Михаил Красильников

Уйти из жизни, хлопнув дверью.
На дверь годны сосна и лиственница.
В лесу разлапистое дерево
В какой-то день до неба вытянется.
Его нельзя руками выломать,
Нельзя рукой вершину тронуть.
Тогда приходят люди с пилами,
В костре дотла сжигают крону.
Глядят в огонь, смеются грубо,
Махорку делят пополам.
И обездоленный обрубок
Зовут по-новому — балан.
А раньше называли деревом.
Он в штабелях лежит покамест
И отточкован, и измерен,
Чтоб в половодье плыть по Каме.
Глаз безошибочен и зорок,
Язык наряда прост и скуп:
«Диаметром на двести сорок»,
«Даст первосортную доску».
Плывёт балан, к другим подобран,
Плывёт, во всём другим подобный,
И зоркий глаз в нём видит дверь.
Кора о жёсткий берег колется,
Вода зализывает кольца,
Которые надела смерть.
Да, смерть... И если дверью хлопать,
Упав на землю, спать без просыпа,
Но мне сегодня лень испробовать
Все выгоды такого способа.

Туман, хозяин парапетов,
Освободил толпу от дани.
Нетвёрдый карандаш рассвета
Вычерчивает схемы зданий.

На пьедестал сойдя с экрана,
Слепые всадники согнулись
От ужаса увидеть раны
Надрывно вытянутых улиц.

Надлом в их согбенности утлой.
И потому-то, чуть помедлив,
На них накидывает утро
Свои безвыходные петли.

Где шпала нагоняет шпалу
И, обогнав, уходит в сторону,
Платформы с признаками палуб
Скрывает лес, дорогой порванный.

Он крестит их крестами станций,
Расставив пристальных свидетелей,
Он говорит друзьям: «Расстанься!»
И не стремится, чтоб ответили.

А поезд, окружённый дымом,
Не хочет, чтоб его увидели.
Он хочет проноситься мимо
Растерянных осведомителей.

Но под угрозой автоматов
Тупых и тупо чуждых совести,
Он испугается когда-то
И с перепугу остановится.

Сидел в тюрьме и думал сидя
О лженаучности учений
И только сквозь решётку видел,
Как дни меняли облаченья.

Они длинней и ярче были —
Но не для тех, кто выл из клеток.
На улицах автомобили
Разгульно праздновали лето.

И в этом празднике желаний
Дни вырастали многократно,
В пустом пространстве расстояний
Закат глушил цветные пятна.

Всё вежливей и всё резонней,
Весомей прежних доказательств,
Тоска обдумывала в зоне
Как побольнее наказать их.

Обуревая необутых,
На циферблате застывала,
На стол упрёков о минутах
Набрасывала покрывало.

И необутые обулись,
Тоска костюм меняла сотый,
Изодранный вчера об улиц
Обугленные повороты.

И постепенно пену злобы
Прибой отшвыривал куда-то,
Где неприкаянную робость
Вели испитые солдаты.

Расстреляли вечер на дороге.
Растерялись, веря в правосудие,
Никому не показалось строгим,
Но без вечера скучали люди.

И не знали, как остаться прежним,
Почему тоска, откуда взялась;
Был фонарь на перекрёстке вежлив,
Но и он, ссутулясь, скрылся за лес.

А когда немного стало легче, —
День не захотел брести в тумане,
Разбивая головы о плечи
Проклинавшим радость расставаний.

Ночные крики ходоков
По снегу оставляют след
И гасят тусклый свет бесед,
И капли стынут на весле.
Но замирает крик в ночи,
Ночь настороженно молчит.
Шаги озлобленно молчат —
Они привыкли намечать
Предел мечтам и снам предел.
Они не могут быть одни.
На тёмной облачной гряде
Расплылись редкие огни.
Огни расплылись, а потом
Глотал их день широким ртом.

Били человека неизвестно за что,
Кулаками били и палкой.
Улица смотрела на него из-за штор,
А кто сердобольный — плакал.

Я не плакал. Не мог настроиться,
С папиросы в пепельницу стряхивая пепел,
Пускал в потолок табачные кольца
Одно другого нелепей.

Годы на столе валялись в беспорядке,
Я перебирал их, клея биографию, —
Если ничего — записывал в тетрадку,
Не понравится — снова правь её.

И били. Но сквозь поленные жесты их
Откуда-то появился туман.
И самые ретивые любители происшествий
Скоро разошлись по домам.

Мне кажется, что стены за день
Держать устали груз неловкий.
Над головою перекладины
Всю ночь тоскуют о верёвке.

И всё отчётливее мыслится
Опять, как некогда, светло и
Меня давно мечтает виселица
По-дружески обнять петлею.