Леонид Чертков

Всю ночь я мчался на перекладных, и лишь под утро очутился в огромном городе. Человек с лицом самурая потянул меня за руку, и это была рука обезьяны.

В этом месте граница исчезла. Над диваном висела обезьянья лапка в серебряной оправе. И мне стало ясно, что я нахожусь в чужом доме, где оставаться не имело уже никакого смысла. Женщина, работавшая за столом, подняла голову и посмотрела в мою сторону.

— Доброе утро — сказал я, и, поднявшись, стал одеваться. Так начался третий день моей свадьбы.

Когда я вышел на улицу, дождь всё ещё лил, и я двинулся в направлении вокзала. Но так как я совершенно промок, то не нашёл ничего лучшего, как зайти в подъезд гигантского дома. Подъезд напоминал собой огромный портал, в разных точках которого были разбросаны сидевшие и стоявшие человеческие фигуры. И так как тишина, сгустившаяся в подъезде, уже не оставляла для меня места, я стал подниматься по лестнице. Когда я нажал головку звонка, эхо долго носилось по комнатам, мячиком отскакивая от сырых стен. И когда я понял, что мне никто не откроет, я толкнул дверь, и она подалась. В ярко освещённой прихожей откуда-то немелодично капала вода, и от вороха сваленных на топчане одежд явственно исходил аромат необязательности. И действительно, люди, собравшиеся здесь, были случайно и плохо знакомы. В квартире стоял страшный холод, и я видел, как проснувшийся у рояля человек сначала наудачу, а потом всё уверенней забарабанил озябшими руками по клавишам. Двое в кресле совершенно слились во всепоглощающем объятии, и казалось не оставалось ни одного места, не прижатого к телу другого. А в самой последней комнате, странно подвернувшись, лежал человек, задавленный разом рухнувшей лавиной книг. Череп бутылки хрустнул у меня под ногой, и именно в этот момент мне стало понятно, что крыша дома сорвана. И видя, что никому нет до меня дела, я присел на кушетку к девушке, одиноко курившей сигарету. Я дотронулся до её руки, и сказал — Поцелуй меня. И она целовала меня, и нам было тепло. А ветер носился по пустым коридорам, и время текло, и хотя этого, казалось, никто не замечал, каждая секунда отчётливо отдавалась в сердце любого.

И когда сверкающие легионы вышли на омытые после дождя улицы, и голубизна неба уже не была приблизительной, и обнажённая зелень парков резко пахла, и в листве её проносился ветер — всем стало ясно, что возврата не будет. И последняя фраза моей возлюбленной была стара, как песня.