Михаил Красильников

С утра крутился снег намокший
И таял на плечах подолгу.
А где-то по соседству Мокша
Стремилась превратиться в Волгу.

Я видел этот снег когда-то.
И каждый штрих полузабытый
Подсказывал похожесть даты
И повторяемость событий.

Я видел этот снег намокший,
Таящий ветра терпкий запах,
Но та река была не Мокшей.
И та река текла на запад.

А день рванулся с колеса дней
И стало ясно — всё он смеет.
И где-то рядом Медный Всадник
Топтал поверженного змея.

Декабрьский ветер снова дует.
Зажат мордовскими лесами,
Через кордоны лет иду я
Кривыми невскими мостами.

Ожоги на лице заменит ржа,
Истлев, забудет цвет рубаха,
И зеркала забудут отражать,
А станут создавать из праха.

Тогда под тяжестью исполненных пророчеств —
А я пророчил ради смеха —
Он улыбнется и захочет
Собраться сразу и уехать.

Но тяжело покинуть города,
Которые привычней плена,
И там, где надо зарыдать,
Изобразить обыкновенное.

Сочувствуя его тоске —
Сродни одной потере Родины —
Остановлюсь, и на песке
Я напишу: «Проезд свободен».

Огню присуща резкость фресковая
Со стен потомков инков.
Дрова надорванно потрескивают
В подобьи поединка.
Когда они бороться кончат
И выгорят в золу,
Воспоминанья станут тонче
О пустоте разлук.
Огонь угаснет понемногу,
И он уснет, огнем растроган.
Потом проснется и пойдет он
В ночную смену на работу.

На улицах было душно,
На улицах было пыльно.
Город от пыли вылинял
И стал равнодушным.
Линии выпрямляя,
Останавливались трамваи.
Осознал красивый троллейбус
Собственную нелепость.
Издерганные прохожие
Не решались остановиться.
Пыль покрывала кожу тел,
Оседала на лицах.
Реактивные самолеты
Тупо летали по небу.
Скука ждала кого-то,
Ждала кого-нибудь...
Человек работал и жил,
Иногда получал премии.
Он не считал этажи —
Не было времени.
А когда подошел к окну,
Уже не успел смекнуть.
Его назойливо звал
Серый асфальт.
Город спрятал зевоту,
Заметался неугомоннее.
Скука нашла кого-то?
Скука нашла кого-нибудь?!
Нашли разбитое тело,
Но понять не сумели —
Просто человеку хотелось
Отпечататься на панели.

Он знал, что умрет обязательно,
Сегодня его время.
Смерть непритязательна,
Умеет ладить со всеми.
Небо раздумало быть синим,
Горем человечьим не тронется.
Человек купил в магазине апельсин,
Полюбовался солнцем.
Потом кожуру откинул —
Надоело с солнцем прощаться —
И как-то мимоходом разбил витрину,
Принял за чужое счастье.
В столовой долго думал об овощах,
Выпил водки перед щами.
И хотя нечего было завещать,
Пошел и составил завещанье.
Разнервничался, себя укоряя —
Ни разу не играл в крикет.
Но поскольку в крикет никто не играет,
Выкупался в реке.
К вечеру устал выкидывать номера,
Казался мертвым на треть.
Он лег на диван, чтобы умирать,
И не смог умереть.

Гроза настигла одиноких,
Тоской потасканных прохожих.
На мостовой царили ноги
В непромокаемых калошах.

Они тела несли на ужин,
От ливня крышею накрытый.
А в это время даже лужи
Приобретали лазуриты.

Деревья долго сокрушались,
Что дождь забудет прекратиться.
Их неустанно украшали
Вдали горящие зарницы.

Печные трубы в лентах дыма
Изображали голос альта.
На них глядел неумолимо
Осмысленный зрачок асфальта.

Отвердевали мысли, вещась,
Глаза цветы срывали с веток.
И тротуар, плывущий в вечер,
Устал тонуть в потоке света.

Повсюду дни в обличьи радуг
Себя бездумно повторяли,
Когда окончился припадок
Меланхолической печали.

И, не рискуя расковаться,
Сливался день с увядшим цветом.
Носитель серых декораций
Кричал пронзительным фальцетом.

Он не умел забыть, что весел.
И всем казался бестолковым —
Кого оскомина депрессий
Сковала в мягкие оковы.

Нож табуретки резал сразу
От службы выцветший прожектор,
Остатки нудного прожекта,
Давно задуманную фразу...
И даже разум стал двоиться.
А книга прятала страницы.
Она одна наверно знала,
Зачем зачеркнута граница
Большой дороги и вокзала.
Но книга им не говорила.
И даже так — она сказала,
И даже верили рассказу
К коньку бегущие стропила,
Теряя блеск и точность глаза
И отдавая слишком мало
Официантам по заказу,
Седым пропойцам по закону,
А монументу с пьедестала
Друзей не обещала конных...
Они испытывали скупость
Раз обездоленных в тоску пасть.
И утонуть, когда устанет
Глухой маньяк, на ком креста нет.

Атлет с улыбкой австралийца
Вращал тяжелые тела гирь.
Вращая, поглядел на лица
И начал речь: «Когда я в лагерь

В иные годы прибыл хилым,
Напоминая барельеф,
Никто в мои не верил силы,
Хотя в душе гнездился лев.

Но я своей поставил целью
Не нарушать тогда режима.
Решенье было нерушимо.
Отбросил чай, иные зелья
И стал заметно здороветь.
Не раз отмечен от начальства
И отдыхаю на траве,
Чтоб на работе отличаться».

Не шелохнувшись все стояли,
Изящный слушая рассказ.
Атлет застыл на пьедестале
Внимательно смотревших глаз.

А из толпы, худой и слабый,
Не знавший радости у женщин,
Мужчина вышел по ухабам.
Был вид его лица застенчив.

«Во всем я следовать готов
 Советам умного атлета.
 Его послушается кто,
 Не станет сожалеть об этом».

Атлет пожал его ладонь
И поглядел поверх забора.
Плыл в небе месяц молодой
И тучи проносились споро.

Природа видела спортсменов,
Благославляя их дела...
А в этот час ночная смена
Перед работою спала.