Цыганы
The Gipsies
I.
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле.
Всё живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен, и крик детей,
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье,
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены,
Спокойно всё, луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака, —
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.
In noisy crowds the gipsies bold
Their way through Bessarabia tramp;
To-day they pitch their camp and set
Their tattered tents by river-side.
As free as bird, they choose their haunt,
And peaceful sleep ‘neath open sky.
From midst the wheels of waggon-vans,
Half-covered with thick canvas roofs,
Curls high the flame, and round the fire
Within their tent the family group
Prepare with care the evening meal.
In open field the horses graze;
Beyond the tent the tamed bear lies;
And all is gay along the steppe
With busy cares of household life,
With women’s songs, and children’s laugh,
And measured beat of blacksmith’s stroke,
As they prepare for morrow’s march.
And now, o’er all the nomad camp
Unbroken silence calmly reigns,
And naught is heard on tranquil steppe,
Save bark of hound or neighing steed.
Throughout the camp the fires are quenched,
And all is peace. The moon, sole queen
In heaven’s expanse, sheds forth her rays,
And bathes the sleeping camp in light.
All sleep, save one old man who sits
Before the half-extinguished fire
And warms himself with its last heat.
And oft he scans the fields remote,
Enwrapt in evening’s soft, white mist.
His daughter young and fair is wont
In all to have her way, and now
Has gone to stroll the lonely fields.
She will come back; but it is late,
And o’er the moon the clouds or night
Already gather thick and fast.
But no Zemphire returns: meanwhile,
The old man’s modest meal grows cold.
Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, — дева говорит, —
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на́ ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буд
Его зовут Алеко — он
Готов идти за мною всюду».
At last she comes, and close behind
Follows along her path a youth,
A stranger to the gipsy sire.
“See, father mine”, the maiden said,
“I bring a guest; beyond the mounds
I found him lost on the wild steppe,
And refuge in our camp I offered.
He lies beneath the ban of law,
But I have sworn to be his friend;
Aleko is his name, and he,
Where’er I go, will follow me.”
Старик
Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров.
Будь наш — привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле —
А завтра с утренней зарей
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй — иль песни пой
И селы обходи с медведем.
Old man.
I welcome thee. Remain the night
Beneath the shelter of our tent;
Or, if thou wilt, stay longer here,
As thou thinkst fit, for I consent
Our board and roof with thee to share.
Be one of us, and learn our fate
To bear, the fate of vagrants poor,
But free, and with the early dawn
Shalt find a place with us in van,
And prove what trade art skilled to ply:
The iron forge.... or sing a song,
And show the villagers our bear.
Алеко
Я остаюсь.
Aleko.
I will remain.
Земфира
Он будет мой:
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно... месяц молодой
Зашел; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит..
Zemphire.
He shall be mine:
And who shall chase him from my side?
But it grows late; the crescent moon
Has set; the fields drink in the mist;
And heavy sleep weighs down mine eyes.
II.
Светло. Старик тихонько бродит
Вокруг безмолвного шатра.
«Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!..»
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Всё вместе тронулось — и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!
Tis dawn. Around the sleepy tent
With watchful steps the old man strolls.
“Arise, Zemphire, the sun is up;
Awake, my guest, ‘tis time to march:
Quick, children, quit the couch of ease!
With busy haste they all start up;
The tents are raised; the waggon-vans
Stand ready for the long day’s inarch.
At given sign the swarming crowds
Begin to make their slow descent
Through steep defiles precipitous.
In hand tilt-carts the asses draw
Their close-packed loads of children gay;
And mingling groups of old and young
In orderly disorder move.
Loud cries, and shouts, and gipsy songs;
The bear’s low growl, and frequent creak
Of his impatient, irksome chain;
The particoloured, tattered robes;
Shoeless men half-clad and children;
The angry bark and howl of dogs;
The noisy bagpipe’s piercing notes;
The grating harsh of turning wheels.
A picture wild and dissonant,
But all alert and full of soul;
Unlike our world’s benumbing ease,
Unlike the barren life of town,
A life as dull as chant of slaves.
III.
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?
