ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ

413
414

ЦАРСТВО СМЕРТИ
Комедия в 4-х действиях

ДЕЙСТВИЕ I

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Иван Прокофьич Размахнин, 75 лет, негоциант, занимающийся подрядами и откупами.

Прокофий Иваныч, сын его, 55 лет.

Гаврило Прокофьич, 25 лет, внук его.

Статский советник Семен Семеныч Фурначев, зять его, 55 лет.

Николай Павлыч Калужанинов, 30 лет, служащий поручик, другой зять его.

Отставной генерал Андрей Николаич Лобастов, 60 л<ет>, друг старого Размахнина, происхождением из сдаточных.

Майор Станислав Фаддеич Понжперховский, 40 лет.

Иван Петрович Доброзраков, отставной штаб-лекарь, 55 лет.

Леонид Сергеич Разбитной, чиновник особых поручений при губернаторе, молодой человек.

Отставной подпоручик Живновский, 50 лет.

Анна Петровна Живоедова, 40 лет, сирота, из благородных, живущая в доме Размахнина в качестве экономки.

Финагей Прохоров Баев, пестун старого Размахнина, старик, не помнящий своих лет.

Лакеи и служанка.

Действие происходит в губернском городе Крутогорске.

СЦЕНА I

Театр представляет довольно обширную гостиную в доме старого Размахнина. В середине комнаты и направо от зрителя двери; налево два окна. В глубине сцены по обеим сторонам дверей диваны с стоящими передними круглыми столами; между окон большое зеркало; по стенам и по бокам диванов расставлены кресла и стулья; вообще убранство комнат свидетельствует, что хозяин дома человек богатый; на столах и на стене много бронзы.

Утро. При открытии занавеса на стенных часах бьет девять. Анна Петровна Живоедова сидит на кресле у окна, ближайшего к глубине сцены. Одета в распашной капот, довольно грязный, но набелена

415

и нарумянена. Живоедова роста видного и корпусом плотная. Через несколько времени входит из средней двери Баев, старик, поросший мохом и согнутый. Одет в синий кафтан, в руках держит березовый сук, на который и опирается.

Живоедова. Вот и живи с ним таким манером! Жили-жили, грешили-грешили: с пятнадцати поди лет в грехе!.. Еще при покойнице Лукерье Гавриловне околёсицу-то эту завели: уж пряжку выслужила, сказывает Андрей Николаич... Теперича вот, того гляди, помрет, а духовной все нет как нет... Куда тебе! я, говорит, еще годков с пять проживу, да намеднись еще что выдумал: поди, говорит, Аннушка, сюда: я хоть погляжу... Ах! тяготы-то наши только никому неизвестные!.. (Задумывается.) А вот Андрей Николаич еще говорит, что меня бог милостью сыскал! Разумеется, кабы духовная — слова нет: хорошо, кабы духовная... А то, пожалуй, и ни с чем пойдешь — только слава, что дворянского рода! да и то, что своим-то трудом нажила, и то, пожалуй, отнимут... Да и что нажила-то я опять? Конечно, кабы не Станислав Фаддеич... (Задумывается вновь и мурлыкает под нос песенку. Тяжело вздыхая.) Да, была бы я теперь с денежками!

Входит Баев.

Баев (останавливается у дверей; сиплым голосом). Здравствуй, здравствуй, матушка Анна Петровна, каков наш соколик-от? (Ищет глазами чего-то.)

Живоедова. Да чего уж соколик! того гляди, что ноги протянет... Да ты бы сел, что ли, Прохорыч, вон на стул-то.

Баев. Нет, матушка, на стуле нам сидеть не пригоже... Вот кабы скамеечку...

Живоедова (кричит). Мавра! подай из девичьей скамейку. (К Баеву.) Ну, ты как, старина?

Баев. А мне чего сделается! я еще старик здоровенный... Живу, сударыня, живу. Только уж словно и надоело жить-то!

Появляется горничная девушка с небольшой скамейкой, которую и ставит около боковых дверей. Баев садится.

Так даже, что на свет смотреть тошно; нонче же порядки другие завелись, словно и свет-от другой стал... Я уж в мальчиках был, как Иван-то Прокофьич родился... дда! (Кашляет.)

Живоедова. Водочки, что ли, поднести, Прохорыч?

Баев. Не действует, сударыня, не действует... Такая уж, видно, напасть пришла; ни пойла, ни ества, ничего нутро не принимает... стар уж я больно, сударыня, даже словно мохом

416

порос весь; дай бог всякому ворону столько лет прожить: во как я стар!

Живоедова (задумчиво). Да и Иван-то Прокофьич уж не маленький... Господи! того гляди, уснет человек, а духовную написать боится. Хоть бы ты, что ли, Прохорыч, его с простого-то ума вразумил — ведь и тебя поди наследники выгонят, как умрет.

Баев. Что ж, сударыня, я готов вразумлять... Это точно, что самое последнее дело именьем своим не распорядить... чай, поди сколько в сундуках-то у него напасено! Только Прокофья Иваныча он обидит; это уж я беспременно знаю, что обидит. И чем он ему, сударыня, не угодил, Прокофей-то Иваныч? человек, кажется, боязный, в церковь божию ходит, нищим подает — а не угодил!

Живоедова. Да и Прокофей-то Иваныч тоже ведь с норовом. Первое дело, что в армяке ходит, бороды не бреет: это, говорит, грех! а не грех, что ли, родителей не слушаться?

Баев. Грех-то, точно что грех... А ведь коли по правде сказать, сударыня, так это именно, что волос божий образ обозначает... И в Писании, сударыня, сказано: постризало да не взыдет на браду твою... Это я еще махонький от убогих странников слыхивал...

Живоедова. Да ты, Прохорыч, то возьми, что к нам ведь чистые господа ездят... Иван Прокофьич одну дочь за генерала выдал, другую за военного, а ведь от Прокофьевых от одних сапогов как дегтищем-то разит... Ты одно это себе вобрази, Финагеюшка!

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо!

Живоедова. Ну, опять и то: вздумал он жениться... Ведь он уж не маленький, чтоб прихоть свою соблюдать, без малого поди шестьдесят будет! Да что еще выдумал! на другой день с супругой-то в баню собрался: это, говорит, по древнему русскому обычаю... только смех, право! Ну, старику-то оно и обидно.

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Только человеческую плоть рассудить мудрено. Вот и я стар-стар, а бывает, что только сам дивишься, как защемит... И в Писании тоже сказано: не хорошо, то есть, человеку одному быть, а подобает ему жить с супружницей. Прокофей-то Иваныч, значит, по Писанию действует. Ну, и в баню тоже противузаконного ничего нет...

Живоедова. Нет, Прохорыч, зазорно; воля твоя, зазорно. У Прокофья-то Иваныча дети тоже есть, один вон у губернатора по порученьям служит... а ну, как он, губернатор-от, проведамши про этакой-то страм, да спросит его: «А чей, мол,

417

это отец без стыда безо всякого на старости лет в баню ходит?» Ведь в ту пору молодцу-то от одного от страму хоть в тартарары провалиться... Вот ты что, Финагеюшка, рассуди.

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Однако ведь давно ли и Иван-от Прокофьич себе бороду оголил? Сама, чай, сударыня, знаешь, каков он был, как в ту пору тебя родители-то ему продали? Коли ты помнишь, так я-то как теперь вижу, как его в Черноборске исправник пытал за бороду трясти: не мошенничай, говорит, не мошенничай! Да, грозные были, сударыня, те времена, великие времена!

Живоедова. Оттого, видно, и стал он к просвещенью-то очень способен.

Баев. Такие, сударыня, были времена, что даже заверить трудно. Ивана-то Прокофьича папынька волостным писарем был, так нынче, кажется, и цари-то так не живут, как он жил. Бывало, по неделе и по две звериного образа не покинет, целые сутки пьян под лавкой лежит. Тутотка они и капиталу своему первоначало сделали, потому как и волость-то у них все одно как свои крепостные люди была... А Иван-от Прокофьич подрос, так тоже куда ворист паренек был; ну, папынька-то ихний, видемши их такую анбицию к деньгам, что как они без сумленья готовы и живого и мертвого оборвать, и благословили их по питейной части идти. Ну, и пошли... А теперь они сирым вдовицам благодетельствуют, божьи храмы сооружают... Что ж, это хорошо! Пред владыку небесного с хорошими делами предстать веселее будет! Ахти-хти-хти-хти! Так во какие времена, сударыня, были!

Живоедова. Только уж ты ему не поминай лучше об них, Прохорыч.

Баев. А отчего бы, сударыня, не напомнить? Разве тут что зазорное есть? Кабы он в церковь божию не ходил или по постам скоромное ел — ну, это точно, что было бы зазорно, а то ведь это, сударыня, дело коммерческое, на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Сегодня он меня ушибет, завтра я его — так оно и идет кругом. (Вздыхает.)

Живоедова. Так-то так, Прохорыч, только вот что худо, что об душе-то он об своей на старости лет попечись не хочет; хоть бы нас, своих старых слуг, обеспечил, все бы греховная-то ноша полегче была. А то вот предстанет пред царя небесного, а он, батюшка, и спросит его: «На кого, мол, оставил ты Анну Петровну?» — а какой он ответ тогда даст? Вот что горько-то, Финагеюшка.

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо.

Живоедова. А то вот все говорит: «Поживу еще», — да нелегкая понесла, об каком-то чине теперь хлопоты затеял —

418

сколько тут еще денег посадит!.. Словно в гробу-то не все одно лежать, что потомственным гражданином, что надворным... только грех один!

Баев. И, матушка! поменьше-то еще лучше — вот я как скажу! Потому что там маленького-то на первое место посадят!

Живоедова. Ну, и детки тоже тащат: один Гаврюшенька чего стоит! В ту пору пожелал в гусары: насилу отчитали — хочу да хочу! А об Николае Павлыче и говорить нече — этот старика как есть доймя доит!

Слышен стук подъехавшего экипажа

Ну, кажется, наши коршуны слетаться начинают!

Баев. Мне, видно, уйти, сударыня.

Живоедова. Ступай, Финагеюшка, да поговори же ты с ним, голубчик: так, знаешь, будто от себя, с простого ума.

Баев уходит.

СЦЕНА II

Живоедова и Понжперховский.
Понжперховский видный мужчина, в военном сюртуке; усы нафабрены и тщательно завиты, волосы на голове приглажены; очень вертляв и вообще занят собой; говорит с сильным акцентом.

Живоедова. Ах, это вы, Станислав Фаддеич, а я думала, что из наследников кто-нибудь.

Понжперховский (подходя к ее руке). А сердце разве уж не подсказывает вам... ничего не подсказывает?

Живоедова. Какое уж тут будет сердце, Станислав Фаддеич, когда три ночи сряду не спала. (Кричит.) Мавра! подай-ко закуску!

Понжперховский. Что ж, разве очень уж плох?

Живоедова. Плох-то, плох, да что в этом толку! Ничего, говорит, еще поживу, Аннушка... вот поди ты с ним... Хошь бы уж помер, что ли, прости господи, все бы один конец!

Понжперховский. Нет, это уж боже упаси, Анна Петровна! Не сделавши распоряженья, ему умирать нельзя... (Подумав немного.) А на вашем бы месте я, знаете ли, что бы сделал?

Живоедова. Ну?

Понжперховский. Скажите, пожалуйста, капиталы у него как больше: наличными или в билетах?

Живоедова. Есть и наличными, а больше в билетах.

419

Понжперховский. Ну, а билеты как-с? именные или на неизвестного?

Живоедова. Неизвестные, кажется, больше... Да чтой-то, мне словно страшно, Станислав Фаддеич...

Понжперховский. Бесподобно-с. Так на вашем бы месте я, знаете ли, что бы сделал? Я бы, как начнет старик-то умирать, все бы эти безымянки к одному месту-с... Вот как надо действовать, моя милейшая Анна Петровна!.. а там, знаете (ласкаясь к ней), уехали бы ко мне в Понжперховку, я бы в отставку вышел, пошли бы у нас деточки... славно бы зажили!

Живоедова (задумчиво). Хорошо-то, уж как бы хорошо! Только как же ты его тут разберешь, умирает ли он или не умирает — вот он уж третий год словно все умирает... А второе дело, куда ж я билеты-то спрячу? ведь наследники-то поди по смерти обыскивать будут?

Понжперховский. Неужто вы на меня не надеетесь, Анна Петровна?.. матушка!

Живоедова. Да, надейся на вас! Только тебя и видели, покуда деньги в карман положить не успел! Кабы не моя к вам любовь, давно бы мне эти глупости-то оставить надо... (Махнув рукой.) Так, заел ты мой век!

Понжперховский. Так согласны-с?

Живоедова (в раздумье). Рада бы я радостью, да бросишь ты меня в ту пору — вот чего я боюсь! Ни Понжперховки, ни тебя тогда не увидишь!

Входит Мавра с подносом, на котором поставлена водка и закуска.

Лучше вот выпей да закуси!

Понжперховский. А вы подумайте, любезнейшая Анна Петровна!.. лучше же с предметом своим поделиться, нежели как если этому сиволапу Прокофью все достанется! (Наливая рюмку.) За ваше здоровье-с!

Живоедова. Да ты бы грибочков закусил: я сама отваривала — прислать, что ли?

Понжперховский. А это не худо-с... вот вы бы мне, ангел мой, тех рыжичков сообщили, которые за тремя замками заперты... дда-с!

Живоедова (вздыхая). Ох, уж и то не мало ты у меня их перетаскал, ненасытная ты душа... И куда только ты их тратишь — чай, все на любовниц?.. Как подумаю только об этом, так даже сама чувствую, как душа вся дрожит... изверг ты!

Понжперховский. Полноте, ангел мой, напрасно только сердце свое тревожите. Насчет верности, доложу вам,

420

я золотой человек... В карты перекинуть — это так; ну, и удобства разные: чтоб вино у меня или сигары — все чтоб было в своем виде... Признаюсь, на этот счет я точно что слабый человек! (Обращаясь к зрителям.) Люблю пожуировать! Деньги — это, я вам доложу, для меня презренный металл, которого чем больше, тем лучше, — вот моя философия!.. Можно, я полагаю, и повторить, ангел мой Анна Петровна?

Живоедова. Кушай, батюшка... Только ты лучше водки больше пей: от этого человек тучен бывает, а от тучности и красоты в человеке прибавляется. Да ты бы хоть ветчинки, что ли, отведал? Сама и солила и коптила — все сама! прислать, что ли, окорочек?

Понжперховский. Пришлите, ангел мой Анна Петровна, пришлите... А я к вам, моя бесценная, с просьбицей... так, с самой маленькой...

Живоедова. Все, чай, за деньгами?

Понжперховский. Угадали, красавица моя, угадали. И кто это вам подсказывает? верно, это самое сердце, в котором пламень любви обитает?.. Нужно, Анна Петровна, нужно-с. Зато как любить буду! просто огонь!

Живоедова. Да давно ли ты у меня одолжался! Что, я разве кую деньги-то? Ведь они мне трудом достаются, пойми ты это!

Понжперховский. Нужно, Анна Петровна, нужно-с... Сегодня вот кучер: сена, говорит, купить надо...

Живоедова. Много ли на сено надо! Нет, ты не на сено, а на любовниц транжиришь — вот что! Кабы не ты, не боялась бы я теперь ничего, была бы при своем капитале: вот ты на какую линию меня поставил!

Слышен стук экипажа.

Ну, уж это, верно, наследники!

Понжперховский. Так как же деньги-то?

Живоедова. Да уж что с тобой станешь делать приходи ужо!

СЦЕНА III

Те же, Лобастов и Доброзраков.

Лобастов — небольшой человек, очень плотный и склонный к параличу; лицо красное, точно с морозу, пьет и закусывает наскоро, но прежде нежели положить кусок в рот, дует на него. Он еще очень бодр и жив в своих движениях, редко стоит на месте и, даже разговаривая, больше ходит. В поношенном фраке. Доброзраков тот самый франт, о котором подробно объясняется в «Губернских очерках», зри «Прошлые времена, рассказ первый».

421

Он роста большого и несколько при этом сутуловат; смотрит добродушно и даже наивно, но на житейские дела имеет взгляд исключительно практический и при подании медицинской помощи прибегает преимущественно к кровопусканию, вследствие чего пользуется большим доверием со стороны крутогорских граждан.

Лобастов (становясь в дверях). Пану полковнику здравия желаем! Чи добрже маешь, пане?

Понжперховский. А вот-с приехали почтеннейшего Ивана Прокофьича проведать... Как вы, генерал?

Лобастов. Да что — плохо! того и гляди, Кондратий Сидорыч хватит: потудова только и жив, покудова Иван Петрович тарелки две красной жидкости выпустит.

