ЕВГЕНИЙ ПЕРЕМЫШЛЕВ

И поддат, и бородат,
шел по улице солдат:
что за наглость! что за мода!
вот настали времена!
ведь на улице война! —
да, двенадцатого года:
все отечество в огне,
император на окне
(ах, простите, на балконе!),
всюду кони, кони, кони,
Клаузевиц на коне,
а в простой курной избе,
изукрашенной в резьбе,
дремлет дедушка без глаза,
и, пока шумит совет,
у него готов ответ —
не проснулся он ни разу, —
раз, два, три, за пядью пядь
начинаем отступать:
вправо, влево, выше, ниже,
до соседнего угла,
но Земля насквозь кругла —
мы в Берлине, мы в Париже,
и давно пора назад,
ждут Манеж и Летний сад,
ждут штабные синекуры,
догорели уголья,
и гуляет без белья
Герцен заспанный и хмурый.

Не шелохнется сквозняк,
замерла природа,
выползает в березняк
лучший враг народа:

что за мысль, что за боль
теплит глазки вражьи?
что томит тебя, глаголь!
ничего не скажет —

не рюкзак, не автомат
гнут к земному лону,
по-пластунски он распят
на траве зеленой,

он скользит, сомкнув уста,
застудив яичник,
а к нему из-за куста
длится пограничник:

это, значит, это, ведь,
враг себе крепчает —
что томит тебя, ответь!
он не отвечает,

только пуля, добела
раскалившись, вмажет:
что за жизнь у них была —
вскрытие покажет.