With weary glance the youth looks back
Upon the now unpeopled plain;
Nor can he yet the secret cause
Of grief that fills his heart discern.
Beside him lies the black-eyed maid;
Lord of himself, lives as he will;
And o’er him shines the glowing sun
In his rounded midday beauty.
What, then, torments his youthful soul?
What care disturbs his restless heart?
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда; В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет —
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Nor anxious toil nor daily care;
Nor fretsome seeks to weave a nest,
That shall defy the ages’ wear;
But on the branch the long night sleeps,
Till sun shall don his morning robe,
And then, responsive to God’s call,
With quickened thrill sings out his song.
When spring, fair nature’s darling child,
Gives place to sultry summer’s heat,
And later autumn brings its due,
Dark clouds, and mists, and frequent rains,
Men’s hopes fall low, and they are drear;
The bird to other distant lands,
To warmer shores and bluer seas,
Will fly, and wait return of spring.
Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень;
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда;
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал.
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой;
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!
Like the bird that is free from care,
An exile lone, bird of passage,
He knew not where to lay his head,
Nor was there aught to touch his soul.
To him the world lay open wide,
Nor cared he where he strayed or slept;
But each new day he freely left
To fate’s disposal and control.
The changes and alarms of life
Thus failed to break his peace of mind.
At times, the far-off star of fame
Would tempt him leave his ease, and climb;
In vain, the world before him spread
Its idle pomps and pleasures vile;
Not seldom o’er his lonely head
The thunder roared and threat’ning broke;
But naught he recked of tempests rude,
And dozed alike in storm and calm;
He lived his life, nor recognised
The power of blind and cunning fate.
But, God: what passions wild have stormed
Aleko’s seeming tranquil breast!
With what mad fury have they raged,
And torn in twain his wounded soul!
And thinks he to have tamed them now?
They shall awake, their hour will come!
IV.
Земфира
Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?
Zemphire.
But say, my friend, dost not regret
The world tnou hast behind thee left?
Алеко
Что ж бросил я?
Aleko.
And what is there to leave?
Земфира
Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.
Zemphire.
Thou knowst:
Country, friends and native city.
Алеко
О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
Aleko.
Wherefore regret? Ah, didst thou know,
Couldst but once conceive or measure
The vileness of their stifling town!
Where men do herd in crowds, nor breathe
The morning fresh, or mountain free.
Or scent of spring on meadow sweet;
Are shamed of love, and banish thought,
Consent to sell their freedom dear,
To, fetish idols bow their heads,
Will sue for pelf, and hug their chains.
What have I left? The falser’s lie
The smirking bigot’s narrow creed.
The senseless hate of unwashed mob,
Rank, orders, title, bought with shame.
Земфира
Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..
Zemphire.
But there are mansions vast and rich,
There are carpets varicoloured,
There are balls and banquets gayest,
And there are jewelled maidens fair.
Алеко
Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы... Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг!
А я... одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!
Aleko.
What gain can bring the to wn’s mad Joys?
Where love reigns not, joy cannot be.
Better far than all their maidens,
Art thou, Zemphire, though poorly clad,
Of jewels and of necklace bare!
Change not, my true and faithful friend,
And I’ll keep true to my sole wish,
With thee will share my love, my cares,
My life, in willing banishment
Старик
Ты любишь нас, хоть и рожден
Среди богатого народа.
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной —
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный —
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святаго старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье...
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальный град воспоминая,
И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью — чуждой сей земли
Не успокоенные гости!
Old man.
I see, thou lovst us and our folk,
Though bora amidst a people rich;
But freedom is not alway’s dear
To him who has been born in ease.
Amongst us runs a legend old:
From southern climes was banished once
A stranger to our land.... his name
I knew, but have forgotten since....
He was already old in years,
But still was young in heart and soul;
Possessed the wondrous gift of song,
And voice like murmur of the waves.
And all who knew him loved him well,
And on the Danube’s shore he lived,
Offended none, and none despised,
Enchanting all with song divine;
Was not proud, nor reasoned wisely,
But weak and timid, like a child.