Доброзраков (прямо подходя к водке). А вот, ваше превосходительство, испытаем предварительно целебные свойства этой жидкости. (Подносит ему рюмку.)

Лобастов (пьет). Да, любезный друг, в старину эта жидкость на меня именно целебное действие оказывала. Бывало, как ни сделаешься болен, потерся ею снаружи, сполоснул внутри — и все как рукой сняло. Нет, теперича уж не то: укатали, знаете, сивку...

Понжперховский. А что вы думаете, генерал? может быть, от этого-то частого всполаскиванья оно и не действует... Вот у нас помещик был, тоже этим занимался, так, поверите ли, внутренности-то у него даже выгорели все, точно вот у печки, если часто да без меры ее топить.

Лобастов. Да?.. а у нас бывала-таки изрядная топка, особливо как еще нижним чином был: сменишься, бывало, с караула, так это даже удивительно, какое количество выпивали... Ну, и после тоже...

Понжперховский. Сс...

Живоедова. Ан вот, стало быть, нутро-то и выгорело.

Доброзраков. Вздор все это! (Ударяет себя по животу.) Это печка такого сорта, что как ее ни топи, все к дальнейшей топке достойна и способна. Я это по собственному опыту говорю: вот уж шестой десяток на свете живу и достаточно-таки внутренности свои увлажил, а все-таки хоть сейчас в поход готов... Стало быть, не водка, а кровь — вот кто злейший наш враг! А ну, ваше превосходительство, покуда, до Кондратья-то, выпьем по маленькой.

Пьют и закусывают.

Лобастов. Однако мы хороши! Уж повторили и закусили, а любезнейшей Анне Петровне даже почтения не отдали.

422

Живоедова. И, батюшка, бог простит! как ваша Елена

Андревна?

Лобастов. Да что, сударыня, сохнет.

Живоедова. Чтой-то уж и сохнет! да ты бы, Андрей Николаич, ей мужа, что ли, сыскал: ведь она, я думаю, больше этим предметом и сокрушается!

Лобастов. А где его, сударыня, нынче сыщешь! Знаю я, что девическая жизнь, как ее ни хлебай, все ни солоно, ни пресно...

Доброзраков. Да-с; вот от этого — это действительно, что нутро выгореть может.

Понжперховский. Сс...

Живоедова. Чтой-то уж, батюшка, ты ровно пустяки городишь? Вот я, слава тебе господи, сорок лет в девичестве нахожусь, а нутро себе как нутро.

Доброзраков. Да ваше девичество, Анна Петровна, совсем другое-с; а Елена Андревна, можно сказать, закалились в девичестве — вот что нехорошо-то!

Лобастов. Ну, а Иван Прокофьич как? не вставал?

Живоедова. Какое вставал? на заре только уснул: уж пытала я с ним маяться, даже теперь сонная хожу. Думала вот, что наследники приехали, ан вы!

Лобастов. Какие мы, сударыня, наследники! так сбоку припеку! А что, перемен у вас никаких нет?

Живоедова. Какие у нас перемены! лежит как чурбан, прости господи! да привередничает! нет чтобы богоугодное дело сделать!

Доброзраков. Да, заберет все Прокофий — это уж верно, как дважды два.

Лобастов. Да, похоже на это.

Живоедова. Хошь бы ты его, Андрей Николаич, усовестил; ведь ты генерал, а он поди как любит, чтоб за ним большие люди ухаживали. Право, ведь дождемся мы до того страму, что Прокофей Иваныч всем завладает.

Лобастов. Да, похоже на это.

Живоедова. Да что ты, батюшка, словно маятник ходишь, да только и слов у тебя, что «похоже на это». Сами уж видим, что похоже, а ты нам скажи, как пособить-то этому... Ведь ты то рассуди, что дом-от почти на дворянской ноге теперича заведен, а тут вдруг въедет в него свинья со своим с рылом! вот ведь что обидно-то!

Лобастов. Знаю, сударыня, знаю, да уж и со мной-то очень здесь обошлись... за живое, сударыня, задели! Ведь дочь-то она у меня одна, — значит, кровное детище!.. Так с какой же мне стати в чужие, можно сказать, дела входить?

423

Доброзраков. А ну их, ваше превосходительство! лучше выпьем с горя.

Пьют.

Это третья-с, а сколько еще мне придется этаких выпить! Практика у меня, знаете, купеческая, так куда ни придешь, все «пожалуйте да пожалуйте»! а то вот еще говорят, что нутро выгорает... ах вы! Однако надо бы старика проведать. Анна Петровна! пойдемте вместе, надо его разбудить.

Живоедова. Да нельзя ли, не будимши, посмотреть?

Доброзраков. Нельзя-с, надо язык посмотреть.

Живоедова. Да нельзя ли хоть сегодня без языка?

Понжперховский. Нельзя, Анна Петровна, язык есть продолжение человеческого естества, следственно...

Доброзраков. Эк вывез! Пойдемте, Анна Петровна.

Уходят.

СЦЕНА IV

Те же, кроме Доброзракова и Живоедовой; в среднюю дверь незаметно входит Прокофий Иваныч и становится около самой двери. Прокофий Иваныч старик среднего роста, совершенно седой, одет в синий кафтан, носит бороду и острижен по-русски. При входе он несколько раз кланяется.

Понжперховский (не замечая Прокофия Иваныча). А ведь это, ваше превосходительство, именно удивительно, какое жестокосердие в человеческом сердце поселиться может! Ведь боится же человек смерти... ну, скажите на милость! Нет-с, я так полагаю, что это оттого, что грех, верно, тяжкий на совести лежит, потому что возьмите вы хоть нас с вами... Ну, приди хоть сейчас смерть — что ж? (Впадая в сентиментальность.) Зла я никакого не сделал, ни у кого ничего не украл, не убил, не прелюбы сотворил, государю своему служил верно... ну, чего, ну, чего же бояться мне смерти! Готов, готов хоть сейчас в дальний вояж!

Лобастов. Нет, не говорите этого, Станислав Фаддеич, уж кто другой, а я знаю, что значит умирать: такие, знаете, старики перед глазами являются, каких и отроду не видывал...

Понжперховский. Скажите пожалуйста!

Лобастов. Д-да-с... Я, сударь, два раза обмирал... то есть так обмирал, что даже сам уж думал, что в будущую жизнь переселился... И вот какой, я вам доложу, тут случай со мной был. Звание мое, как вам известно, из простых-с, так в двенадцатом году я был еще так лет осьмнадцати мальчишка.

424

Проходили мимо нашей деревни французы, мародеры по-ихнему называются... Вот-с я однажды и изымал одного такого французишку, и как были мы все тогда вне себя, так и я тоже свою лепту-с... Так поверите ли, как обмирал-то я, все этот прожженный французик — так, сударь, языком и дразнит... Так вот она что значит, смерть-то!

Понжперховский. Сс...

Лобастов. Так умирать-то, значит, и не легко-с. А у Ивана Прокофьича, по секрету, тоже... (Оборачивается и видит Прокофья Иваныча.) А! Прокофий Иваныч! здравия желаем! ну, как с молодой супругой поживаете?

Прокофий Иваныч (кланяясь). Слава богу-с... Мы вот насчет тятинькинова здоровья очень беспокоимся.

Лобастов. Это дело доброе... Что ж, старик, кажется, слава богу... это должно тебя радовать.

Прокофий Иваныч. «Слава богу» — лучше всего, ваше превосходительство. (Кланяется и как-то сомнительно улыбается.)

Лобастов. Да вот что, Прокофий Иваныч, я с тобой переговорить хотел... ты бы, брат, эту сермягу-то бросил, да и бороду-то, брат, тово…

Прокофий Иваныч (кланяясь). Помилуйте, ваше превосходительство...

Лобастов. Право, брат, так... Ну что тебе значит старика потешить? разве лучше, что он тебя к себе на глаза не пускает?

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше превосходительство... Мы завсегда родительский гнев сносить рады.

Лобастов. Так брось же, братец, ты эту дурь!

Понжперховский. Вы посмотрите, Прокофий Иваныч, как образованные люди ходят... разве дикое состояние образованному человеку прилично?

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокоблагородие, онамеднись француз фокусы показывал... так ведь тоже борода у него была... а он тоже образованный!

Понжперховский. Так ведь он из мужиков, Прокофий Иваныч, поймите вы это! Только не из русских, а все же из мужиков! Разве образованный фокусы станет показывать! Образованный служит отечеству по военной или по гражданской части! (Улыбается и самодовольно озирается на Лобастова.)

Прокофий Иваныч (к Лобастову). Нет уж, ваше превосходительство, позвольте нам пред царя небесного в своем виде предстать! (Кланяется.)

Лобастов. Ну, как знаешь, любезный; я для тебя, для твоей же пользы говорю.

425

СЦЕНА V

Те же и Гаврило Прокофьич. Гаврило Прокофьич вбегает стремительно; одет франтом и завит.

Гаврило Прокофьич. Где дедушка? где дедушка? Господи! половина одиннадцатого, а он там еще проклажается! Анна Петровна! Анна Петровна!

Понжперховский. Позвольте, Гаврило Прокофьич, я покричу-с. (Кричит в боковую дверь.) Анна Петровна! Анна Петровна!

Гаврило Прокофьич. Благодарю вас... А все эта глупая привычка сидеть дома безо всего.

Лобастов. Да что такое случилось?

Гаврило Прокофьич. (размахивая руками). Князь... князь... желает узнать об здоровье дедушкином... Ну, поняли вы, что ли?

Лобастов (начиная застегиваться). Ах ты, господи! Сам его сиятельство едет!

Гаврило Прокофьич. Кто вам говорит про его сиятельство! Поедет к вам его сиятельство! довольно будет, если и Леонида Сергеича пришлет! Еще кабы жили, как порядочные люди живут! (Оборачивается и видит отца, который кланяется.) А! и вы тут! разве вы не слышите (с расстановкой), разве не слышите, что Леонид Сергеич сейчас сюда будет! Разве здесь ваше место?

Прокофий Иваныч (кланяясь). Я об тятенькином здоровье узнать пришел...

Гаврило Прокофьич. Об этом и на кухне от Баева узнать можно.

Прокофий Иваныч делает движение, чтобы выйти.

Или нет, погодите, мне нужно с вами еще переговорить. (Становится перед ним, сложив на груди руки.) Нет, вы скажите, вы долго нас срамить намерены?

Прокофий Иваныч. Я, кажется, ничего, Гаврюшенька.

Гаврило Прокофьич. Стыдитесь, сударь, стыдитесь... До седых волос вы дожили, а только одни непристойности у вас в голове... (Махает руками у него под носом.) И с чего вы это взяли, в баню ходить? Этого даже и в безобразных ваших цветничках ведь нет!

Прокофий Иваныч. Я, кажется, по преданью, Гаврюшенька.

426

Гаврило Прокофьич. Ах ты, господи! вот и говори ты с ним! вот и живи с ними в этаком хлеву!

Прокофий Иваныч (вздыхая). Видно, и впрямь идти к Прохорычу! (Уходит.)

СЦЕНА VI

Те же, кроме Прокофья Иваныча. Из боковых дверей выходит Живоедова.

Живоедова. Что такое случилось, Гаврюшенька?

Гаврило Прокофьич. Во-первых, сколько раз я просил вас оставить эту поганую привычку называть меня Гаврюшенькой? Какой я вам Гаврюшенька?

Живоедова. Христос с тобой, Гаврюшенька! я ведь тебя на ручках маленьким носила!

Гаврило Прокофьич. Это нужды нет, что носили: когда носили, тогда и Гаврюшенькой звали, а теперь я уж Гаврило Прокофьич — слышите! Ну, а во-вторых, сюда сейчас от князя Леонид Сергеич будет об дедушкином здоровье узнать.

Живоедова. Ах ты, господи! А ведь Иван-то Прокофьич еще безо всего там сидит! (Убегает.)

Понжперховский. Верно, и мне уж уйти; не люблю я этого Разбитного.

Лобастов. А что?

Понжперховский. Гордишка-с! (Уходит.)

СЦЕНА VII

Те же, кроме Живоедовой и Понжперховского.

Гаврило Прокофьич. Ну, скажите, пожалуйста, генерал, зачем, например, этот выходец сюда таскается?

Лобастов. А так вот: выпить да закусить. Вы уж очень строги, Гаврило Прокофьич.

Гаврило Прокофьич. Нет, генерал, я не строг, а я желаю, чтобы в этом доме чистый воздух был... понимаете? чтобы вся эта сволочь не ходила сюда, как в кабак, водку пить. С моими чувствами, с моим образованием подобного положения вещей перенести нельзя! Знаете ли, как у меня здесь наболело, генерал? (Указывает на сердце.) Ведь на улицу выйти нельзя; свинья там в грязи валяется, так и та, чего доброго, тебе родственница!

Лобастов. Да; я от этого, пожалуй, и из губернии своей выехал. Неприятно, знаете, — всё родственники: тот гривенника, тот двугривенного на чай просит. Очень уж одолевать стали.

427

Гаврило Прокофьич. Так каково же мне-то, генерал! Намеднись вот иду я, в хорошей компании, мимо рядов, ну, и княжна тут... вдруг откуда не возьмись бабушкин брат, весь, знаете, в кубовой краске выпачкан: «А это, говорит, кажется, Прокофьев Гаврюшка с барами-то ходит!» Вы только войдите в мое положение, генерал! что я тут должен был вытерпеть!

Лобастов. Да; это очень неприятно.

Гаврило Прокофьич. И добро бы еще были негоцианты как следует — ну, уж бог бы с ними! Я вам скажу даже, что в образованных государствах tiers état1 великую роль играло... Так ведь нет же — всё почти раскольники, да и торговлею-то какою непристойною занимаются: тот краской торгует, тот рыбным товаром, просто даже прикоснуться совестно.

Лобастов (вздыхая). А впрочем, ведь это вам оттого так, Гаврило Прокофьич, кажется, что у вас на платье сукно уж тонко очень — вот и представляется все, что замараетесь. Эх, Гаврило Прокофьич! вот вы давеча и с родителем тоже крупненько поговорили, а ведь знаете, умри завтра дединька-то, бог весть еще кому перед кем кланяться-то придется... Я любя вас это говорю, молодой человек!

Гаврило Прокофьич. Вот еще! да он ничего ему не оставит, кроме той лавки, в которой он нынче торгует, да и в той-то только четвертую часть, а остальные три четверти брату Ивану.

Лобастов. Бог знает, сударь, бог знает... духовной-то вот и о сю пору нет!

Гаврило Прокофьич. Да; признаюсь, это черт знает как меня бесит! и придет же в голову такая нелепая фантазия, что после духовной сейчас ему и смерть. А знаете ли, ведь вы, пожалуй, правы, генерал; пожалуй, и в самом деле, без духовной умрет... (Вздрагивает.) Черт возьми! ведь тогда прескверная штука выйдет! этот дегтярник в состоянии и еще детей иметь, от него это станется!

Лобастов. Поверьте мне, Гаврило Прокофьич, он недаром женился... Он хоть и стар, да у молодых баб, знаете, жировые дети бывают!

Гаврило Прокофьич. Да хоть бы вы, генерал, с дедушкой поговорили: он вас слушается.

Лобастов. Нет, Гаврило Прокофьич, мое тут дело сторона. Да к тому же и обидели меня очень!

Гаврило Прокофьич. Помилуйте, генерал, какая же тут обида! Вы то возьмите, что вашей Елене Андревне почти тридцать, а мне и всего-то двадцать!


1 третье сословие.

428

Лобастов. Так-то так-с, да ведь она у меня одно только и есть детище! рассудите сами, Гаврило Прокофьич, каково отцовскому-то сердцу смотреть, как единственное детище изнывает! Ведь она, можно сказать, ночи не спит! (Начинает ходить по комнате с усиленною поспешностью.) И добро бы еще бесприданница была!

Гаврило Прокофьич. Ну, это еще как-нибудь поправить можно... Только вы уж на старика-то подействуйте!

Лобастов (останавливаясь). Да вы не шутя это говорите, Гаврило Прокофьич?

Гаврило Прокофьич (в сторону). Вот навязалась, скверная девка! (Нерешительно.) Д-да-с, генерал, я к вам заеду поговорить об этом...

Лобастов. Ну, заезжай, заезжай, дорогой зятек, — вот Леночке-то радость будет! (На ухо ему.) У меня ведь тоже сотняжка тысяч за Леночкой-то найдется! Как же! не даром век изжили — батальоном, сударь, двадцать лет командовали, да каким еще: гарнизонным-с!

Гаврило Прокофьич (радостно). Неужели? Не выпить ли нам, генерал? (Подходит к закуске.) Господи! даже закуски порядочной подать не могут! грибы да рыжики да ветчина! эй, кто тут есть?

Является Мавра.

