Николай Котрелев

Мелел лемм хлам.
Дым коромыслом был.
Мысль — небылицы.
Лица — моток.
Сгинул поток — унеслась кобылица.
Тянулся, мая,
поезд метро.
Ров...
Бюст в шоколаде стены ...
Ладил
клади шоков
темы —
темны.
Плыли воском.
             Растекались.
Выстеклись хоть одна.
Не было дна...
Л и М,
свиваясь, смёрзлись...
Смеркалось...
Искал вас...
Говорил Хлебников.
Втянул говор — ил.
И просилось Л...
Не был смел...
Там — темь,
мёрз мост — переносица берегов.
Я берег мел — был мал;
играл в ...
Уберечь не сумел.
Выбелил руки, лицо.
Сухо им...
Нелюдим.

Когда не стало теней.
Воздух был ровен,
в смятеньи.
Скрылись в тучах
брови домов,
чахли
над улицами этажи.
Путались номеров дроби —
города дебри.
Город не жил.
Я шел, как всегда,
за собой волоча
чувств
голодом уморенных волчат.
Город был пуст.

Из крана капали часы,
мой мозг,
как звон в ушах,
молчал.
Я не хотел,
но кто-то ставил на весы
узлы моих концов
и нити тонкие начал.
Исчезла качка фонаря,
и стали стекла голубы.
Паяц,
     ломаясь,
повторял
решенье чье-то:
  о       о    е.

В доме, который стар,
в доме, который стоять устал,
битый кирпич коридоры устлал.
В щелях весны синева.
На стаканах письмена.
Скрип в стропилах-костях,
синь приникла к ногам окна.
Звук ее — не орган и монах —
Идола молит остяк.
Мудрость немая окна страшна.
Надписи на стенах.

О, волокнистый задник зорь!
Там чутко стынут облака,
глаза морочащая хворь —
рассвет встает, клокат.
И деревянных декораций
заводов,
        улиц
лжива близь.
Так день идет,
              чтоб издеваться,
по жалкой шаткости кулис.