For him our folk would hunt the beast,
Or trap the fish in close-knit net;
And when the river swift would freeze,
And wintry winds began to howl,
For him, their aged favourite,
They deftly stitched warm skins of fur.
For he was strange to petty toil
And all the tasks of daily life,
And lived a wand’rer pale and poor.
An angry god had punished him,
He said, for some offence and crime.
And now he prayed that death might come;
And as he roamed the Danube shore,
His grief he shared with its blue waves,
And oft would shed hot, burning tears,
At thought of his far-distant home.
And ere he died, he prayed that we
His body to the south would bring;
For never could he sleep in peace,
Unless in his dear earth he lay,
His home once more his native land.
Алеко
Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Aleko.
Such fate awaits thy noblest sons,
Oh Rome, great empress of the world!
Singer of love, hymner of gods,
Tell me, what is poet’s glory?
A grave unknown, obscure; the theme
Of legend passed from mouth to mouth;
The nameless hero of wild tale
By gipsy told in smoky tent.
V.
Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой;
Везде по-прежнему находят
Гостеприимство и покой.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они;
Он без забот в сожаленья
Ведет кочующие дни.
Всё тот же он; семья всё та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Он любит их ночлегов сени,
И упоенье вечной лени,
И бедный, звучный их язык.
Медведь, беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра,
В селеньях, вдоль степной дороги,
Близ молдаванского двора
Перед толпою осторожной
И тяжко пляшет, и ревет,
И цепь докучную грызет;
На посох опершись дорожный,
Старик лениво в бубны бьет,
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берет.
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено;
Старик уснул — и всё в покое...
В шатре и тихо и темно.
Two years have passed, and as before,
The peaceful band of gipsies free
Are ne’er relused, but “easy find
A friendly welcome and repose.
All social lies and cheats thrown off,
Aleko is as free as they;
Regretting naught and spared all care,
Their roaming life he daily shares.
He is the same, nor have they changed;
The years gone by he has forgot,
And gipsy life is now his own.
The tent’s hard couch on which he sleeps,
Unconscious of the morrow’s fate;
The routine march of ease unbroke;
The language poor, but soft and sweet;
In all he finds alike delight.
The bear, its native haunt forgot,
Is now the sharer of his tent.
In villages that skirt the road,
They stop before Moldavian homes;
To please a timid, gaping crowd,
The bear will dance his clumsy step,
And grol wimpatient at his chain;
And, leaning on his pilgrim-staff,
The old man idly beats his drum;
Aleko, singing, leads the bear;
Zemphire is sent to make the round,
And beg from each a small reward
But night has set, and they all three
The evening meal prepare to share.
The old man sleeps and all is still;
Within the tent dead silence reigns.
VI.
Старик на вешнем солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поет любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.
The tents gleam bright in spring sun’s rays,
The old man warms his sluggish blood,
His daughter sings a song of love,
Aleko listens and grows pale.
Земфира
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.
Zemphire (singing).
Husband old, husband fierce,
Burn, hack me with thy sword
I am bold, do not fear
Either sword or fire’s flame.
Knowst thou not, I hate thee?
Knowst thou not, I scorn thee?
Another has my love,
And, loving, I can die!
Алеко
Молчи. Мне пенье надоело,
Я диких песен не люблю.
Aleko.
Cease, I pray, thy singing wearies,
Nor do I like such savage rhymes.
Земфира
Не любишь? мне какое дело!
Я песню для себя пою.
Zemphire.
My song offends? But what care I?
‘Tis for myself alone I sing.
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.
Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
Как ласкала его
Я в ночной тишине!
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!
Burn, hack me with thy sword,
No word shalt hear from me;
Husband old, husband fierce,
His name I’ll ne’er betray!
He’s fresher than the spring,
He breathes warm summer’s heat
With daring youth he glows,
And none but me he loves!
Softly I caressed him
In shadow of the night,
As merrily we laughed,
And mocked at thy gray hairs.
Алеко
Молчи, Земфира! я доволен...
Aleko.
Cease, Zemphire, cease! It is enough!
Земфира
Так понял песню ты мою?
Zemphire.
And hast thou understood my song?
Алеко
Земфира!
Aleko.
Zemphire!