Да позови ты лакея, варвары вы этакие! этак ты, пожалуй, и при гостях в гостиную вломишься! Возьми поднос да вели приготовить другую закуску — генеральскую, слышишь?

Мавра берет поднос и уходит; в это время двери растворяются настежь, и в них показывается большое и длинное кресло на колесах, подталкиваемое сзади двумя лакеями. На кресле, утопая в подушках, лежит или, правильнее, сидит с ногами Иван Прокофьич, старик сухой и слабый; одет в сюртук; на шее повязан белый галстух; волосы совершенно белые, зачесаны с таким расчетом, чтобы закрыть образовавшуюся посреди головы плешь; вид имеет Иван Прокофьич весьма сановитый и почтенный. Лакеи, подкатив кресло на средину комнаты, удаляются.

СЦЕНА VIII

Те же, Иван Прокофьич, Живоедова и Доброзраков.

Лобастов. Почтеннейшему Ивану Прокофьевичу здравия и благоденствия желаем! Каково, сударь, спал, веселые ли сны во сне видел? (Садится подле кресел.)

Иван Прокофьич. Да чего, брат, только провалялся с боку на бок — какой уж тут сон!

Живоедова. Полно, сударь, на старости-то лет на себя

429

клепать; только разве с ночи привередничал, а то спал как спал, дай бог и молодому так выспаться. Гаврюшенька! хоть бы ты посмотрел, так ли мы дединьку-то одели?

Гаврило Прокофьич. Опять вы с своим «Гаврюшенькой»! Что, у вас язык-то отвалится сказать «Гаврило Прокофьич»? да вы сказывайте, отвалится или нет?

Живоедова (подумавши). Для че языку отвалиться?..

Гаврило Прокофьич. Ну, следственно... (Осматривая Ивана Прокофьича.) Господи! Галстух-то, белый-то галстух-то зачем вы ему навязали! ведь точно и невесть кто к вам едет... этакое невежество!

Иван Прокофьич. Ну, ну, не балуй, Гаврило! Не великого еще мы с тобой чина птицы... вспомни, что сказано: ему же честь честь, ему же дань дань... Стало быть, и в белом платке можем принять посланца от его сиятельства.

Гаврило Прокофьич. Да ведь над вами же потом Леонид Сергенч смеяться будет: эк, скажет, обрадовался!

Иван Прокофьич. Ну, и пущай смеется, а что подобает, то подобает.

Доброзраков. А что, Анна Петровна, видно, водочка-то «ау» сказала?

Живоедова. Кто ж это поднос снять велел?

Гаврило Прокофьич. Кто велел? я велел! вам бы только водку пить да закусывать!

Доброзраков. Эхма! а не худо бы выпить...

Гаврило Прокофьич. Вы бы лучше, Анна Петровна, распорядились, чтоб закуска приличная была, а то наложили рыжиков да ветчины — только один стыд с вами!

Иван Прокофьич (Живоедовой). Там, в подвале, на третьей-то полке, в самом углу, жестянка непочатая стоит...

Живоедова (вынимая из-под подушек связку ключей). Иду, батюшка, иду. (Уходит.)

Доброзраков. И мне, видно, за Анной Петровной по подвальной части. (Уходит.)

В средних дверях показывается Живновский, высокий старик с огромными усами и бакенбардами, в форменном, очень потасканном сюртуке.

СЦЕНА IX

Те же и Живновский.

Живновский. Благодетелю Ивану Прокофьичу нижайше кланяюсь. Ваше превосходительство! Гаврило Прокофьич! (Кляняется всем.)

430

Иван Прокофьич. Откуда бог принес?

Живновский. А вот-с, был сегодня на вчерашнем пожарище-с...

Иван Прокофьич. Потух, что ли?

Живновский. Дымится, благодетель, дымится, — по этому-то случаю я и был. Распорядиться, знаете, некому, полицеймейстеришка дрянь; стоит тут, это, бочка с водой, а полицейские знай ковшиком огонь заливают... Ну, что тут бочка! Ну, я вас спрашиваю, что тут одна бочка! тут сотни бочек надобно! вот и пришлось за них работать! всю ночь провозились, да и утро так между пальцев ушло.

Иван Прокофьич. Ишь тебя нелегкая носит! словно тебе тысячи за это дают!

Живновский. Помилуйте, благодетель! ведь тут человечество погибает! нельзя же-с!

Иван Прокофьич. А я так думаю, что просто натура у тебя такая уж буйная, что пожар-то тебе заместо праздника! Ну, сказывай, стрекоза, где же ты еще шатался?

Живновский. Все на пожарище, дело не маленькое-с, надо было и тем и сем распорядиться... Сама княжна Анна Львовна мое усердие заметили!

Гаврило Прокофьич. Как, и княжна там была?

Живновский. Как же, и с Леонидом Сергеичем. Пожелали и о подробностях узнать: кто пострадал и как... ну, я им все это в живой картине представил... Да Леонид-то Сергеич к вам ведь едет.

Иван Прокофьич. Разве что-нибудь говорили?

Живновский. Говорили, благодетель, говорили. Как я, знаете, порассказал, что так, мол, и так, вдова, пятеро детей, с позволения сказать, лишь необходимое, по ночному времени, ношебное платье при себе сохранили, — так княжна тут же к Леониду Сергеичу обратилась: иль-фо, говорят, Razmakhnine... Вот я и поспешил благодетеля предупредить.

Гаврило Прокофьич (озабоченно). Деньги при вас, дединька?

Иван Прокофьич. А разве надо?

Гаврило Прокофьич. Нельзя, дединька, нельзя... как же можно! княжна делает вам честь...

Живновский. Там честь ли не честь ли, а всё деньги отдать придется — так, по-моему, уж лучше честью.

Иван Прокофьич (Лобастову). Как ты думаешь, Андрей Николаич, сколько?

Лобастов. Да четвертной, кажется бы, достаточно.

Гаврило Прокофьич. Что вы, что вы! да Леонид Сергеич и не возьмет! Нет уж, дединька, как вы хотите, а меньше

431

сторублевой нельзя! Жертвовать так жертвовать! Посудите сами, у них только и надежды на вас!

Иван Прокофьич. То-то вот и есть, что часто уж очень надежду-то на нас полагают! Как и деньги-то припасать, не знаешь! Намеднись вот на приют: от князя полиция приезжала — нельзя, говорит, меньше тысячи, — ну, дал; через час места председатель чиновника присылает — тоже, говорит, на приют, — тоже дал; потом управляющий — ну, этот, спасибо, хоть сам приехал: я, говорит, на твой карман виды имею... тоже шутит!.. Много уж больно благодетелей-то развелось!

Гаврило Прокофьич. Да нет, вы, дединька, все прежнего своего сквалыжничества не забыли! Вы то подумайте, что князь вас в надворные советники представил! Ведь это и нынче почти дворянин, а прежде-то и весь дворянин был!

Иван Прокофьич. Меня, брат, с этим надворным советником уж давно измаяли; может, и ноги-то отнялись от него! Еще княжой предместник эту историю-то поднял: «Пожертвуй да пожертвуй, говорит, на общеполезное устройство!» Ну, и пожертвовал: в саду беседок на мои денежки настроили, чугунную решетку вывели — тысяч с сотню на ассигнации тогда мне это стоило! Ну, и прислали тогда признательность. Я к его превосходительству: «Так, мол, и так, говорю, что ж это за мода!» А он мне: «Ну, говорит, видно, еще жертвовать придется — давай, говорит, плавучий мост через реку строить!» Ну, нечего делать, позатянулся уж в это болото маленько, стал и мост строить — тоже с лишним сотню тысяч тут простроил!.. ну, и прислали медаль! Я опять было к нему, а он же, наругатель, надо мной смеется: «Рожна, говорит, что ли, тебе надобно? а ты, говорит, пир задавай...» Ну, не что станешь делать, и пир задал! Потом и опять пошли жертвы... (Возвышая голос.) Так мне эти жертвы-то вот где сидят! (Показывает на затылок.) Господи! хоть бы умереть-то надворным советником дали!

Лобастов. Нет, уж это не дай бог умереть, Иван Прокофьич.

Живновский. Это вы истинную правду, ваше превосходительство, сказали: перед смертью мы все именно ничтожество...

Глядит на всех, и на царей,
В державу коим тесны миры,
Глядит на тучных богачей.
Что в злате и сребре кумиры...

(Задумывается и крутит усы.) О-о-ох!

Иван Прокофьич (Живновскому с досадой). Уж хоть

432

бы ты не ругался! Обопьет, объест, да он же над тобой и наругается! Считал, что ли, ты мои деньги-то!

Живновский. Помилуйте, Иван Прокофьич, это фигура-с... так для воображения написано!

Иван Прокофьич. То-то фигура! Ты бы вот в моей коже-то посидел...

Гаврило Прокофьич. Да теперь, дединька, непременно дадут... теперь и давать-то больше нечего, все уж у вас есть.

Живновский. А вот я вас научу, благодетель, как это дело сделать. Вы, знаете, приготовьте деньги, да как он, знаете, начнет заикаться-то, а вы, как будто от своей от души: я, мол, уж и сам об сирых подумал, вот, мол, и деньги!

Гаврило Прокофьич. А и в самом деле, дединька; сделайте так... да уж сторублевую!

Живновский. Ведь с казны же потом, благодетель, возьмете, или вот в вино вассервейну1 малую толику пустите, ан сто-то рублев тут и найдутся... Гм... вино! а не мешало бы хозяину и доброго здоровья пожелать. (Ищет глазами поднос с водкой.)

Лобастов. Ау, брат!

Живновский. Ну, это уж не дело!.. Да вот, кажется, и сам Леонид Сергеич катит.

Гаврило Прокофьич. Ах ты, господи, а у вас еще, дединька, и денег нет... да и закуски эта Анна Петровна не несет целый час! Голова кругом идет!

Иван Прокофьич. Шкатулку! шкатулку! Подай, Гаврюша, шкатулку!

Поднимается суматоха; Гаврило Прокофьич убегает в боковую дверь и возвращается с шкатулкой. Иван Прокофьич дрожащими руками вынимает деньги. Лобастов заглядывает, Живновский тоже с участием следит за движениями рук старика. Шкатулка уносится на прежнее место.

Живновский. А мне, видно, пойти поторопить Анну Петровну... да кстати там уж и выпить в девичьей! (Уходит.)

Проходит несколько секунд томительного ожидания.

СЦЕНА X

Те же и Разбитной.
Разбитной входит важно и даже с некоторой осмотрительностью. Все встают.

Разбитной. Здравствуйте, любезнейший Иван Прокофьич, здравствуйте. Ну, как ваше здоровье?


1воды (от нем. Wasser).

433

Иван Прокофьич (привставая). Очень благодарен, милостивый государь! очень благодарен его сиятельству.

Разбитной. Да, я от князя. Князь сегодня встал в очень веселом расположении духа... ночью, знаете, пожар этот был, и это очень старика развлекло. Князь поручил мне осведомиться об вашем здоровье, любезнейший Иван Прокофьич, — право! сегодня, знаете, кушал он чай, и говорит мне: «А не худо бы, mon cher, тебе проведать, как поживает мой добрый Иван Прокофьич».

Иван Прокофьич. Премного благодарны его сиятельству... Гаврюша!

Гаврило Прокофьич. Сейчас, дединька! (Выходит на короткое время и потом возвращается.)

Разбитной. Он очень часто об вас вспоминает — такой, право, памятливый старикашка! Я вам скажу, что если бы этому человеку руки развязать, он не знаю что бы наделал!

Иван Прокофьич. Да, попечение имеют большое; я сколько начальников знал, а таких заботливых именно не бывало у нас!

Лобастов. Взгляд просвещенный, Иван Прокофьич.

Разбитной. Д-да; он ведь у нас в молодости либералом был — как же! И теперь еще любит об этом времени вспоминать: «Я, говорит, mon cher, смолоду-то сорвиголова был!» Преуморительный старикашка!

Входит лакей во фраке с подносом, на котором поставлены разные закуски; сзади другой лакей с подносом, на котором стоят бокалы; в дверях показывается Анна Петровна в шали и в чепце, в течение всей сцены она стоит за дверьми и по временам выглядывает.

Иван Прокофьич. Милости просим, Леонид Сергеич, закусите!

Разбитной. Благодарю покорно, я завтракал с князем.

Иван Прокофьич. Пожалуйте!

Гаврило Прокофьич. Mais prenez donc quelque chose, mon cher! vous offensez le vieillard...1

Разбитной. Э... впрочем, я охотно съем этого страсбургского пирога. (Подходит к столу и ест.)

Гаврило Прокофьич. N’est-ce pas que c’est bon?2

Разбитной. Délicieux...3 да вы гастроном, любезнейший Иван Прокофьич!

Иван Прокофьич. Сколько силы мои позволяют,


1 Да отведайте же хоть чего-нибудь, мой милый! вы обижаете старика...

2 Не правда ли, хорошо?

3 Восхитительно...

434

Леонид Сергеич... вот здоровье мое все плохое, иной раз и готов бы просить его сиятельство сделать мне честь хлеба-соли откушать, да немощи-то меня очень уж одолели: третий год без ног-с...

Разбитной. Это ничего, Иван Прокофьич, князь у нас старик простой; он не будет в претензии, если вы и не выйдете... У вас молодцы внуки за вас угощать будут.

Гаврило Прокофьич. А что, в самом деле, дединька, князь к нам так милостив, что, право, с нашей стороны это даже неблагодарно, что мы не покажем ему нашей признательности за все его ласки.

Иван Прокофьич. Я с моим удовольствием, Леонид Сергеич; прошу вас передать князю, что дом мой совершенно в распоряжении его сиятельства.

Разбитной. Князь оценит вашу преданность, Иван Прокофьич; старик любит преданных. Вероятно, он назначит вам день, когда вы можете принять его... Однако пирог этот так хорош, что я решаюсь съесть еще кусочек... Ma foi, tant pis pour le dîner du prince!1 A вы, генерал?

Лобастов. А вот сейчас-с. Мы, признаться, ко всем этим тонкостям не привыкли; по-нашему, этак колбасы кусок, чтобы, знаете, жевать было что.

Разбитной. Вы добрый, генерал!

Лобастов (налив рюмку водки, кланяется). За здоровье его сиятельства князя Льва Михайлыча.

Иван Прокофьич. Что ты, что ты, Андрей Николаич! кто ж пьет здоровье водкой... Гаврюша!

Гаврило Прокофьич. Сейчас, дединька! (Убегает.)

Разбитной (вслед ему). Mais dites, mon cher, qu’on donne des verres et que le champagne soit froid2.

Гаврило Прокофьич. Mais, certainement, certainement3.

Разбитной. Мы вашего племянника таки вышколим, Иван Прокофьич.

Лакей вносит поднос с стаканами и бутылку шампанского; Иван Прокофьич разливает. Разбитной с стаканом в руке.

За здоровье его сиятельства князя Льва Михайлыча! (Выпивает.)

Гаврило Прокофьич. Ура! (Выпивает.)


1 Ей-богу, тем хуже для княжеского обеда!

2 Скажите только, мой милый, чтобы подали бокалы и чтобы шампанское было холодное.

3 Ну, разумеется, разумеется.

435

Лобастов. Желаю здравствовать! (Выпивает.)

Иван Прокофьич. Леонид Сергеич! извините, я встать не могу, но... но... вы будьте свидетели... (Отпивает немного.)

Разбитной. Господа! мне очень приятно будет засвидетельствовать перед князем о тех чувствах искренней преданности, которые я нашел в вас. Поверьте, господа, что для сердца начальника дороже всяких почестей, дороже всех богатств сердечное расположение подчиненных. Нет сомнения — и история нам доказывает это с последнею очевидностью, — что все сильные государства до тех только пор держались, покуда в сердцах подчиненных жили чувства любви и преданности. Как скоро эти истинные, основные начала всех благоустроенных обществ исчезали, самые общества переставали быть благоустроенными. Я говорю это, господа, здесь потому, что нигде в другом месте слова мои не могут иметь такого смысла. Здесь я вижу почтенного патриарха, удрученного годами, старого воина, принявшего грудью не один удар во имя любви к отечеству, и, наконец, юношу, полного надежд и веры в будущее... И все эти лица, и маститая старость, и увенчанная розами юность — соединяются в одном общем чувстве преданности к любимому начальнику... Господа! мне приятно от лица князя изъявить вам полную его признательность! Господа! я пью за здоровье любезнейшего нашего хозяина! (Подходит с стаканом к Ивану Прокофьичу и жмет ему руку.) Иван Прокофьич! да даст вам податель всех благ все, чего вы сами для себя желаете! да продлит он вам век для того, чтобы вы могли на долгие времена следовать влечению вашего доброго сердца и отирать слезы сирых, лишенных крова... (Выпивает.)

