АЛЕКСАНДР ХАНЬЖОВ

Когда бы разум мой плешивый
чужих идей парик таскал,
то жизнь меня бы не страшила,
и бездны не пугал оскал.

Я устоял бы средь напоров
любых погод и непогод
и, укротив фрондерства норов,
имел бы место и доход.

Хоть жизнь бессмысленно капризна,
унял бы хоть какой каприз,
имев на всякий случай жизни
успокоитель — афоризм.

Но Гений рассудил иначе,
и я в испуге новизны
увидел, как неоднозначен
критерий истин прописных.

И мир, на «вредно и полезно»
деленный практикой нажив,
предстал оскаленною бездной,
восторг и ужас обнажив.

И рад я радостью до дрожи,
что не приняв чужой парик,
светясь сквозь плешь безумьем кожи,
я все же — мыслящий тростник!

Официальное искусство
свои законы утвердило,
увы, не столько силой чувства,
а чувством силы.

Беда наивному народу,
хана крамольному поэту:
народу выглупят породу,
поэта выживут со света.

Недаром в древности пастушьей
две казни были непохожи:
Мидасу вытянули уши,
а с Марсия содрали кожу.

— Ищи всегда: и днем, и ночью,
и ты уверишься воочью,
что счастье высшее в борьбе,

что Русь талантами обильна,
что сила разума всесильна,
и слава выпадет тебе.

— Нет! в этом счастьи мало толку
ведь в сене не найдешь иголку,
и стены лбом не прошибешь.

А в темноте все кошки серы,
и разум не заменит веры,
и в славе пользы ни на грош.

Она назначила на вторник
И не пришла. Я битый час
всех проходящих женщин пас
и мерз как трезвый подзаборник.

Три раза милиционер
прошелся рядом, кисть сгибая,
должно быть, карточку сверяя,
и завернул за ближний сквер.

А после дождь пошел, и в сквере
к воротам заспешил народ...
Теперь уж точно не придет,
и я ушел, в судьбу не веря.

Я весь отчаялся, но все ж
еще надеялся на что-то:
быть может, из-за поворота
вспорхнет ее лиловый клеш,

быть может... — Жалкие уловки,
чтоб скрыть отчаянье свое!
Я брел, и не было ее
и на трамвайной остановке.

Старуха, да какой-то тип
маячил на бордюрном камне...
О как она была нужна мне!
Теперь ее мне не найти!

Ни адреса, ни телефона...
И что б не взять мне наперед!
Прошляпил! проморгал! — и вот
плетусь как мокрая ворона.

Автобус на аэропорт.
И вижу у развилки сквера
того же милиционера
с рукой, засунутой за борт.

Какой он бравый и мажорный!
Идет и дождь ему не в счет.
Идет. Пасет.
            Такой найдет!
По морде видно, что упорный.

...Душа, как скрипка, плачет от
прикосновения любого...
Я в Липках средь пород и мод
увидел горбуна хромого.

Горбом       через
       ныряя       шаг
он шел, и тень его, казалось,
его тащила, как бурлак,
то удлинялась, то сжималась.

Рубль двадцать правая клешня,
и шаг то кованый, то зыбкий...
Он взгляд такой метнул в меня —
как рашпилем сыграл на скрипке.

И было мне понять дано
тем цепким взглядом исподлобья,
что состраданье рождено
из опасения подобья.

Я сам поймал себя на том,
что выражением участья
хотел прикрыться, как щитом,
от горькой участи несчастья.

Я всей упругостью хребта
почувствовал в момент сближенья,
как обнажилась нагота
инстинкта самосохраненья.

Но стыд сознанья моего,
должно быть, выявился четко:
я видел: злое торжество
он вылил в складки подбородка.

И, плащ одернув на горбе,
с такой насмешкою прошаркал...
Мне стало так не по себе,
что я чуть не бежал из парка.

— Обида, гордость, горб, клешня —
все это навалилось разом,
все это, нервы леденя,
дезориентировало разум.

И свет белесых фонарей
карался холодом загробным,
и лишь хотелось поскорей
куда-нибудь,
            к себе подобным.

О Господи, какой экстаз,
какая сладкая отрада
нырнуть в тепло родного стада!

Толпа разъединила нас.

— Я верю в высшее начало, —
сказал я и подумал: так сказав,
уверенности больше ощутил я.

О люди «ига»: ханыги, барыги,
шаромыги, латрыги, выжиги...

Успех составляется из мелочей,
но вспомнишь отдельную мелочь —
стыдом передернет всего.

Малыш, смеющийся взахлеб,
и хлеб, что в заводи намок,
и волосы, налипшие на лоб,
и водоросли между пальцев ног.

Я это лето так в душе берег,
что две зимы средь псов и недотеп
прожил-отбыл и не разбился об
тебя, полудурдом-полуострог.

И связанный, и брошенный в подвал,
затравленный и битый столь,
я был свободен и необорим...

И сны мои качал и согревал —
проселочной дороги вдоль —
цветущих одуванчиков гольфстрим.

Следил с холма, как в дымке испаренья
к подножью шли колонны конопли,
как вдруг зрачки отдельно потекли,
и жидкий свет заполнил поле зренья.

В пространстве дня открылось представленье.
И видел я в разверзнутой дали,
как вслед за поколеньем поколенья
сползают, как лишайники, с земли.

Шел крестный ход болезней и увечий,
стихий и войн, и был бесчеловечен,
и бесконечен горя негатив...

А в наготе смещенных перспектив
смеялся я и рад был, что не вечен...
И смех разил военным духом нив.

Детство. Радужные звуки.
Мир, поделенный на слоги.
Ухватились — значит ру-ки,
устояли — значит но-ги.

Подрастаем. С каждой пядью
постигаем расторопней
производные понятья:
подзатыльник и поджопник.

Дальше — горестные капли,
дальше — горькие пилюли:
Эй, куда ты тянешь грабли!
Убери свои ходули!

И, ответствуя нахрапу,
матереем понемножку
кто-то вдруг наложит лапу,
кто-то выставит подножку.

Годы мчат. И в результате
всех деяний и ударов
пишем гипсом по кровати,
костылем — по тротуарам,

чтоб подольше не ослабли,
чтоб подольше не согнулись
эти горестные грабли,
эти горькие ходули.

Пусть фортуна приласкает,
пусть случайность не подкосит,
тех — кого мы распускаем,
тех — кого едва уносим.

Потому что было б скучно
жить подолгу осторожно,
и, конечно, — несподручно,
а тем паче, — несподножно.

Потому что мира муки
все равно согнут в итоге:
меньшинство — наложит руки,
большинство — протянет ноги.