Земфира
Ты сердиться волен,
Я песню про тебя пою.
Уходит и поет: Старый муж и проч.
Zemphire.
Be angry, if thou wilt:
It was to thee I sang my song.
(She goes away singing).
Старик
Так, помню, помню — песня эта
Во время наше сложена,
Уже давно в забаву света
Поется меж людей она.
Кочуя на степях Кагула,
Ее, бывало, в зимню ночь
Моя певала Мариула,
Перед огнем качая дочь.
В уме моем минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко в памяти моей.
Old man.
I remember, I remember,
It is a song of olden days;
And years ago, to please our folk,
Marie would sing this rhyme to them.
On winter nights, when we were camped
On the Kagoula barren steppes,
Marie would chant the savage lay.
And rock the child before the fire
I lose all count of byegone days.
And quickly fades their memory;
But this one song has ta’en deep root.,
And still I hear its mocking notes.
Всё тихо; ночь. Луной украшен
Лазурный юга небосклон,
Старик Земфирой пробужден:
«О мой отец! Алеко страшен.
Послушай: сквозь тяжелый сон
И стонет, и рыдает он».
Now all is still; ‘tis night; the moon
With silver tips the southern pole.
Sudden the gipsy-sire is roused
From sleep by Zemphire’s touch and voice.
Zemphire.
In his sleep Aleko frights me;
He tosses, groans, and sighs, and weeps.
Старик
Не тронь его. Храни молчанье.
Слыхал я русское преданье:
Теперь полунощной порой
У спящего теснит дыханье
Домашний дух; перед зарей
Уходит он. Сиди со мной.
Old man.
Disturb him not, but silence keep.
I oft have heard the Russians say,
At night, the demon of the house
Will haunt the troubled sleeper’s dream,
And then at dawn itself depart.
Till then, ‘tis well thou sitst by me.
Земфира
Отец мой! шепчет он: Земфира!
Zemphire.
In sleep he starts, and cries, Zemphire!
Старик
Тебя он ищет и во сне:
Ты для него дороже мира.
Old man.
Though dreaming, still he seeks for thee
Dearer than all thou art to him.
Земфира
Его любовь постыла мне.
Мне скучно; сердце воли просит —
Уж я... Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит...
And yet, his love has brought no joy:
My heart would fain throw off the yoke,
Be free again.... But hush!... listen!
He mutters now another name.
Старик
Чье имя?
Old man.
Whose name?
Земфира
Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!.. Как ужасно!..
Я разбужу его...
Zemphire.
Dost thon not hear? He groans,
And grinds his teeth.’ Tis horrible!
I will awake him quick.
Старик
Напрасно,
Ночного духа не гони —
Уйдет и сам...
Old man.
Why seek
To chase the demon of the night?
It will itself depart.
Земфира
Он повернулся,
Привстал, зовет меня... проснулся —
Иду к нему — прощай, усни.
Zemphire.
I hear
Him restless turn, and now he calls:
I go. Farewell! Sleep, father, sleep!
Алеко
Где ты была?
Aleko.
Where hast thou been?
Земфира
С отцом сидела.
Какой-то дух тебя томил;
Во сне душа твоя терпела
Мученья; ты меня страшил:
Ты, сонный, скрежетал зубами
И звал меня.
Zemphire.
I was with father.
Some evil spirit did torment
And plague thee in thy sleep. I dared
No longer stay’. But thou didst grind
Thy teeth, and called me.
Алеко
Мне снилась ты.
Я видел, будто между нами...
Я видел страшные мечты!
Aleko.
In my dream
It seemed as if between us was —
But no! it is too horrible!
Земфира
Не верь лукавым сновиденьям.
Zemphire.
Dost thou believe in cheating dreams?
Алеко
Ах, я не верю ничему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.
Aleko.
In none, in naught, do I believe;
Nor dreams, nor lover’s secret vows;
Nor that thy heart can loyal keep.
VIII.
Старик
О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.
Old man.
And why, in vain caprice of youth,
Dost thou, like furnace sighing, moan?
Here men are free, the skies are bright,
And women own no fetter-bonds.