Гаврило Прокофьич. Ура! (Пьет.)

Лобастов (в сторону). Ловко подпустил! (Громко.) Поцелуемся, брат Иван Прокофьич!

Целуются.

Иван Прокофьич (растроганный). Леонид Сергеич! я... я не могу... не в силах выразить... Гаврюша! (На ухо Гаврилу Прокофьичу.) Шкатулку принести!

Гаврило Прокофьич уходит.

Доложите его сиятельству, что я жизнью готов... (Кричит.) Шампанского подать!

Лобастов. Ай да старичина! Вот как расходился!

Гаврило Прокофьич (с шкатулкой в руках). Сейчас, дединька, вот возьмите сперва шкатулку.

Иван Прокофьич вновь отпирает шкатулку и считает деньги.

436

Иван Прокофьич (подавая деньги Разбитному). Вот, Леонид Сергеич, малая лепта от трудов моих! Сколько могу, сколько сил моих хватает...

Разбитной (кладя деньги в карман). Поверьте, Иван Прокофьич, князь сумеет оценить...

СЦЕНА XI

Те же и Фурначев.
Фурначев принадлежит к разряду тех людей, которых называют солидными. Он большого роста, с приличным чину брюшком, ходит прямо, говорит медленно и с достоинством; выражение лица имеет начальственное. При появлении его в лице Ивана Прокофьича разливается самодовольствие.

Фурначев (останавливается в дверях и говорит за кулисы). Скажи, братец, моему кучеру, чтоб он ехал домой и доложил Настасье Ивановне, что я доехал благополучно. Да сей час же чтоб и воротился. (Подходит к Ивану Прокофьичу.) Как вы себя сегодня чувствуете, папенька? (Целует у него руку.) А у меня Настасья Ивановна что-то сегодня расхворалась... А! ваше превосходительство! Леонид Сергеич! Сейчас встретил я по дороге Доброзракова, и он сообщил мне утешительную весть, что ваше здоровье, папенька, весьма удовлетворительно... дай бог! дай бог! я всегда был того мнения, что болезненное состояние самое неприятное... не нужно ни богатств, ни почестей, если человек не пользуется первым благом жизни — здоровьем!

Лобастов. Это уж последнее дело!

Иван Прокофьич. Что ж ты не скажешь, чем Настасья-то Ивановна нездорова?

Фурначев. А ее болезнь, папенька, вам известная-с. Вчера с вечеру, должно быть, покушала... так, знаете, ночью-то даже дыханье остановилось.

Иван Прокофьич. Да ты бы не давал ей есть-то.

Фурначев. Нельзя, папенька, нельзя-с. Пробовал уж я, да только время напрасно потратил, а время, вы знаете, такой капитал, которого не воротишь. Всякий капитал воротить можно, а времени воротить невозможно.

Разбитной. Скажите, пожалуйста, Семен Семеныч, вы не были сегодня у князя?

Фурначев. Не был, Леонид Сергеич, не был, потому что не имел чести быть приглашенным.

Разбитной. Странно! а он хотел вас просить... знаете, вчера был пожар, погорела вдова с детьми... что-то много их там... княжна очень интересуется положением этих сирот.

437

Фурначев. Это наш долг, Леонид Сергеич, отирать слезы вдовых и сирых, это, можно сказать, наша священная обязанность... Я не об себе это говорю, Леонид Сергеич, потому что у меня правая рука не знает, что делает левая, а вообще...

Вносят стаканы с шампанским.

Разбитной. Так вы заезжайте к князю: ему будет очень приятно. А между тем мы выпьем здоровье нового жертвователя. (Берет стакан и намеревается пить.)

Иван Прокофьич. Нет, Леонид Сергеич, позвольте! Семен Семеныч свой человек, а вы наш гость. (Берет стакан.) За здоровье Леонида Сергеича!

Разбитной. Господа, я не нахожу слов выразить всю мою признательность! Почтенный патриарх, предложивший этот тост, почтил не меня самого, а в лице моем упорный труд и непоколебимое бескорыстие на высоком поприще общественного служения. Господа! не под влиянием винных паров, но под влиянием благотворных движений моего сердца говорю я: девизом нашим должен быть труд скромный, но упорный, труд никем не замечаемый, не бросающийся в глаза, но честный, труд, сегодня оканчивающийся и завтра снова начинающийся. Господа! настало для нас время обратить наше умственное око внутрь нас самих, ознакомиться с нашими собственными язвами и изыскать средства к уврачеванию их. Не блестящая эта участь, и не розами, но терниями усыпан путь безвестного труженика, которому приходится в поте лица возделывать землю, плодами которой воспользуются потомки! Но благословим его скромный, невидный труд, пошлем ему вослед самые искренние пожелания нашего сердца... Вспомним, что только они могут осветить лучом радости безотрадную пустыню, перед нами расстилающуюся, вспомним это и не пожалеем ни добрых слов, ни теплого участья, ни ободрения... Я сказал, господа! (Пьет.)

Гаврило Прокофьич. Ура! (Пьет.)

Фурначев (жмет Разбитному руку). Вы благородный человек, Леонид Сергеич! (Отпивает немного и ставит стакан.)

Лобастов (в сторону). И где он этак говорить научился!

Иван Прокофьич (Фурначеву). Да ты пей все.

Фурначев. Не могу, папенька, не могу. Здоровья пожелал Леониду Сергеичу от глубины души, а пить не могу. Утром, знаете, натура не принимает!

Лобастов. Ау меня вот так во всякое время натура принимает.

438

Гаврило Прокофьич. И у меня тоже; мы с вами, генерал, добрые... (Треплет его по спине.)

Разбитной. Господа, я не могу больше! сердце мое совершенно переполнено... Будьте уверены, мой любезнейший Иван Прокофьич, что я со всею подробностью передам князю те приятные впечатления, которые доставило мне утро, проведенное у вас... Прощайте, господа! (Уходит.)

Гаврило Прокофьич провожает его за двери.

СЦЕНА XII

Те же, кроме Разбитного. Живоедова и Живновский.

Фурначев. Анне Петровне мое почтение! (Живновскому.) Здравствуй и ты!

Живновский кланяется.

Живоедова. Здравствуйте, батюшка Семен Семеныч, как Настасья Ивановна в ихнем здоровье?

Фурначев. Благодарю вас, сударыня, не совсем здорова. Под ложечкой щемит.

Живоедова. Верно, покушала много. Надо ее ужо проведать, голубушку. (Садится в стороне и принимается вязать шерстяной шарф.)

Фурначев. Премного обяжете, сударыня.

Гаврило Прокофьич (возвращаясь). Нет, каково говорит-то Леонид Сергеич, каково говорит! А еще удивляются, что княжна им интересуется! Да я вам скажу, будь я женщиной да начни он меня убеждать, так я и бог знает чего бы не сделал...

Фурначев (с расстановкой). Мягко стелет, но жестко спать.

Гаврило Прокофьич. Уж вы, верно, Семен Семеныч, оттого так говорите, что он к пожертвованию вас пригласил: жаль расстаться с деньгами-то! И куда только вы их бережете!

Фурначев. Вы, конечно, по молодости, Гаврило Прокофьич, так говорите, вам незнакома еще наука жизни, а ведь куда, я вам доложу, корни учения горьки! Вот папенька это знает!

Иван Прокофьич. Это ты правду сказал, Семен.

Гаврило Прокофьич. Зато плоды сладки. А у вас,

439

Семен Семеныч, не только, чай, фрукты, а и новые семена здесь завелись! (Бьет его по боковому карману.)

Все смеются.

Фурначев. В чужом кармане денег никто не считал, Гаврило Прокофьич! Про то только владыка небесный может знать, что у кого есть и чего нет! А если бы и доподлинно были деньги, так они, можно сказать, чрез великий жизненный искус приобретены! Дай вам бог и не знать этого искуса, Гаврило Прокофьич!

Иван Прокофьич. Ну, полно, полно, Семен, он это по глупости больше сказал.

Фурначев. Нет, папенька, Гаврило Прокофьич очень меня обидели! Конечно, я зла на них не помню, потому что истинный христианин всякую обиду должен оставить втуне...

Иван Прокофьич. Ну, и брось... А вот ты лучше скажи, что нового в городу делается?

Фурначев. По палате у нас, слава богу, благополучно. Вчерашнего числа совершился заподряд... слава богу, благополучно-с!

Иван Прокофьич. Почем за ведро?

Фурначев. По пятидесяти по пяти копеек-с. Цена настоящая-с.

Иван Прокофьич. Да, цена хороша... Господи! давно ли, кажется, еще на моей памяти по двадцати копеек с ведра брали, да еще и как благодарны-то бывали!

Лобастов. Да, были-таки времена добрые, Иван Прокофьич!.. Вот я нонче Василья своего за овсом на базар посылал, так даже удивился — тридцать копеек за пуд!

Живоедова. А мы по двадцати по девяти свой покупали!

Живновский. Я так думаю, что все это от образования цены поднимаются... Смешно, сударь, сказать, а нонче даже мужик в сапогах ходить желает!

Фурначев. Нет-с, я, с своей стороны, полагаю, что оттого поднялись цены, что всякий торговец свой интерес соблюдает. Возьмем хотя заводчиков: они знают, что у царя денег много, ну, и берут по сообразности.

Лобастов. От того ли, от другого ли, только я знаю, что десять лет назад пуд овса стоил сорок копеек на ассигнации, а теперь и по рублю не купить!..

Живновский. Не купить, ваше превосходительство, не купить... Намеднись вот Егор Иваныч поручали мне эту комиссию — ходил, сударь, ходил, уж и ругал-то я их всяким манером: христопродавцы вы, говорю, жиды! а не купил-с!

440

Лобастов. Нет, видно, выпить с горя, да по домам! Гаврило Прокофьич! хватим!

Гаврило Прокофьич. А что вы думаете? Я, Андрей Николаич, славный малый, я всегда готов по-приятельски, не то что иные-прочие, что по утрам от шампанского отказываются... за ваше здоровье, дяденька Семен Семеныч! (Пьет.)

Иван Прокофьич. Полно, полно, заноза!

Фурначев. Оставьте их, папенька! пускай теперь смеются! после сами же оценят...

Лобастов (Живновскому). Ну, а ты, Иов многострадальный! (Подносит ему рюмку.)

Живновский. Я с удовольствием-с. (Пьет.)

Иван Прокофьич (вполголоса Фурначеву). Ну, а на нищую братию много ли пришлось?

Фурначев. Да по пяти копеек-с.

Иван Прокофьич. Что больно много?

Фурначев. Да нынче времена совсем другие, папенька. Прежде вот князь не брали, а нынче собственно для себя по две копеечки потребовали; ну-с, непосредственное начальство полторы пожелало, мне копеечку, а полкопейки на прочих... Оно так пять копеечек и выдет...

Иван Прокофьич. Им, стало быть, по пятидесяти копеек останется... что ж, это безобидно!

Фурначев. Профит хороший-с. Ведь и заподряд-то весь четыреста тысяч, папенька! Стало быть, и всего-то навсе четыре тысячи на мой пай придется — надо же и извернуться!

Иван Прокофьич. Это ты правильно! Анна Петровна, принеси шкатулку!

Фурначев. Покорно вас благодарю, папенька!

Иван Прокофьич. Ничего, братец, ничего, деньги к деньгам — это так следует! Вот этому выжиге Николке — это точно, что грех давать! И черт его знает, куда только он деньги девает! Что ни увидит — все ему подай: такие уж глаза завидущие! Намеднись вот, сказывают, у табатерщика тридцать табатерок купил; или вот картинщик еще приезжал — тоже всю лавку разом скупил! И хоть бы картины-то были священные, а то просто одна непристойность — и жену-то свою испортит! Я ему говорю: осел ты! А он мне: «Ничего, говорит, папенька, пригодятся потом!» Да еще и смеется, анафема! деньги-то не свои небось.

Живоедова (с шкатулкой в руках). Да как он Танечку-то тиранит, Иван Прокофьич! Намеднись — сказывала мне ихняя кухарка — вздумала она что-то ему поперек сказать, так он на нее: «Только ты, говорит, пикни!» — да кулачищем-то

441

так вперед и тычет. Хоть бы вы его, что ли, остепенили, Семен Семеныч!

Фурначев. Нет-с, уж увольте меня, Анна Петровна; я человек скромный-с; по мере сил моих могу приносить пользу отечеству, а больше я ничего не могу-с!

Иван Прокофьич. Да кто с ним, с озорником, сладит! Вот я посажу его на сухоедение... (Вынимает деньги.) А тебе, Семен, дать не грех: тебе деньги впрок идут! (Дает.)

Лобастов. Дородства прибавляют! (Треплет Фурначева по спине.)

Фурначев. Чувствительнейше вам, папенька, благодарен! (Целует ему руку.) Там еще за вами безделица осталась...

Иван Прокофьич. По делам, что ли? Ну, это из конторы получишь: я, брат, знаю, что сыновство сыновством, а служба службой.

Живновский. Это самое правильное — счетов не смешивать!

Гаврило Прокофьич. Вы бы уж, дединька, и мне кстати пожаловали.

Иван Прокофьич. А тебе на что?

Гаврило Прокофьич. На непредвидимые расходы, дединька, на непредвидимые...

Иван Прокофьич. Ну, уж бог с тобой! Такой уж, видно, день сегодня пришел, что с деньгами расставаться нужно... На!

Гаврило Прокофьич (рассматривая бумажку). Сто-то рублей!

Иван Прокофьич. Ну, будет, будет с тебя !

Во время раздачи денег Живновский находится в самом мучительном положении.

СЦЕНА XIII

Те же и Калужанинов.
Калужанинов человек роста малого, толстенький, быстр в движении и часто махает руками; произношение имеет очень выразительное: в выговаривает как ф, ж как ш. Он в форменном сюртуке.

Калужанинов (вбегая). Слышали? слышали?

Иван Прокофьич. Ну! верно, опять табакерок накупил!

Все смеются.

442

Калужанинов. Удивительная вещь! Знаете, какую штуку с нами приятель-то удрал?

Иван Прокофьичбеспокойством). Что такое? что такое еще случилось?

Калужанинов. Представьте себе, сижу я сейчас у княжны... Вчера, знаете, пожар был, так она посылала чиновников по купцам за пожертвованием... Только вот сижу я, и приходит чиновник от Прокофья... Да нет, вы угадайте, сколько любезнейший-то братец пожертвовал? Нет, угадайте!

Все ожидают с страхом.

Дву-гри-вен-ный!

Иван Прокофьич (падая на спинку кресла). Ах ты, господи!

Живоедова (бросаясь к Ивану Прокофьичу, Калужанинову). Ишь тебя нелегкая принесла! воды! спирту!

Живновский. Сразил!

Общая суматоха; все группируются около Ивана Прокофьича.

Занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ II

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Фурначев.

Настасья Ивановна, жена его, 30 лет.

Прокофий Иваныч.

Гаврило Прокофьич.

Понжперховский.

Живоедова.

Лакей.

СЦЕНА I

Театр представляет кабинет статского советника Фурначева. Посреди сцены большой письменный стол, на котором во множестве лежат дела и бумаги. По стенам несколько кресел, а налево от зрителей диван; мебель обита драдедамом; в одном углу шкаф, в котором расставлены: Свод законов и несколько других книг. В средине комнаты дверь. Семен Семеныч, одетый в халат, сидит за письменным столом, углубившись в чтение «Московских ведомостей».

Фурначев (прерывая чтение). Итак, в настоящем году следует ожидать кометы! Любопытно бы, однако ж, знать, что предвещает это знамение природы? Гм... Комета, сказывают,

443

будет необыкновенная, с чрезвычайным хвостом... Стало быть, хвостом этим и землю задеть может... странно! что ж тогда предположения человеческие? Иной копит богатства вещественные, другой богатства душевные, один плачет, другой смеется... бьются, режутся, проливают кровь, разрушают города и вновь созидают.... и вот! Иной философ утверждает, что мир — вода, другой — что огонь, и что же из всего этого вышло? Только та одна истина, что человеческому мышлению предел положен! Однако эта комета неспросту... что-то будет? Если война будет, то должна быть кровопролитная, потому что и комета необыкновенная... Во всяком случае, рекрутский набор будет... Мудры дела твоя, господи! так-то вот все дела человеческие на практике к одному концу приводятся: там, в небесных сферах комета совершает течение, на концах земли кровь проливается, а в Крутогорске это просто-напросто рекрутский набор означает! (Вздыхает.)

Слышен стук в дверь.

Кто там?

Голос за дверью: Это я, душенька.

Фурначев. Взойди, Настасья Ивановна.

СЦЕНА II

Фурначев и Фурначева, дама еще не старая и очень полная, одета по-домашнему в распашной капот.

