пение школьного хора,
где половина сбежала.

Тихо стоят, одиноко...
ежится у парапета.
Скос его скользкий, мокрый
в воду уходит от ветра.

Осень за школой... вот она...
Смирно в юннатском пруду
Спят на боку земноводные,
Сыплются листья в саду.
Холодно невозможно.
Что ты, природа? «Ку-ку.
Видишь ведь сам, я сложена
На школьных столах, на току...»
И правда, и правда жалоба
На небеса, на меня...
Какая-то жалость к жабам
В опытах этого дня...
Но на момент, на миг ведь,
Это всегда, всегда...
С болью природа никнет
У школы и у пруда.

Слепили снежную бабу —
Оставили под луной.
У друзей по две, по три бабы —
У меня ни одной.

Пляши, пляши, Плисецкая,
Все стерпит власть советская.

Наврано, а музучилище.
Ноты честно пожелтели.
Старичок уже страшилище
среди девочек-газелей.

Послушай старик,
Научи меня гаммам.
Я из простой семьи.
Вчера как дурак напился.
Сегодня на день предосенний гляжу.

А в окнах длинная весна
лилась по капле, каркая.
Сверкала рюмка и сосна
качалася у парка.

Скорее не было небес.
С такой надеждою просветы.
За город, за Москву, за лес!
На Родину и в лето.

И кто о чем и обо мне.
А обо мне еще не надо.
Так и останется в вине.
Вот утром вспомнить, ладно.

Пока по-русски пожалеть
о том, что будет, неизвестно.
И верить долго, долго. ведь
кому-то все же интересно.

Светает, Люська, уходи.

Стекла плывут на кусты,
На лопухи, на беднягу — малину.
Как они развалились, цветы,
И раздвоились на две половины.
Лето двоится, прекрасно горя
С блеском речушки, в дымине.
Сзади бутылки стучат, говоря,
Что дураки мы в кабине:
Выпили, ну и каждый завял.
Нету? Нет, выплыли дали...
Вон и наш магазин засиял.
Чуть не проспали...

Там только крыша алюминиевая...
Я испугался — снег...
Чудак, почти июневая
Страна, и снега нет.
И снова, снова в шахматы,
На валики валясь.
Вот будет шах, и ахнете:
Сентябрь будет, грязь...
Собьетесь вы под кронами
Вон тех пустых берез,
За вами личность скромная
Бутылки соберет...

Да, все еще светит.
Все еще не говорит луна.
А скажи, луна, сейчас где эти,
как Родена Вечная весна?
Нет. Роден — весна иная,
стариковская, бесполая, другая,
вечная, не жалко, не печаль.
Жаль, что там не промахи, не парии,
не отшельники, не гении. Мне жаль!

А льда никто не мог
ни воспитать, ни изменить.
Мечтали и над ним летали.
И думаешь, темна душа.
Ну почему же ты темна?

Не бейся, никогда она
не будет той душой,
как у тебя душа.

Вот и Пасха. Солнышко играет.
Некому сказать: «Иисус воскрес!»
Некому: «Воистину воскрес!»
Все больные, веруют в спираль.

В Пасху, правда, солнышко играет.
Значит, мир в грехах не так погряз,
жизнь еще пойдет на свете.

А за то, что я хоть так, а выражаю,
тетушка-техничка к нам вошла
и сказала: «С праздником!» А я
сразу ей сказал: «Иисус воскрес!»
И она ответила: «Воистину воскрес!»

Я думал, Бог за облаками.
Хотел я спрашивать? Я не помню.
Я помню, пугался немых.
Как дождь нам о красную крышу стучал.
В чердачном окошечке радуга.

Меня обманули — стихи не нужны.
И не на что в горы хоть на день приехать.

А в детстве о море ни разу не слышал.
Всегда буду верить в Бога
и никогда я не буду один.

Не гляди на нас, солнце.
Горите, верхние листья в тени.
Не любит Москва самозванцев
в ясные тихие дни,
где пение и вечерня.
Вечером, вот ее звон,
церкви поблизости мерное,
к богу, упорное, он-н-н, Он.

Это было, друзья по искусству,
с друзьями по сорока градусов морозцу.

Бог мне дал хорошее лицо.
Ежели так, отчего
Несколько лет колесо
ежевечернего одиночества.

Правда ли, нет, судьба —
мне не любить а дружить.
И на отшибе изба,
тихого человека жизнь.

Делается вечер и темно становится.
И плохо. Горестно глядеть во тьму.
Точно, в это время горе ловится,
если не поедешь ни к кому.

Сам уже слабее тусклой лампочки.
А спокойно в летний вечер, в высь
молчаливые, стремительные ласточки
над тобой скорее пронеслись.

Я лежу на тахте на траве.
А в пеньке, в серединочке пепельница.
Засыпаю в шумящей листве
Сквозь глаза призакрытые светится.
Как ты думаешь, нет,
что ты думаешь на солнцепеке?
О ботанике детских лет?
О немецком поэте Гете?

Все уносит под горку река
что ни кинь, только вон они волны.
Только волны на месте, слегка,
не плывут, а идут ровно-ровно.
Как толкнули их весла, поддав,
так они без раздумий несутся,
вверх бегут, а навстречу вода
их минуя, несет себя в устье.

И, все вместе влево.
И, все вместе вправо.
Ветки над четвертым этажом
целый день, качаясь, повторяют
на ветру июля небольшом.

Спинки листьев сразу серебрятся.
В небе уже север облаков.
Скоро будем осыпаться, братцы,
потому что мир таков.

Час такой, что некуда деваться.
День уже кончается везде.
Никуда не надо ехать, оставаться
надо. К занавескам руки, к небесам воздев.

Охота в осень с головой
сухую, теплую зарыться
И лес зашепчет золотой,
Что хорошо забыться.

С большой любовью к шалашам
лежать в них, засыпая,
во сне соломою шурша,
не слыша и не зная.