Grieve not, nor be cast down in soul.
Алеко
Отец, она меня не любит.
Aleko.
But, father, she no longer loves.
Старик
Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит —
И вот — уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься.
Old man.
Console thyself: she is a child.
Thy grief to reason is perverse:
Thou lovst with passion and with fire;
A passing jest is women’s love.
Look up; beneath the wide expanse
The moon pursues her unchecked path,
And, as she moves, she gently sheds
Her fickle light on all below;
A moment gilds a favoured cloud,
Only the next to leave it dark,
And flood its rival with her light.
But who shall stop her trackless course,
Bid her stay and no farther roam?
And who shall say to maiden s heart,
Love one, and only one, ne’er change.
It cannot be. —
Алеко
Как она любила!
Как нежно преклонясь ко мне,
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила!
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!..
И что ж? Земфира неверна!
Моя Земфира охладела!...
Aleko.
How she loved me!
How tenderly she bent o’er me,
And in the silence of the night,
Her head soft pillowed on my breast,
With childish mirth and innocence
Whispered, laughing, tender nothings,
And with caresses winsome could
In one short moment chase away
All gloomy thoughts and craven fears!
And now, thou tellst me, she is false,
That she, Zemphire, no longer loves’
Старик
Послушай: расскажу тебе
Я повесть о самом себе.
Давно, давно, когда Дунаю
Не угрожал еще москаль —
(Вот видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль.)
Тогда боялись мы султана;
А правил Буджаком паша
С высоких башен Аккермана —
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела, —
Между красавиц молодых
Одна была... и долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею...
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, —
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову — пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал — с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Old man.
Hearken, and I will story tell
Of myself and years long, long past,
Before Moscow had tried to win
Her new domains on Danube shore.
You see, I would recall, my friend.
The sorrow of far, younger years.
The mighty Sultan then we feared:
The Pascha ruled the Budschack plain,
And lofty heights of Ackermann.
Then I was young, and my glad souL
Within me leaped, all free of care;
And then my jet-black, raven curls
Flowed down unmixed with elder gray.
Among the maidens young was one,
Their queen in beauty — long I loved
And worshipped her, as men the sun.
At last I won her — she was mine!
Alas, like falling star, my youth,
Gleaming, flashed, and quickly vanished:
But swifter far the reign of love
Rose and flitted by; — one short year,
And Marie, my queen, betrayed me!
Near the wide, deep lakes of Kagoul,
We chanced to meet a stranger tribe,
Who pitched their tents at mountain’s foot,
Where we had made our sojourn brief;
Two nights we friendly camped together,
And on the third they sudden left
With them.... her daughter left behind,
Marie escaped to pleasures new.
I sleeping was, and when dawn broke,
And I arose, I found her not!
I called.... in vain — no answer came!
Many a day poor Zemphire pined,
And wept; my tears I joined with hers.
But from that day my heart grew cold,
Unstirred by maiden’s wiles or charms;
Nor have I sought a mate to share
My lot; but all alone have passed,
Resigned, the cheating hours of life.
Алеко
Да как же ты не поспешил
Тотчас вослед неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?
Aleko.
And wherefore didst thou not at once
Pursue the faithless perjured pair,
And plunge thy dagger in the heart
Of robber and his paramour?
Старик
К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.
Old man.
But why? Youth is free, free as a bird.
Who has strength to curb the flight of love?
To each one day of joy is sent;
And what has been can ne’er return.
Алеко
Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
Aleko.
Mine not the nature to forego
My right without a struggle fierce,
Be robbed the joy of sweet revenge.
Nay, if on brink of ocean cliff
I found my hated foe asleep,
I swear, I should not think to spare
His life, but with my foot would toss
O’er edge of cliff his helpless trunk,
And laugh in his pale, upturned face
Of wakened horror and surprise.
And in mine ear the water’s splash
Would echo like the stirring sound
Of conquering march loud and gay.
IX.
Молодой цыган
Еще одно... одно лобзанье...
Young gypsy.
Yet one more kiss, before we part!
Земфира
Пора: мой муж ревнив и зол.
Zemphire.
Lime flies: jealous he is, and harsh.