Настасья Ивановна. Я, душечка, к тебе.

Фурначев. Что ж, милости просим, сударыня.

Настасья Ивановна. Я, душечка, думала, что ты заперся и деньги считаешь.

Фурначев (с скрытою досадой). Рассудительный человек никогда таким вздором не занимается, потому что во всякое время положение своих дел знает... Рассудительный человек досуги свои посвящает умственной беседе с отсутствующими. (Указывает на «Московские ведомости».)

Настасья Ивановна. Будто ты уж никогда и не считаешь деньги!

Фурначев. Что ж тебе угодно, сударыня?

Настасья Ивановна. А я, душечка, на тебя поглядеть пришла. Сидишь все одна-одинешенька, никакого для души развлеченья нет.

Фурначев. Скоро вот комета будет.

Настасья Ивановна. Что ж такое это за комета?

Фурначев. Звезда небесная, сударыня. Является она в

444

годины скорбей и испытания. В двенадцатом году была видима... тоже при царе Иване Васильевиче в Москве явление было... звезда и хвост при ней...

Настасья Ивановна. Да уж хоть бы комета, что ли... скука какая!

Фурначев. Вот вы, сударыня, женщины все так: вам бы только поегозить около чего-нибудь, а там что из этого выйдет, хоть даже народное бедствие — вам до этого дела нет. Правду говаривали старики, что женщина — гостиница жидовская.

Настасья Ивановна. За что ж ты ругаешься-то, Семен Семеныч? Конечно, лучше на комету посмотреть, нежели одной в четырех стенах сидеть... Ты лучше скажи, был ты у старика?

Фурначев. Был, сударыня.

Настасья Ивановна. Ну что ж, умирает?

Фурначев. Нет, жив и здоров.

Настасья Ивановна (зевая). Господи! скука какая! целый вот век умирает, а все не умрет! Как это ему еще жить-то не надоело!

Фурначев. А я все-таки тебе скажу, что у тебя язык только по-пустому мелет. Конечно, если б Иван Прокофьич духовную в нашу пользу оставил... то и тогда бы не следовало желать смерти родителя.

Настасья Ивановна. Да уж очень, Семен Семеныч, скучно.

Фурначев. Зато Ивану Прокофьичу весело. Мудрое правило справедливо гласит: не желай своему ближнему, чего сам себе не желаешь.

Настасья Ивановна. Будто ты уж и не желаешь папенькиной смерти! Хоть бы при мне-то ты об добродетели не говорил! Господи, какая скука!

Фурначев. Добродетель, сударыня, украшает жизнь человеческую; человек, не имеющий добродетели, зверь, а не человек; перед добродетелью все гонения судьбы ничтожны... впрочем, это не женского ума дело, сударыня.

Настасья Ивановна. А все-таки ты папенькиной-то смерти желаешь... (Зевает.) И на что тебе деньги-то? только согрешенье с ними одно!

Фурначев. Деньги, сударыня, всякому человеку надобны.

Настасья Ивановна. Дети, что ли, у тебя есть? Так вот только бы нахапать побольше, а зачем, и сам, чай, не знаешь.

Фурначев углубляется в чтение газеты.

445

Даже противно смотреть на тебя, какую ты из-за денег личину перед папенькой разыгрываешь! Если бы еще своих не было! Кому-то ты их оставишь, как умрешь? Глупа вот только я была, что добрых людей не послушала...

Фурначев. Что ж вы этим сказать хотите, сударыня?

Настасья Ивановна. Уж я сама про то знаю.

Фурначев (возвышая голос). Да что ты знаешь-то?

Настасья Ивановна. А то знаю, душечка, что совсем ты мне не муж... такие ли мужья бывают!.. Слышал ты, у Палагеи Антоновны опять мальчик родился?

Фурначев. Я про такой вздор и слышать, сударыня, не хочу... пускай Палагея Антоновна нищих разводит — это её дело!

Настасья Ивановна. Да, по крайности, ей весело, что у нее хоть муж есть... ах, только глупа я была, что добрых людей не послушала.

Входит лакей.

Лакей. Анна Петровна приехали.

Фурначев. Проси.

Лакей выходит.

Ты хоть при ней-то, сударыня, глупостей своих не говори.

Настасья Ивановна. Вот бы вас вместе женить; по крайней мере, была бы парочка.

СЦЕНА III

Те же и Живоедова.

Живоедова. А я, Настасья Ивановна, к вам. Давеча супруг-то сказал, что неможется вам...

Целуются.

Настасья Ивановна. Под ложечкой что-то... Ну что, как дома?

Живоедова. Да что дома? Не знаю уж как и сказать-то: иной раз видится, будто умереть ему надо, а иной раз будто жить хочет... Измучилась я с ним совсем.

Фурначев. Для вас, почтеннейшая Анна Петровна, уж одно то как должно быть неприятно, что в глазах ваших страдает особа, которою вы, можно сказать, с детства облагодетельствованы.

445

Живоедова. Конечно, Семен Семеныч, сами, чай, знаете, каково видеть, как живой человек умирает.

Фурначев. Не приведи бог, Анна Петровна. Я вот часто Настасье Ивановне тоже говорю: что-то наша почтеннейшая Анна Петровна поделывает — вот истинная-то страдалица!

Живоедова. Правда, Семен Семеныч, это истинная правда. Ведь даже лекарства ни из чьих рук принять не хочет: все Аннушка подай. Он же в болезнях-то такой благой...

Фурначев. Именно, не всякая женщина способна на такие жертвы... вот мы как вас понимаем, наша почтеннейшая!

Живоедова. Благодарю покорно, Семен Семеныч.

Настасья Ивановна. Уж что правда, то правда, Анна Петровна: я вот хоть и дочерью папеньке прихожусь, а кажется, ни за что бы на свете этакой муки не вытерпела.

Живоедова (скромно). Да вы, моя голубушка, совсем и воспитанье другое получили... Я что? Я, можно сказать, с малолетства все в слезах да в слезах: как еще только глаза-то глядят!

Фурначев. Ничего, бог милостив, не останетесь без возмездия... Вспомните, сударыня, что бог с небеси призирает труждающихся.

Живоедова. Так-то так... хорошо, кабы ваша правда была, Семен Семеныч. А то вот как придется на старости-то лет опять в чужие люди идти?

Фурначев. Не говорите этого, сударыня. Бог именно видит, кто чего заслуживает, и добродетельные люди всегда и на сем и на том свете мзду для себя получали. Это уж я по себе заключить могу.

Живоедова. Хорошо, кабы на сем-то, Семен Семеныч.

Настасья Ивановна. Да неужто ж он еще не сделал духовной?

Живоедова. То-то и есть, мой ангел, что не сделал. Вам-то оно ничего, только разве досадно будет, что все Прокофью Иванычу достанется, а мне-то каково? Ведь Прокофей-то Иваныч думает, что через меня у них и раздор весь вышел... Конечно, глупа была! Кабы не женская моя простота, держать бы старика-то в сермяге, да воровать бы у него из сундука по малости... Так ведь тоже обидно, сударыня! Всякому ведь известно, при каких я должностях состою, так, по крайности, пусть уж говорят, что у хорошего человека, а не у сермяжника. Так чем же я тут виновата, что у них промеж себя из-за бороды в расстрой пошло? я уж сколько раз Прокофью-то говорила: да подари ты, сударь, ему эту бороду, так вот нет же, одеревенел человек.

447

Фурначев. Да, крепонек-таки любезнейший братец.

Настасья Ивановна. Просто даже скверно на него смотреть, голубушка Анна Петровна. Намеднись вот в церкви, так при всех и лезет целоваться — я даже сгорела от стыда... Вы возьмите, Анна Петровна, я ведь статская советница, в лучших домах бываю, и вдруг такой афронт!

Живоедова. А ведь это он, сударыня, с озорством сделал. Он даром что смирно смотрит, а ведь тоже куда озороват.

Настасья Ивановна. И я то же говорю, да вот Семен Семеныч все не верит... Кабы не Семен Семеныч, так я бы, кажется, давно ему в бороду наплевала.

Фурначев. Излишняя чувствительность, Настасья Ивановна, ведет лишь к погибели. Кто может предвидеть, какими такими путями ведет провидение человека? По моему мнению, почтеннейшая Анна Петровна, человек самое несчастное в мире создание. Родится — плачет; умирает — плачет. Следовательно, Настасья Ивановна, нам нужно с кротостью нести тяготы наши. Так ли?

Живоедова. Это правда, Семен Семеныч.

Фурначев. Ты бы вот, Настасья Ивановна, в горячности чувств своих, плюнула Прокофью Иванычу в бороду, а кто знает? может быть, еще пригодится тебе эта борода? Человек в своей кичливости предпринимает иногда вещи, в которых впоследствии горько раскаивается, но недаром гласит народная мудрость: не плюй в колодезь испить пригодится... Может быть, почтеннейший Прокофий Иваныч и есть тот самый колодезь, о котором гласит пословица? Каково же тебе, сударыня, будет, если после испить-то из него придется?

Настасья Ивановна. Чтой-то ты, душечка, как говоришь скучно. Даже спать хочется.

Фурначев. Полезные истины всегда скучно выслушивать, сударыня. Только зубоскальство модных вертопрахов приятно ласкает слух женщины. Но истина хотя и не столь привлекательна, зато спасительна. Так ли, почтеннейшая Анна Петровна?

Живоедова. Мудрено чтой-то вы говорите, Семен Семеныч.

Фурначев. А что касается до духовной, то я и сам того мнения, что Иван Прокофьич ее не сделает.

Живоедова (вздыхая). Ах, и не говорите, сударь! И сама это знаю, а как еще сторонние об этом вспомнят, так даже словно муравьи по-за кожей забегают.

Фурначев. И Прокофий Иваныч, стало быть, естественным образом достигнет желаемого.

448

Живоедова. Ведь он с меня и рубашку-то снимет, Семен Семеныч!

Фурначев. Это дело возможное, сударыня.

Живоедова. Хоть бы вы научили, как помочь-то этому!

Фурначев. Я об этом предмете желал бы иметь с вами откровенный разговор, Анна Петровна.

Настасья Ивановна. Мне уйти, что ли?

Фурначев. Можешь уйти, Настасья Ивановна, — мы не долго.

Настасья Ивановна уходит.

СЦЕНА IV

Те же, кроме Настасьи Ивановны.

Фурначев (притворяя плотно дверь). Мне с вами, Анна Петровна, по душе побеседовать надо.

Живоедова. Что ж, Семен Семеныч, извольте беседовать.

Фурначев. Я желал бы знать, как вы об нашем общем предмете думаете?

Живоедова. Мое, Семен Семеныч, дело сиротское, думайте уж вы сначала.

Фурначев (вполголоса). Я, сударыня, думаю, нельзя ли тово... (Идет к двери и, посмотрев, нет ли кого за нею, возвращается.) Насчет этого мы, кажется, оба согласны, что на духовную надежды мало; стало быть, того не миновать, что не нынче, так завтра все Прокофью Иванычу достанется. Так ли, моя почтеннейшая?

Живоедова. Это, сударь, по всему видимо, что к тому дело клонит.

Фурначев. Стало быть, вы размыслите только, любезная Анна Петровна, какие последствия выдут для вас из этого обстоятельства. Во-первых, он вас в ту же минуту из дому выгонит...

Живоедова. Ох, батюшка, лучше не говори!

Фурначев. Нет, сударыня, истину всегда выслушать полезно. Стало быть, он вас выгонит — это первое. Вы возьмите, моя почтенная, как вам тогда жить-то будет! Вы человек неженный, привыкли и кусок сладкий съесть, и на кроватке понежиться, и то, и другое, и третье... Каково же, сударыня, как вам вдруг голову приклонить негде будет? Как вам, может быть, в глухую темную ночь или в зимний морозный день придется в одном, с позволенья сказать, платье,

449

Христовым именем убежища для себя выпрашивать? Как вам не только сладкого ества, но и самой скудной пищи негде достать будет, чтоб утолить томительный голод?

Живоедова. Ох, батюшка, чтой-то уж ты больно страшно говоришь? Неужто это и может статься?

Фурначев. Станется, сударыня, непременно станется, если нет у вас скрытых капиталов...

Живоедова (с живостью). Нет, сударь, нет... у меня, сударь, совесть чистая, немараная...

Фурначев. Верно, сударыня, и имею основательные причины верить. Но будем продолжать. Во-вторых, как вы думаете, почтеннейшая Анна Петровна, насчет Станислава Фаддеича?

Живоедова (смущаясь). Не знаю, Семен Семеныч; кажется, Станислав Фаддеич хороший человек...

Фурначев. Это вы правду сказали, любезная Анна Петровна, и я так думаю, что женщина, которая законным образом получит право называться госпожою Понжперховскою, будет истинно счастливою женщиною... (Смотрит на нее пристально.)

Живоедова (смущаясь еще более). Право, уж не знаю, как вам сказать, Семен Семеныч...

Фурначев. Конечно, нам с вами, сударыня, многого ли нужно? чтоб был у нас свой угол, да готовый кусок, да совесть чтоб чистая... Нам, в наши лета, больше об душе думать надобно, чтоб перед небесного судию предстать, помогать этак ближним, отирать слезы сирым и вдовицам... так ли-с?

Живоедова. Я что-то уж и не пойму вас, Семен Семеныч! то об Станиславе Фаддеиче говорите, то вот вдова какая-то...

Фурначев. Я шучу, сударыня, я шучу. Возвратимся к нашему разговору. Какого вы, например, мнения насчет того, если б вам вдруг из девицы Живоедовой сделаться майоршей Понжперховской?

Живоедова молчит.

А ведь в супружеском состоянии великие сладости обретаются, Анна Петровна!

Живоедова. Ах, уж не говорите, Семен Семеныч!

Фурначев. То-то-с. А я к тому все это веду, что через Прокофья Иваныча весь этот план ваш погибнуть может. Потому что вы возьмите хоть то: Станислав Фаддеич человек достойный, не нынче, так завтра подполковником будет; стало быть, ему и супругу надобно такую, чтоб могла за себя

450

отвечать. Красота телесная — тлен, Анна Петровна; умрем мы — что же от нее, от этой красоты, останется? Страшно сказать — один прах! Красота душевная, бесспорно, вещь капитальная, но развращение века уж таково, что нравственные красы пред коловратностью судеб тоже в онемение приходят... Стало быть, Станиславу Фаддеичу капитал нужен настоящий-с.

Живоедова. Понимаю я это, Семен Семеныч, очень понимаю.

Фурначев. А если понимаете, так дело, значит, в том состоит, каким образом добыть приличный капитал, и об этом-то намерен я с вами теперь беседовать. (Снова подходит к двери, заглядывает в следующую комнату и возвращается. Вполголоса.) В каком месте, сударыня, у Ивана Прокофьича сундук с капиталами находится?

Живоедова (в сторону). Господи! второй раз уж на дню... (Громко.) Сами, чай, знаете, Семен Семеныч, что в опочивальной под кроватью сундук.

Фурначев. Это, сударыня, нехорошо. (Задумывается.) А часто ли Иван Прокофьич себя поверяет?

Живоедова. Да каждый день, сударь. У него, у голубчика, только ведь и радости, что деньги считать! Утром встанет, еще не умоется, уж кричит: «Аннушка! сундук подай!» — ну, и на сон грядущий тоже.

Фурначев. И это не хорошо, сударыня. Позвольте, однако ж. Так как Иван Прокофьич находится в немощи и, следовательно, нагибаться сам под постель не в силах, из этого явствует, что обязанность эту должен исполнять кто-нибудь другой...

Жнвоедова. Я, сударь, лазию.

Фурначев. И тяжел сундук?

Живоедова. Диковина, как еще о сю пору не надорвалась, таскамши-то!

Фурначев. Это, сударыня, недурно. А так как, вследствие той же немощи почтеннейшего Ивана Прокофьича, вы не можете не присутствовать при действиях, которыми сопровождается поверка...

Живоедова. Присутствую, Семен Семеныч, это правда, что присутствую. Только он нынче стал что-то очень уж сумнителен; прогнать-то меня не может, так все говорит: отвернись, говорит, Аннушка, или глаза зажмурь...

Фурначев. Стало быть, вы не видите, что он делает?

Живоедова (вздыхая). Уж как же не видеть, Семен Семеныч!

Фурначев. Стало быть, вы можете сообщить и нужные

451

по делу сведения... например, как велик капитал почтеннейшего Ивана Прокофьича?

Живоедова. Велик, сударь, велик... даже и не сообразишь — вот как велик... так я полагаю, что миллиона за два будет...

Фурначев. Это следовало предполагать, сударыня. Иван Прокофьич — муж почтенный; он, можно сказать, в поте лица хлеб свой снискивал; он человеческое высокоумие в себе смирил и уподобился трудолюбивому муравью... Не всякий может над собой такую власть показать, Анна Петровна, потому что тут именно дух над плотью торжество свое проявил. Во всяком случае, моя дорогая, вы, я полагаю, были достаточно любознательны, чтобы осведомиться, в каких больше документах находится капитал Ивана Прокофьича? то есть в деньгах или в билетах? и если в билетах, то в «именных» или «неизвестных»?

Живоедова (в сторону). Точь-в-точь мой Станислав Фаддеич! (Громко.) Больше на неизвестного, Семен Семеныч! а есть малость и именных.

Фурначев. Это, сударыня, хорошо... (Шутливым тоном.) Так, по моему мнению, почтеннейшая наша Анна Петровна, смысл басни сей таков, что вы на первый случай одолжите нам слепочка с ключа или замка, которым «тяжелый сей сундук» замыкается.

Живоедова. Как же это, Семен Семеныч, слепочек? я что-то уж и не понимаю.

Фурначев. А вы возьмите, сударыня, вощечку помягче, да и того-с... (Показывает рукой.)

Живоедова (задумчиво). А ну, как он увидит?

Фурначев. Вы это, сударыня, уж под кроваткой сделайте: это вещь не мудрая — можно и в потемочках сделать.

Живоедова. Да мне чтой-то все боязно, Семен Семеныч: мое дело женское, непривычное... ну, как увидит-то он? Куда я тогда с слепочком-то поспела?

Фурначев. Увидеть он не может-с; надо не знать вещей естества, чтобы думать, чтоб он, находясь на кровати, мог видеть, что под кроватью делается... Человеческому зрению, сударыня, пределы положены; оно не может сквозь непрозрачные тела проникать.

Живоедова. Да ведь я, Семен Семеныч, женскую свою слабость произойти не могу... я вот, кажется, так и издрожусь вся, как этакое дело сделаю. А ну, как он в ту пору спросит: «Ты чего, мол, дрожишь, Аннушка, ты, мол, верно, меня обокрала?» Куда я тогда поспела! Я рада бы радостью, Семен Семеныч, да дело-то мое женское — вот что!

452

Фурначев (в сторону). Глупая баба! (Громко.) Если он и сделает вам такой вопрос, так вы можете сказать, что от натуги... такой ответ только развеселить его может, сударыня.

Живоедова (робко). Ну, а потом-то что, Семен Семеныч?

Фурначев. А потом, сударыня, мы закажем себе подобный же ключ, и как начнет он умирать... Впрочем, сударыня, подробности зараньше определить нельзя; тут все зависит от одной минуты.

Живоедова. Да зачем же ключ-то фальшивый! Как он помрет, можно будет и настоящий с него снять...

Фурначев. Первое дело, грех мертвого человека тревожить... интересы свои соблюдать можно, а грешить зачем же-с? А второе дело, может быть, не ровен случай, и при жизни его придется эту штуку соорудить, при последних, то есть, его минутах... поняли вы меня?

Живоедова (робко). Как же насчет денег-то?

Фурначев. В этом отношении вы можете положиться на мою совесть, сударыня. Труды наши общие, следовательно, и плоды этих трудов должны быть общие.

Живоедова. То-то, Семен Семеныч... да мне как-то боязно все... как это... слепочек... и все такое.

Фурначев. Однако нет, Анна Петровна... это уж вы, значит, своего счастья не понимаете... Хотите вы или нет быть госпожою Понжперховскою?

Живоедова. Как не хотеть, Семен Семеныч!

Фурначев. Ну, следственно...

Слышен стук в дверь.

Кто там еще?

Голос Настасьи Ивановны. Кончили вы, душечка? можно войти?

Фурначев (Живоедовой). Вы это сделаете, почтеннейшая Анна Петровна!.. Можешь войти, Настасья Ивановна, мы кончили!

СЦЕНА V

Те же и Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна. Наговорились, что ли? Ну, теперь, голубушка Анна Петровна, и закусить не мешает.

Фурначев. Помилуй, сударыня, давно ли, кажется, обедали и опять за еду — ведь ты не шутя таким манером объесться можешь!

Живоедова. И, батюшка, это на пользу!

453

Настасья Ивановна. Я вот то же ему говорю... Да ведь и скука-то опять какая, Анна Петровна! книжку возьмешь — сон клонит: чтой-то уж скучно нынче писать начали; у окна поглядеть сядешь — кроме своей же трезорки, живого человека не увидишь!.. хоть бы полк, что ли, к нам поставили! А то только и поразвлечешься маненько, как поешь.

Живоедова. У вас же поди еда-то некупленная!

Настасья Ивановна. Нет, голубушка, вот нынче Егор Петрович завод закрыл, так муку тоже покупаем... (Вздыхает.) А конечно, в ту пору при Егор Петровичевом заводе жить лучше было: первое, что и мука и весь провиянт непокупной, а второе, что свиней одних у него там бардой откармливали!

Фурначев. У тебя, сударыня, только и разговоров что об свиньях да об еде. Я даже не понимаю, как тебе о сю пору не опротивели эти свиньи!

Настасья Ивановна. Да об чем говорить-то, Семен Семеныч! С тобой придешь побеседовать, так ты все о добродетели да о будущей жизни — ведь скука!

Живоедова. Да что, мать моя, правду ли говорят, что от барды-то у свиней мясо словно жесткое бывает?

Настасья Ивановна (вздыхая). Конечно, не смею солгать, голубушка Анна Петровна, барденная скотина все не придет против хлебной... (Вздыхая.) Ну, да на наши зубы и то хорошо!

Живоедова. Конечно, даровому коню что в зубы смотреть! Так пойдем, что ли, закусить, матушка? По мне поди старик-то давно стосковался.

Фурначев. Пожалуйте, сударыня.

Уходят.

СЦЕНА VI

Фурначев один.

Фурначев. Ну, кажется, с божией помощью, это дело уладится... Вот Настасья Ивановна говорит: куда деньги копишь? Глупая баба! деньги всякому нужны: с деньгами всякая тварь человеком делается; без них и человек тварью станет. Господи! давно ли, кажется, давно ли! давно ли я босиком в одной рубашонке к отеческому дому гусей загонял! давно ли в земском суде, в качестве писца, в кабак за водкой бегал и за все сии труды не благодарность, а единственно колотушки в награду получал! И как еще колотили-то! Еще

454

хоть бы с рассуждением, туда, где помягче, а то просто куда рука упадет, — как еще жив остался! И вот теперь даже подумать об этом как-то странно! Кожа на ногах сделалась тонкая, тело белое, мягкое, неженное... и говорят еще, зачем тебе деньги! Как зачем? Вот я еще немножко позаимствуюсь, перееду в Петербург, пущусь в откупа, а там кто знает, какую ролю провиденье назначило мне играть? Вот намеднись Василий Иваныч из Петербурга пишет, что у них на днях чуть-чуть откупщика министром не сделали... что ж, это правильно! потому что откупщик — он всю эту подноготную как «помилуй мя, боже» заучил! Ну, а что, если и я? Нет, лучше бросить эту мысль! Ну, а если? ведь бывали же такие примеры! (Повергается в мечтание.) Или вот суету мирскую брошу, от дел удалюсь да и стану в правительствующем сенате на крылечке, с залогами в руках, отступного поджидать... Я, дескать, в дела входить не желаю, я, по милости божией, много доволен, а вот отступным не побрезгуем-с... хе-хе-хе!.. Ведь достиг же я статского советника, происходя черт знает из какого звания... даже сказать постыдно! А все деньги! Или нет, лучше сказать, не деньги, а ум — вот где всех вещей начало и причина! Иван Прокофьич именно почтенный человек — он понял это. Он именно собственным умом все достояние свое нажил, а наживши его, не захотел в прежней сермяге остаться, а уразумел, что человек тоже для общества пользу принести должен! Это и правильно! Потому что, останься он теперича в .. сермяге, всякий бы ему в глаза наплевал, всякий бы сказал: «Что ж, мол, ты век свой добрых людей грабил, да не хочешь жить, как в человеческом обществе надлежит!» Так неужто ж, в самом деле, начатое таким образом дело должно прекратиться смертью почтеннейшего старика? неужто и в самом деле должно оно перейти к Прокофью, который ни понять, ни достойным образом оценить труды своих предшественников не может? Стало быть, я действую правильно... Анна Петровна сказывала, что у старика до двух миллионов — ну, положим, хоть полтора. Если из них двести... нет, сто девяносто тысяч «именных» Прокофью... что ж, ему это достаточно! платками да ситцами торговать можно и на сто рублей! Да в делах, да в залогах, да в недвижимости еще столько! И все это Прокофью... предостаточно! Ну, десять тысяч Живоедовой за труды... остальные...

Входит лакей.

Ну, что там еще?

Лакей (конфиденциально). Прокофий Иваныч пришли.

Фурначев. Ах! а Анна Петровна еще здесь?

Лакей. Здесь-с.

455

Фурначев. Ах ты, господи! уведи, уведи, братец, ты этого Прокофья; скажи, чтоб на кухне обождал, покуда эта ведьма тут.

Лакей уходит.

Что бы ему, однако ж, за надобность до меня?

Живоедова (появляясь в дверях). Прощайте, Семен Семеныч, мне уж и до дому пора.

Фурначев. Прощайте, сударыня; Ивану Прокофьичу наше почтение... скажите, что мы денно и нощно к престолу всевышнего молитвы воссылаем!

Живоедова уходит.

Что ж бы, однако, ему за надобность!

СЦЕНА VII

Фурначев и Прокофий Иваныч.
Прокофий Иваныч, не говоря ни слова, несколько раз кланяется.

Фурначев. Здравствуй, любезный друг! ты не посетуй, что дожидаться заставил: тут Анна Петровна была. Да у меня и на кухне хорошо.

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокородие.

Фурначев. Ну-с, что новенького?

Прокофий Иваныч. Мы люди темные, ваше высокородие, целый день все в лавке сидишь — хошь и бывают новости, так самые, можно сказать, несообразные...

Фурначев. Можешь присесть, любезный.

Прокофий Иваныч. Нет, уж позвольте постоять, ваше высокородие...

Фурначев (в сторону). Стало быть, нужду до меня имеет! (Громко.) Как хочешь, любезный, я не неволю... а слышал, комета новая проявилась?

Прокофий Иваныч. Как же-с; вот Дементий Петрович из Москвы пишет, что надо звезде быть... там, слышь, много об этом в простонародье толков идет.

Фурначев. Какой это Дементий Петрович? тот, что ли, что наемщиками торгует?

Прокофий Иваныч. Тот самый-с.

Фурначев. Знаю, имел дела по рекрутскому присутствию... Человек основательный!

Прокофий Иваныч. Он теперь уж большими делами занимается... Нонче, сказывают, с наемщиками-то хлопот да строгостей...

456

Фурначев. Нет, отчего же, можно и нынче! Это все один наругатели слух пущают, что нынче будто бы свет наизворот пошел, а он все тот же, как и прежде был! Да разве Дементий-то в «разврате» состоит?

Прокофий Иваныч (мнется). Да-с, ваше высокородие... он... точно... старинных обычаев держится...

Фурначев. Похвального мало. Умрет, как собака, без покаяния. Что он еще пишет?

Прокофий Иваныч. Да что пишет-с? Пишет, что великому надо быть перевороту; примерно, так даже думать должно, что и кончина мира вскорости наступить имеет.

Фурначев. Ну, а ты как?

Прокофий Иваныч. Мы что, ваше высокородие! Мы, можно сказать, на земле каков есть червь — и тот не в пример превосходнее нашего будет... Мы даже у родителя под гневом состоим.

Фурначев. Поди сюда.

Прокофий Иваныч подходит.

Видишь ты этот стол?

Прокофий Иваныч. Вижу, ваше высокородие.

Фурначев. Ну, если я этот стол отсюда велю переставить к стене, будет ли от этого светопреставление? Как по-твоему?

Прокофий Иваныч. Отчего, кажется, тут светопреставлению быть!

Фурначев. Ну... Теперь возьми ты, вместо стола, звезду и переставь ее с востока к западу — следует ли из этого, чтоб кончина мира была?

Прокофий Иваныч. А Христос их знает, ваше высокородие! Мы тоже не свое болтаем... нам пишут так.

Фурначев. Я тебе вот как на это скажу, что за такие безобразные толки надо в Сибирь ссылать... А ты коли понимаешь, что они вздор, так презри их, а не то чтоб в народ пущать! (К публике.) Не понимаю даже, каким образом в газетах об них печатать дозволяют! и кому какое дело, совершает ли комета течение или не совершает? Только в народе смуту производят эти толки! (Прокофью Иванычу.) Тебе больше ничего не надобно?

Прокофий Иваныч (с расстановкой). Я к вашему высокородию за советом пришел.

Фурначев. Ну?

Прокофий Иваныч. Мы так уж удумали... чтоб нам тятенькиной воле... покориться надоть...

457

Фурначев (с невольным испугом). То есть как? что ты там, любезный, городишь?

Прокофий Иваныч. Точно так-с; нам без родительского благословения жить невозможно.

Фурначев. Что ж, и с украшением своим, чай, расстанешься? (Указывает на бороду.)

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокородие!

Фурначев. Фрак наденешь, голову à la черт побери уберешь... ты, брат, уж прежде показаться приди.

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокородие, кабы не нужда наша...

Фурначев. Что ж, любезный друг, это дело хорошее. Родительскую волю уважать надо. Только если ты насчет наследства хлопочешь, так это напрасно: папенька вчерашний день и духовную уж совершил. (В сторону.) Припугнуть его!

Прокофий Иваныч (таинственно). Мне на этот-то счет и желательно бы с вашим высокородием разговор иметь.

Фурначев. Разговаривай, братец, разговаривай.

Прокофий Иваныч. Я так скажу, ваше высокородие, что если бы да этой духовной не было, так я бы тому человеку, который мне эту спекуляцию устроит, хорошую от себя пользу предоставил.

Фурначев. Это резон... а как например?

Прокофий Иваныч. Да если бы, например, миллион, так сто бы тысячек...

Фурначев (в сторону). А не дурно придумал, бестия!.. Кабы на жадного человека, так и успел бы, пожалуй!.. посмеяться разве над ним? (Громко.) Нет, уж прибавь еще полсотенки.

Прокофий Иваныч. Ну, и полсотенки прибавить можно.

Фурначев. А чем же ты меня заверишь, что обещание твое не на воде писано?

Прокофий Иваныч. Неужто уж ваше высокородие мне не верите... Я готов хошь какой угодно образ со стены снять...

Фурначев. Д-да... Так ты непременно хочешь бороду-то себе обрить?

Прокофий Иваныч. Да-с, это наше беспременное намеренье.

Фурначев (пристально глядя ему в глаза). Ты за кого же меня принимаешь?

Прокофий Иваныч (оторопев). Помилуйте, ваше Высокородие...

Фурначев. Нет, ты скажи, за кого ты меня принимаешь?

458

Если ты пришел предложить мне продать почтенного старика, которым я, можно сказать, от головы до пяток облагодетельствован, стало быть, ты за кого-нибудь да принимаешь меня? Если ты пришел мне рассказывать, как ты веру переменять хочешь, стало быть, ты надеешься встретить мое одобрение? За кого же ты меня принимаешь? (Наступая на него.) Нет, ты сказывай!

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокородие...

Фурначев. Нет, ты ведь по городу пойдешь славить, что я с тобой заодно! ты вот завтра бороду себе оголишь да пойдешь своим безобразным родственникам сказывать, что статский советник Фурначев тебя к такому поступку поощрил!.. (Скрещивая на груди руки и сильнее наступая на него.) Так ты, стало быть, ограбить семью-то хочешь? Ты, стало быть, хочешь ограбить своего единственного сына и отдать отцовское достояние, нажитое потом и кровью... да, сударь, потом и кровью! — на поругание встречной девке, которую тебе вздумалось назвать своею женою? И ты хочешь, чтоб я был участником в таком деле? Ты хочешь, чтоб я в пользу твою продал и честь и совесть, которым я пятьдесят лет безвозмездно служу!.. (С достоинством.) Так у меня, сударь, беспорочная пряжка есть, которая ограждает меня от подобных подозрений!.. Вон!

Прокофий Иваныч хочет удалиться, но в это время дверь отворяется, и входит Понжперховский.

СЦЕНА VIII

Те же и Понжперховский.

Понжперховский. Семену Семенычу нижайше кланяюсь! А, и вы, Прокофий Иваныч, здесь?

Фурначев. Я очень рад, Станислав Фаддеич, вас видеть... особенно при теперешних обстоятельствах. (Прокофью Иванычу.) Не уходи!

Понжперховский. Я к Настасье Ивановне. Я, как известно вам, Семен Семеныч, больше по женской части-с...