Цыган
Одно... но доле!.. на прощанье.
Young gypsy.
A last.... but long caress.... but one!
Земфира
Прощай, покамест не пришел.
Zemphire.
Farewell, before he comes to seek me.
Цыган
Скажи — когда ж опять свиданье?
Young gypsy.
But say, when shall we meet again?
Земфира
Сегодня, как зайдет луна,
Там, за курганом над могилой...
Zemphire.
To-night, when as the. moon goes down,
We’ll meet beyond the mounds. Farewell
Цыган
Обманет! не придет она!
Young gypsy.
You will forget to come, I fear.
Земфира
Вот он! беги!.. Приду, мой милый.
Zemphire.
Away!... Fear not!... I’ll come, I swear!
X.
Алеко спит. В его уме
Виденье смутное играет;
Он, с криком пробудясь во тьме,
Ревниво руку простирает;
Но обробелая рука
Покровы хладные хватает —
Его подруга далека...
Он с трепетом привстал и внемлет...
Всё тихо — страх его объемлет,
По нем текут и жар и хлад;
Встает он, из шатра выходит,
Вокруг телег, ужасен, бродит;
Спокойно всё; поля молчат;
Темно; луна зашла в туманы,
Чуть брезжит звезд неверный свет,
Чуть по росе приметный след
Ведет за дальные курганы:
Нетерпеливо он идет,
Куда зловещий след ведет.
Могила на краю дороги
Вдали белеет перед ним...
Туда слабеющие ноги
Влачит, предчувствием томим,
Дрожат уста, дрожат колени,
Идет... и вдруг... иль это сон?
Вдруг видит близкие две тени
И близкой шепот слышит он —
Над обесславленной могилой.
Aleko sleeps. But dreams confused
Disturb and haunt his troubled rest;
And with a startled cry he wakes,
And stretches forth his jealous hand,
Which falls on cold and vacant sheet;
No sleeping Zemphire lies by him.
With boding heart he listens long,
But all is still; and. filled with dread,
A chilling fear runs through his veins,
As out he hurries from the tent.
Pale and trembling, far he wanders,
But all the field is wrapt in sleep
The moon is hid behind the clouds
And twinkling light of stars is dim.
The faintest track of steps, the dews
Have nigh effaced, still show the way
That leads up to the burial mounds.
With eager pace he makes his way,
By demon urged along the path,
And stands before the long-ranged heaps,
That rear their pale and spectral tops.
And, filled with sense of coming ill,
Scarce his aching limbs can bear him:
With quivering lips and trembling knees
He pushes on — and does he dream?
He sees two shadows close to him,
And hears the murmured whisper near,
That floats above the lonely mounds.
1-й голос
Пора...
First voice.
‘Tis time!
2-й голос
Постой...
Second voice.
Why this haste?
1-й голос
Пора, мой милый.
First voice.
I must away!
2-й голос
Нет, нет, постой, дождемся дня.
Second voice.
Nay, rather let us wait the day!
1-й голос
Уж поздно.
First voice.
‘Tis late!
2-й голос
Как ты робко любишь.
Минуту!
Second voice.
How timid is thy love!
One minute!
1-й голос
Ты меня погубишь.
First voice.
Wilt thou be my death?
2-й голос
Минуту!
Second voice.
One minute more!
1-й голос
Если без меня
Проснется муж?..
First voice.
But if he wakes,
And finds me gone?
Алеко
Проснулся я.
Куда вы! не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.
Aleko.
I have awaked!
Whither so fast? There is no haste!
‘Tis well, we need not search for graves!
Земфира
Мой друг, беги, беги...
Zemphire.
Darling, run, escape!
Алеко
Постой!Куда, красавец молодой?
Лежи!
Вонзает в него нож.
Aleko.
Stay, sir, stay!
Whither, fair gipsy, wilt thou run?
Die!
(He kills him with a dagger.)
Земфира
Алеко!
Zemphire.
What hast thou done?
Цыган
Умираю...
Young gypsy.
I die! Farewell!
Земфира
Алеко, ты убьешь его!
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О, что ты сделал?
Zemphire.