Фурначев. Нет, вы не уходите. Вот я вам порасскажу про этого молодца...

Прокофий Иваныч хочет уйти.

Нет, любезный друг, теперь стой! Я хочу, чтобы целый свет узнал, каковы твои нравственные правила!

459

Прокофий Иваныч (жалобно). Помилуйте, ваше высокородие... ведь старик уж я!

Фурначев. Тем более, сударь, стыда для тебя: молодой человек может отговариваться неопытностью...

Понжперховский. Стало быть, случилось что-нибудь... скажите, пожалуйста!

Фурначев. Представьте себе, что почтеннейший благоприятель явился ко мне с предложениями насчет смерти нашего уважаемого Ивана Прокофьича! Как вы думаете, хорош поступок со стороны почтительного сына?

Прокофий Иваныч поникает головой.

Понжперховский. Не знаю, Семен Семеныч, я никогда в таких обстоятельствах не находился... Конечно, не лестно, должно быть, для почтенного родителя...

Фурначев. И представьте себе, что он мне за эту механику полтораста тысяч предлагал... Шутка сказать, полтораста тысяч! (С чувством собственного достоинства.) За кого же вы меня, сударь, считали, спрашиваю я вас?

Понжперховский (качает головой). Сс... A впрочем, знаете, Семен Семеныч, будь я на вашем месте... полтораста тысяч большой капитал, Семен Семеныч!

Фурначев (с достоинством). Мы, кажется, с вами друг друга не понимаем, майор... я говорю об Иване, а вы о Петре...

Понжперховский. Извините-с, Семен Семеныч, это я так-с, между прочим...

Фурначев. Я и сам тоже думаю, потому что вам, конечно, известны мои правила... Так как же вам кажется поступок этого почтительного сына? Да, главное-то, впрочем, я и забыл вам сказать: ведь почтеннейший Прокофий Иваныч с завтрашнего дня бороду бреет и одевается в пиджак!..

Прокофий Иваныч (в сторону). Господи!

СЦЕНА IX

Те же и Гаврило Прокофьич.

Гаврило Прокофьич. Это ужасно!

Прокофий Иваныч делает движение, чтоб уйти.

Фурначев. Нет, вы останьтесь! Я хочу, чтоб не только целый мир, но и сын ваш знал о ваших нравственных правилах! (К Гавриле Прокофьичу.) Что же такое случилось?

Гаврило Прокофьич (меланхолически) Представьте

460

себе, покуда Анна Петровна к вам ездила, я остался один с дединькой и, воспользовавшись этим случаем, начал ему говорить насчет духовной...

Фурначев. Вы напрасно делали это, молодой человек. Совесть почтеннейшего нашего Ивана Прокофьича ни в каком случае насиловать не следует.

Гаврило Прокофьич. Да вы поймите же наконец, если мы еще медлить будем, так ведь нам ничего не достанется...

Фурначев. Бог милостив, Гаврило Прокофьич! Но если бы даже провиденью угодно было склонить весы правосудия и не в нашу пользу, то и в таком случае не следует роптать, а надо безмолвно покориться его персту указующему... Что ж он сказал-с?

Гаврило Прокофьич. Да что, обругал!

Прокофий Иваныч (махнув рукой). Завтра же пойду брошусь к ногам родительским... (Хочет уйти.)

Фурначев (удерживая его, к Гавриле Прокофьичу). Нет, а вы знаете, Гаврило Прокофьич, что любезный-то родитель ваш выдумал? ведь он предлагал мне в долю идти, чтобы только завещанья не было! ведь он и бороду уж обрить задумал !

Гаврило Прокофьич (становясь против Прокофья Иваныча). Ха-ха-ха!

Фурначев. Это верно-с... (Обращается к Прокофью Иванычу.) Государь мой! безнравственность вашего поступка так велика, что я за омерзение для себя считаю называться вашим родственником...

Гаврило Прокофьич (хохочет). Да нет, вы, дяденька, хотите меня уморить...

Фурначев (Прокофью Иванычу). Идите, государь мой, и помните, что сколько почтенна и достохвальна добродетель, столько же гнусен и непотребен порок!

СЦЕНА X

Те же, Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна (мужу). Что это, душечка, как ты скучно говоришь! Вы, конечно, ко мне, Станислав Фаддеич?

Понжперховский (расшаркиваясь). Почту за особенную честь, если успею занять ваши досуги своим разговором...

461

Фурначев (Прокофью Иванычу). Можете идти, государь мой!

Настасья Ивановна. Ах, боже мой! и этот противный здесь? Семен Семеныч! что ж, вы из моего дома разве харчевню хотите сделать?

Фурначев. Его никогда здесь больше не будет, сударыня. (Прокофью Иванычу.) Идите, сударь, идите!

Прокофий Иваныч уходит.

Господа! в настоящее время мы, более нежели когда-нибудь, должны тесно соединиться, чтобы поставить оплот коварству, копающему нам яму в лице Прокофья Иваныча. Господа! я предлагаю завтрашний же день показать пример спасительной строгости и передать почтеннейшему Ивану Про-кофьичу об умысле того, которого он имеет несчастие называть своим сыном!

Гаврило Прокофьич (смотрит на часы). А мне надо еще к Лобастовым ехать! Господи! Вот она где каторга-то!

Занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ III

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Иван Прокофьич.

Прокофий Иваныч.

Гаврило Прокофьич.

Фурначев.

Лобастов.

Живновский.

Разбитной.

Настасья Ивановна.

Леночка Лобастова.

Живоедова.

Баев.

СЦЕНА I

Та же комната, что и в I действии. На одном из столов поставлена закуска. Живоедова и Лобастов.

Лобастов (закусывая). Какой же это, сударыня, слепочек?

Живоедова. Да вот с ключика или с замка, который у сундука-то!.. Так я, говорит, по образу и подобию другой

462

ключик такой закажу, а как начнет старик-то кончаться, так вы, мол, мне тихим манером весть дайте...

Лобастов. А я, дескать, приду, ключиком сундучок отопру, да что следует оттуда и повыну...

Живоедова. Ну, так, сударь, так!

Лобастов. А ведь это он, сударыня, не глупо выдумал!

Живоедова. Уж насчет ума это нечего говорить: первый по губернии человек!

Лобастов. Ну, а деньги поровну?

Живоедова. По-моему, надо бы поровну, а там ведь господь его знает, что у него на душе... этого-то я и боюсь!

Лобастов. Это вы правду, сударыня, сказали, что чужая душа потемки. А я так думаю, что тут и сомнения держать не в чем.

Живоедова. Ты, стало быть, думаешь, что он обидит?

Лобастов. А то как же? Сами вы, голубушка, рассудите, из-за каких же ему расчетов с вами делиться? Если б еще вы были человек чистый, если б сами не были в это дело со всех сторон запутаны, ну тогда, конечно, можно бы с ним поговорить... А то вообразите вы себе то: ну приступите вы к нему, скажете: «Отдай половину», а он вам на это: нет, мол, половины много, а вот, дескать, тебе на чай синенькую...

Живоедова. Чтой-то уж и синенькую!

Лобастов. Положим, вы так ему и скажете, а он вам на это: довольно, мол, с тебя и этого будет!

Живоедова. Да ведь я, сударь, горло ему перегрызу, я, сударь, наследникам все открою... у меня язык-то тоже не купленный...

Лобастов. Положим, что и это вы ему объясните. Так ведь он, сударыня, знаете ли, что вам ответит: «У тебя, скажет, у самой хвост-от в грязи; я, скажет, только деньги взял, а ты, мол, и ключ фальшивый составила... так разве хочешь идти вместе на каторгу?» Ну, может, и еще тут рубликов с пяток набавит... Так на каторгу-то, чай, вы не пожелаете...

Живоедова. Кому охота! Да чтой-то ты, сударь, все пять да пять рубликов заладил — а ты говори дело!

Лобастов. А дело, сударыня, тут в том состоит, что Семен Семеныч обширного ума человек!

Живоедова (тоскливо). Да ты хоть бы присоветовал что-нибудь, Андрей Николаич... право, точно уж ты чужой человек...

Лобастов. Тут надо, сударыня, чтоб с чистой душой человек был... чтоб ухищрениям Семена Семеныча свой оплот поперек поставить.

463

Живоедова. Да ведь я еще слепочка-то ему не давала... (Вздыхая.) Уж, видно, ин бросить эту затею!

Лобастов. Зачем же-с? Затея эта хорошая, только надо ее обеспечить... Это вы хорошо, Анна Петровна, сделали, что мне сказали, потому что я тут могу многое... Да вы, пожалуй, и Станиславу Фаддеичу передали?

Живоедова. Оборони бог!

Лобастов. То-то же-с. Станислав Фаддеич человек, конечно, хороший — слова нет! — только надо его в руках держать. Надо, сударыня, так поступить, чтоб он вашу особу завсегда желал, а не вы его. И если у вас, с божьей помощью, будут в руках капиталы, так вспомните, Анна Петровна, меня, старика, не отдавайте вы ему этого капитала в руки!

Живоедова. За совет тебе, Андрей Николаич, спасибо... Только что ж ты теперь сделаешь-то?

Лобастов. А мы сначала с стариком насчет духовной поговорим. Надо, сударыня, сначала добром попробовать.

Живоедова. Поговори ты ему, голубчик! Ну, а как он упираться станет?

Лобастов. Ну, тогда-с... надо еще об этом поразмыслить. Только уж, во всяком случае, вы, как начнет Иван Прокофьич кончаться, так заодно с Семен Семенычем и мне потихоньку шепнуть пришлите.

Живоедова. А я знаешь что удумала? нечем к Семену Семенычу посылать, так мы бы вдвоем это дело обделали?

Лобастов. То есть обобрать-то-с?

Живоедова. Да не обобрать — что ты, сударь, в сам-деле, как говоришь! обобрать да обобрать — только и слов у тебя! не обобрать, а попользоваться...

Лобастов. Не могу-с... грех-с...

Живоедова. Да что ж за грех..

Лобастов (прерывая ее). Грех, сударыня.

Живоедова. Ну, ин ладно, пусть Семен Семеныч старается. Только ты меня уж, сделай милость, с ним заодно не обмани. Вспомни ты, Андрей Николаич, что я кругом сирота, да и дело-то мое такое, что я с женским с своим умом никаких этих делов не понимаю... Так не обмани же ты меня!

Лобастов. Обмануть мне вас, сударыня, нельзя, да и не расчет, а только уж вы меня в третью часть примите!

Живоедова (вздыхая). Уж что с тобой делать! все лучше, нежели как он в сам-деле синенькой отпотчует!

За дверьми слышится шум.

Ну, теперь, кажется, и впрямь кто-то пришел.

464

Живновский. Я, почтеннейшая благодетельница, на минуточку.

СЦЕНА II

Те же и Живновский.

Живоедова. Уж чего, чай, на минуточку. Ты только языком говоришь, что на минуточку... часто уж повадился!

Живновский. Я, пожалуй, и уйду, сударыня.

Лобастов. Вздор, любезный, без хлеба-соли из гостей не уходят... выпьем!

Живновский. Я, ваше превосходительство, от этого никогда не отказываюсь. По-моему, это неучтиво! Вот вчера, например, Семен Семеныч, сказывают, от шампанского отказался... ну, как вы там хотите, а я этого никогда оправдать не могу.

Лобастов. Что говорить... выпьем!

Живновский. Ваше здоровье, благодетельница! дай вам бог полнеть, добреть да богатеть... да женишка чтобы такого... чтоб искры из глаз посыпались! (Пьет.)

Лобастов. Ай да молодец! (Смеется.) Какого женишка-то пожелал: чтоб искры посыпались! Ай да поручик!

Живоедова. Ведь чего только не скажешь ты, стрекоза! Ну, уж посиди ин; вот ужо Иван Прокофьич выедет, так потешишь его, старика.

Боковые двери растворяются, и из другой комнаты показывается то же кресло, что и в первом действии.

Лобастов. А вот и он — легок на помине.

СЦЕНА III

Те же и Иван Прокофьич.
Последний в халате, ноги закутаны в одеяло.

Лобастов. Здравствуй, брат Иван Прокофьич! Рано на боковую собрался.

Иван Прокофьич (слабым голосом). Плохо, Андрей Николаич, сам уж чувствую, что плохо. Теперь еще как будто поотлегло маненько, а вчерась с вечеру да сегодня утром даже словно как в тумане был. Спасибо Ивану Петровичу — кровь пустил.

465

Живновский. Полноте, благодетель, еще поживете. Вот мы вам здоровья пожелаем. (Подходит к водке и пьет.)

Иван Прокофьич. Ничего, братец, даже не чувствую. Давеча и Аннушку не узнал.

Лобастов. Это, сударь, худо.

Живоедова. Уж и как худо-то! (Плаксивым, голосом.) Я к нему подхожу давеча с ложечкой, а он, голубчик, смотрит на меня, да и говорит: «Ступай, говорит, ты прочь, а пошли ко мне Аннушку!» Так во мне даже сердце-то все перевернулось!

Живновский. Это вы точно правду сказали, Анна Петровна. Я вот сколько уж раз при последних минутах присутствовал — там, знаете, в аптеку попросят сбегать, в другом месте подержать что-нибудь — и, однако ж, никак не могу привыкнуть... все, знаете, сердце в груди перевертывается!

Лобастов. У тебя оно поди уж наизнанку выворотилось!

Иван Прокофьич. Что нового, Андрей Николаич?

Лобастов. Да что, сударь, новенького? В газетах вон все про звезду какую-то пишут.

Иван Прокофьич. Эта, брат, звезда недаром.

Лобастов. Шумаркают тоже и в народе, да ведь в народе, сами знаете, всегда всякая несообразность идет.

Живоедова. Вот бы у Прокофья Иваныча спросить: он бы растолковал.

Иван Прокофьич. Да, брат, он на это мастер... Слыхал ты, как он число 666 толкует?..

Живновский. Я так думаю, благодетель, что водка дороже будет... вам же лучше!

Иван Прокофьич. Разрешил!

Лобастов. Что комета-с! вот это получше кометы будет: я уж полковником был, батальоном, сударь, командовал, а князь Семиозерский у маменьки под юбочкой еще квартирование имел, а теперь вот читаю в газетах — произведен, сударь, в генералы! Так это получше кометы будет!

Иван Прокофьич. Ну, а еще каких производств нет ли?

Лобастов. Федулов из полковников тоже в генералы произведен.

Иван Прокофьич. Какой это Федулов? Комиссариатский, что ли?

Лобастов. Тот самый.

Иван Прокофьич. Ну, этому следует. Хороший человек! Я, сударь, с ним дела имел по поставкам, так именно

466

беспокойства никакого не знал. Что следует отдашь, а уж там зажмуря глаза принимают.

Лобастов. Зато нашего брата, батальонного командира, каким товаром награждают... ай-люли!

Иван Прокофьич. У вас, брат, сойдет!

Живновский. Именно сойдет. По служению моему в Белобородском гусарском полку случалось мне иногда принимать вещи — так именно удивляешься только! решето решетом, а сходит! А потому это, я вам доложу, сходит, что пригонка тут важную ролю играет! Живот, знаете, подтянут, там урвут, в другом месте ущипнут, ну, и созидаются из праха здания.

Иван Прокофьич. Ты, брат, тоже, видно, пригонку-то эту знаешь!

Живновский. Я чего не знаю, благодетель! только не оценил меня князь, а то на что бы ему лучше полицеймейстера! Вы спросите, в каких только я переделках не бывал!

Живоедова. Расскажи хоть что-нибудь, потешь Ивана Прокофьича за хлеб за соль.

Живновский (становясь в позицию). Слыхали ли вы, например, благодетель, что значит жидов травить? А я, сударь, не только слыхал, но в подробности эту штуку знаю, потому что она мне кровных своих родовых двести душ стоила!

Лобастов. Молодец, брат!

Живновский. А слыхали ли вы, что значит, например, от живого мужа жену увезть... и этак без малейшего с ее стороны согласия? А я, сударь, не только слыхал, но и испытал и даже отдан был за нее под суд!

Живоедова. И за дело, сударь! Против желания даму увезти — это уж последнее дело!

Живновский. А слыхали ли вы, что значит купца третьей гильдии, тоже против собственного его желания, телесному наказанию подвергнуть? А я, сударь, подвергнул, и даже не отвечал, потому что купец, по благоразумию своему, согласился взять с меня двести рублей на мировую...

Иван Прокофьич. Дурак, должно быть, купец сыскался. От другого ты и двумя тысячами бы не отъехал.

Живновский. А слыхали ли вы, что значит родного отца в рекруты сдать?

Лобастов. Ну, брат, заврался! Это происшествие-то ведь известное... не клепли на себя.