Aleko, thou hast slain my friend!
And, see, thou art all stained with blood!.
Oh, what hast thou done?
Алеко
Ничего.
Теперь дыши его любовью.
Aleko.
I? Nothing!
His love, once thy breath, breathe it now!
Земфира
Нет, полно, не боюсь тебя! —
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю...
Zemphire.
Enough! I have no fear of thee!
Thine empty threats, I hold in scorn!
Thee and thy bloody crime, I curse!
Алеко
Умри ж и ты!
Поражает ее.
Aleko.
Follow!
(He stabs Zemphire).
Земфира
Умру любя...
Zemphire.
And, loving, I will die!
Восток, денницей озаренный,
Сиял. Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой.
Могилу в стороне копали.
Шли жены скорбной чередой
И в очи мертвых целовали.
Старик-отец один сидел
И на погибшую глядел
В немом бездействии печали;
Подняли трупы, понесли
И в лоно хладное земли
Чету младую положили.
Алеко издали смотрел
На всё... когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.
Тогда старик, приближась, рек:
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики; нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним —
Не нужно крови нам и стонов —
Но жить с убийцей не хотим...
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел — оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».
Night’s clouds were streaked with red of dawn.
Beyond the hills Aleko sate
Alone on ancient burial mound,
With blood-stained dagger in his hand.
Near him lay two lifeless bodies;
His face was fixed and motionless,
And vacant stared at gipsy crowd,
Who fearsome stood around and gazed.
In farther field they dug a grave;
With solemn step the women moved,
And kissed the eyelids of the dead.
Apart the old man stood and looked,
In silent helplessness of grief,
Upon the dead girl’s rigid form.
Lightly they raised the bodies twain,
And slowly bore them to the grave,
And laid the youthful erring pair
In the cold, bosom of the, earth.
Aleko from afar watched all,
But when the last handful of dust
Over the sleeping dead was cast,
In silence low he bent his head,
And prone on grass fell from the mound.
The old man then approached and said:
“Go, leave us now, thou haughty man!
We wild folk have no law to bind.
To torture or to punish men;
We need no sinner’s blood, or groans,
Nor can we with a murd’rer five.
Thou art not born for wild free will,
Thou wouldst thyself alone be free;
Thy voice will strike but terror here
Among the good and free in soul;
Harsh thou art and rash: so, leave us!
Farewell, and peace abide with thee!”
Сказал — и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.
И скоро всё в дали степной
Сокрылось; лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь: в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.
He spake, and now the busy crowd
The nomad camp begin to raise:
They hasten forth, and soon are lost
To view. One van alone, with roof
Of canvas torn, remains behind,
And stands upon the fatal field.
As when, before cold winter conies,
At early hour, on misty morn,
A flock of cranes will from the field
Rise up on high with eager cry,
And quick begin their southern flight,
One wretched bird, the sportsman prey,
With wounded wing that helpless hangs,
Is left behind to pine and die.
Though night came on, within the van
None cared to kindle light or fire,
And none beneath the tattered roof
Sought rest or sleep till morning broke.
Эпилог
Epilogue.
Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
The magic charm of song divine
Brings back to lite the olden days,
Writes anew on memory’s page
The record of past joys and griefs.
In the land where centuries long
The din of war not once was hushed;
Where Russian arms supremely marked
The lawful bounds of Stamboul’s sway;
And where the mighty eagle shook
His proud, wide wings o’er triumphs won;
‘Twas there, the wild steppe stretching round,
On borders of our ancient rule,
I met the gipsy waggon-vans,
The sons of freedom uncontrolled.
I long in idle whim pursued
Through barren waste and forest wild
The gay and lawless gipsy band.
Their modest, simple fare I shared,
And slept before their flaming fires.
I loved the noise of their loud songs.
And still the name of fair Marie
Haunts and startles my restless sleep.
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
And yet, with you, free nature’s sons.
True happiness can ne’er be found;
And humblest tents are oft the haunt
Of troubled dreams and hopes destroyed;
And nomad camps, though pitched in wilds,
From nature ravin give no shield;
There, too, will human passions rage,
And naught protect men from their fate.