Живновский (не смущаясь). Положим-с. А слыхали ли вы?..

Живоедова. Ну, уж перестань лучше, батюшка; ты,

467

пожалуй, такое что брякнешь, что женскому уху и слушать-то не надлежит.

Живновский. И вот, как видите, здрав и невредим предстаю пред вами!

Иван Прокофьич. Ну, чай, бока-то намяли тоже?

Живновский. Если уж и помяты бока, так не людьми, а судьбою, Иван Прокофьич! Судьба, это правда, никогда меня не жаловала и, можно сказать, всякое лыко в строку писала... От этого, может быть, и полицейместерского места я не получил! (Крутит усы и вздыхает.)

Иван Прокофьич. Ты бы поди и здесь травлю завел?

Живновский. Это как богу угодно, Иван Прокофьич!

Лобастов. Нет, ты лучше нам, братец, расскажи, где ты не перебывал?

Живновский. Это именно так: где-где я не перебывал? Был, сударь, в западных губерниях — там, я вам доложу, насчет женского пола хорошо! такие, сударь, метрески попадались, что только за руку ее возьмешь, так она уж и тает и тает. Такая, знаете, у них натура скоропалительная! Бывал я и в Малороссии — ну, там насчет фруктов хорошо: такие дыни-арбузы есть, что даже вообразить трудно! Эти хохлы там их вместо хлеба едят, салом закусывают... Бывал и в Петербурге-с — ну, это именно диковинная штука! Там я скрипача Аполлинари слышал — прежестоко играет! Кажется, всякое чувство на одной струне изобразить может.

Живоедова. Вот этакого бы мужа!

Живновский. Только немецкого духу много — этого уж я терпеть не могу! Ходят все съежившись, пальтишко на нем расстегнутый — так, страмота какая-то!

Иван Прокофьич. Похвалил.

Живновский. Ну, и обману тоже много: не различишь, который мещанин, который дворянин, который умен, который глуп. Насчет ума, я вам доложу, у них даже фортель такой есть: сядет этак и надуется, даже глазом не моргнет, будто думает... А у самого, сударь, только притворство одно, потому что и заместо головы-то каменоломня у него на плечах! Это верно-с!

Лобастов. Ха-ха-ха! а ведь это правда!

Живновский. А из всех мест нет прохладнее места Нижегородской ярмарки! Чего там только нет! Цыганки, тирольки! в одном углу молебен поют, в другом: ой вы, уланы! вавилонское столпотворение в живой картине! Я вам так доложу, что однажды я неделю там прожил, и была ли хоть одна минута, чтоб трезв был!

Иван Прокофьич. И после этакой-то жизни в

468

Крутогорск попал! по купцам ходит, старое платьишко вымаливает! Ин дай ему, Анна Петровна, сертучишко старый там залежался...

Живновский. Приму с благодарностью-с... всякую лепту приму! Старый чулок пожалуете — и тот приму: к вам же на бумажную фабрику изойдет. Когда ж сертучок-то, матушка Анна Петровна?

Живоедова. Приходи ужо̀!

Иван Прокофьич. А что, брат, если бы тебя полицеймейстером-то к нам сделали, ведь ты бы нас, кажется, всех живьем так и поел!

Живновский (крутя усы). Гм...

Иван Прокофьич. То-то нравом-то ты больно уж озороват! Ты бы вот потихоньку да полегоньку, так, может, и послал бы бог счастья!

Лобастов. Нас бы и съел !

Все смеются.

Ну вот, слава богу, ты и повеселел маленько, Иван Прокофьич!

Иван Прокофьич. Да этот проходимец хоть мертвого чихать заставит! Никаких киятров не надо!

Живновский. Я для благодетеля всем жертвовать готов; хотите, попляшу? Я по-цыгански отменно плясать умею.

Иван Прокофьич. Ну тебя! еще уморишь, пожалуй! А ты мне лучше скажи, Андрей Николаич, как у вас с Гаврюшенькой?

Лобастов. Гаврило Прокофьич, кажется, согласны.

Живоедова. То-то, чай, Леночке-то радости!

Лобастов. Уж и не говорите, сударыня.

Живоедова. Шутка сказать, тридцать первый годок все в девичестве да в девичестве!

Живновский. Да у вас, кажется, свадьба, генерал? А мне и не скажете? Я хоть бы поздравил!

Иван Прокофьич. Поздравить ты можешь, только вот ты, чай, отсюда пойдешь по городу звоны звонить...

Живновский (с рюмкой водки в руках). Как можно-с! Будто мы приличий не знаем. Желаю здравствовать жениху и невесте-с! (Пьет.)

Живоедова. Ты хоть бы стихи, сударь, сказал.

Живновский. Перезабыл все, сударыня. В старину много тоже приветствий знал, а нынче все испарилось.

Живоедова. Это от водки, сударь.

Лобастов. Только я вот чего боюсь, Иван Прокофьич, как бы малый-то не спятил!

469

Иван Прокофьич. Отчего бы, кажется, ему спятить! Партия хорошая, капитал ты за ней даешь резонный...

Живновский. А начнет пятиться, так и за волосяное царство ухватить можно. Вы только меня в ту пору призовите.

Иван Прокофьич (с сердцем). Да отстань ты, шабала, тут дело говорят.

Лобастов. Все как-то у них не так, Иван Прокофьич! Гаврюшенька вот вчера приехал, повернулся, да и вон... Ну, Леночка и в слезы-с! Так каково же мне, по-родительски, на эти слезы глядеть!

Иван Прокофьич. Ты сейчас уж и захотел! Такое дело временем, сударь, делается! Сначала оно точно будто противно, а после и обойдется!

Живоедова. Нет, Иван Прокофьич! Видала я влюбленных-то мужчин, так сразу даже словно накинется, сердечный!

Лобастов вздыхает.

Живновский. Ну, точно вы мою жизнь рассказываете, Анна Петровна!

Живоедова. Куда тебе, сударь! (Вздыхает.)

Иван Прокофьич. Ну, поглядим... если он тово... так, пожалуй, и пожурить можно!

Лобастов. Уж сделай милость, отец!

Слышен стук экипажа.

Живоедова. Чу, никак, наши подъехали!

СЦЕНА IV

Те же, Настасья Ивановна и Леночка Лобастова. Леночка очень длинная, худая и бледная девица.

Настасья Ивановна (подходя к руке отца). Здравствуйте, папенька! Я к вам и новую нареченную внучку привезла.

Лобастов (подводя Леночку). Прошу, сударь, любить.

Живоедова. Еще бы! да как же можно такую милашку не любить!

Иван Прокофьич. Здравствуйте, сударыня, дайте взглянуть на себя!

Леночка подходит к руке и целует ее

Анна Петровна! подай сюда шкатулку!

Живоедова уходит.

470

Лобастов. Напрасно, брат; право, напрасно балуешь! (Леночке.) Да ты, голубушка, скажи что-нибудь дединьке, ну хоть малость какую-нибудь! (Ивану Прокофьичу.) Она, брат, у меня смирная...

Леночка. Bonjour, grand-papa!

Лобастов. Вот умница! (Гладит ее по голове.)

Живновский. Смирная жена в дому благоухание разливает — это и в старинных русских сказаниях написано!

Иван Прокофьич. Это, сударь, ничего, это хорошо, что смирная... (Леночке.) Да что ты будто худа, сударыня?

Живоедова (принося шкатулку). Это пройдет, Иван Прокофьич; вот замуж выйдет, через месяц и не узнаешь.

Иван Прокофьич (отдавая Леночке деньги). Вот тебе, сударыня, на первый случай от меня тысяча рублей на булавки... прошу любить!

Леночка. Ах, я вас, grand-papa, всю жизнь любить буду!

Живновский (вполголоса Живоедовой). Что это невеста-то будто сухопаровата... да и золотушна, кажется! Вот кабы этакая кралечка, как наша почтеннейшая Анна Петровна.

Живоедова. Всякому своя, сударь, линия. Вот я хоть и вышла телом, а все счастья нет!

Иван Прокофьич (Леночке). Куда ж ты, сударыня, молодца-то своего девала?

Леночка. Ах, grand-papa, я к вам на него с жалобой. Он совсем меня не любит, все говорит, что дела какие-то!

Иван Прокофьич. Это худо; ты должна его привлечь к себе.

Лобастов. Вот и я то же ей говорю, да уж очень она у меня смирна.

Живоедова. Смирна-смирна, а с мужчинами тоже не мешает иногда и порезвиться, душечка! Они это любят!

Лобастов. Слышишь, душечка? Анна Петровна тебе добра желаючи говорит.

Живоедова. Вы бы, голубушка, вот по щечке его потрепали или ущипнули — мужчины это любят!

Живновский. Ну, как ущипнуть, сударыня!

Живоедова. Разумеется, не по-мужицки, а тоже умеючи!

Живновский. Главное дело, в муже характер переломить надо...

471

Настасья Ивановна. Вот у меня Семен Семеныч на что благой, а тоже не я в нем, а он во мне заискивает... Потому что коли я захочу да упрусь, так что ж он против этого может сделать!

Живновский. Это правда, сударыня. Вот у меня тоже знакомая дама была, так она как рассердится на супруга своего, так только ножками сучить начнет — ну и спасует! (Леночке.) Это вам в поучение-с...

Иван Прокофьич. Да полно тебе сквернословить-то!.. Ты лучше, Настасья Ивановна, скажи, что у тебя в доме делается!

Настасья Ивановна. Да что делается? скука только одна — хоть бы комета, что ли, поскорей! Вот Семен Семеныч говорит, что война будет... хоть бы уж война, что ли! (Зевает.) Да вот еще Семен Семеныч сказывал, что Прокофий Иваныч веру переменить сбирается...

Иван Прокофьич. Как это веру? } (Вместе)
Живоедова. Вот новости-то!

Настасья Ивановна. Да я что-то и не поняла!

Иван Прокофьич. А ты толком говори, сударыня.

Настасья Ивановна. Ах, папенька, ведь вы знаете, как Семен Семеныч говорит скучно... Я с того самого часу, как за него замуж вышла, все зеваю.

Лобастов. Что ж он, в иностранную, что ли, веру перейти хочет?

Настасья Ивановна. Кто их там знает? Семен Семеныч сказывал насчет бороды что-то...

Живновский. В малаканы или в иудействующие записаться хочет.

Лобастов. А я так думаю, что просто-напросто бороду обрить задумал... (В сторону.) А ну, как он его простит! с одной стороны... нет, во всяком случае, это скверно, потому что этот сиволап в ту пору так тут и издохнет над ним... надо это предупредить. (Громко.) Может быть, от корысти он это делает, Иван Прокофьич, как думает, что ты при конце жизни находишься, так потешу, мол, старика, а там как умрет, опять сермягу надену и лес запущу.

Иван Прокофьич. Ну, он это напрасно.

Живоедова (смотря в окошко). Ах, батюшки! Да никак, это он и приехал! да какой несообразный!

Настасья Ивановна (тоже подбегая к окну). Представьте себе, в сертуке!

Леночка. И без бороды!

Лобастов. Как прикажешь, дружище?

472

СЦЕНА V

Те же и Баев.

Баев (входя, останавливается в дверях). Прикажешь, что ли, сударь, Прокофья-то Иваныча принять?

Иван Прокофьич молчит.

Полно, сударь! ведь уж и гроб у тебя за плечьми стоит, а зла все позабыть не можешь! Иван Прокофьич! Ведь он от твоего же чрева плод... пустить, что ли?

Иван Прокофьич (в раздумье Лобастову). Принять, что ли, Андрей Николаич?

Лобастов. Как хочешь, любезный друг!

Живоедова (Лобастову). Да ты что же, сударь, на все стороны егозишь! А ты прямо говори, принимать или нет!

Настасья Ивановна. Охота вам, папенька, со всяким мужиком разговаривать! велите его прогнать, да и все тут...

Баев. Больно уж ты востра, как посмотрю я, сударыня, ведь Прокофий-то Иваныч тебе братец! Так ты нечем папыньку-то сомущать, должна бы по-христиански на мир ею склонить... Видно, и взаправду, сударыня, светопреставленье приходит — достанется тебе на том свете на орехи!

Настасья Ивановна. Что это, папенька, у вас всякий приказчик наставленья читать смеет! Я Семену Семенычу скажу, что у вас благовоспитанной даме в доме быть неприлично...

Иван Прокофьич. Не тронь ее, Прохорыч!

Баев. Больно она у тебя, сударь, волю с супругом-то взяли! Я бы этакую егозу взял бы да, поднявши бы рубашоночку, зелененькой кашкой так бы накормил... право слово бы накормил!

Живновский (забывшись). Молодец старичина!

Настасья Ивановна. Ну, вы еще что тут? Невежа!

Баев. Так вели ты его, сударь, к себе на глазки пустить! Вспомни ты, Иван Прокофьич, давно ли ты сам из звериного-то образа вышел? Давно ли ты палаты-то каменные себе выстроил? Давно ли тебя исправник таскал, да не за волосики, а все за бороду — так, стало быть, и у тебя, сударь, борода была!

Иван Прокофьич (с сердцем). Полно врать, дурак!

Настасья Ивановна. Это ужас! даже слушать тошно!

Баев. Вспомни родителя-то своего! Вспомни, как он,

473

умираючи, тебе наказывал: «Ванька! паче всего браду свою береги!» Не зверь же он был, а человек, да такой еще человек, что, кажется, нынче и не родятся такие-то! Вспомни, как он жил! Не скобливши лица, так и в гроб лег, да и опояску тоже завсегда ниже пупка опущал!

Леночка. Ах, papa, какие непристойности!

Лобастов. Ничего, душечка, потерпи.

Живоедова. Да уйми ты его, Иван Прокофьич!

Иван Прокофьич молчит.

Баев. Вспомни, сударь, и про супругу свою Феклисту Семеновну, как она, сердечная, убивалася, когда ты браду-то свою князю власти воздушныя пожертвовал! От этой от прихоти твоей она, может, и в гроб пошла!

Настасья Ивановна (Леночке). Ах, ma chère, какое невежество!

Баев. Каких, сударь, тебе еще примеров надо?

Лобастов. Ты видишь, Прохорыч, что Иван Прокофьич в здоровье слаб.

Живоедова. Да я и не допущу — разве уж через мое грешное тело перейдет Прокофий Иваныч!

Баев. Не блажи, сударыня.

Иван Прокофьич (взволнованно). Прохорыч!.. Я теперь... нездоров... право!

Баев. Растопи ты, сударь, свое сердце! ведь он прихоть твою исполнил, нарядился, как ты желал... допусти же ты его до себя, дай хоть глазки-то свои закрыть единородному своему детищу!

Настасья Ивановна. Будто уж, кроме мужика, никто другой и глаза закрыть не может!

Баев. Что хорошего-то будет, как чужие да наемники только и будут кругом тебя, как владыка небесный к тебе по душу пошлет! С чем ты, с какими молитвами к нему, к батюшке, на Страшный его суд предстанешь? Куда, скажет, девал ты Прокофья-то? А я, мол, его на наемницу да на блудницу променял!.. А ведь наемники-то, пожалуй, и тело-то твое, корысти ради, лекарю на наругательство продадут!

Настасья Ивановна. Ты ври, да не завирайся, однако!

Баев. Не егози, сударыня, я дело говорю!

Живоедова (Ивану Прокофьичу). Что ж, Иван Прокофьич, коли вы холопу скверному при себе обижать меня позволяете, так, стало быть, я не нужна вам?

Иван Прокофьич. Полно, Прохорыч, перестань!

Баев. Пустить, что ли?

474

СЦЕНА VI

Те же и Прокофий Иваныч (без бороды и одет в сюртук, впрочем ниже колен).

Прокофий Иваныч (показываясь в дверях). Батюшка!

Женщины пронзительно вскрикивают.

Живоедова (загораживая ему дорогу). Не пущу! не пущу! переступи ты через мое тело, а не пущу!

Баев. Вели, сударь!

Иван Прокофьич (в сильном волнении). Пусти, Анна Петровна! пущай подойдет!

Живоедова отходит в сторону.

Здравствуй, Прокофий!

Прокофий Иваныч входит робко.

Живоедова. Хоть бы Семен Семеныч пришел!

Настасья Ивановна. Этот Семен Семеныч только об добродетели умеет говорить, а вот как нужно когда, его и с собаками ие сыщешь!

Баев (Прокофью Иванычу). Кланяйся, сударь, кланяйся родителю в ножки!

Прокофий Иваныч (падая в ноги). Батюшка! Прости ты меня! Согрубил, власти твоей великой родительской не послушал!

Живоедова. Поздно спохватился, почтенный!

Баев. Блажен муж иже и скоты милует, сударыня!

Иван Прокофьич. Я, Прокофий, ничего... Я зла на тебе не помню... только чего же ты теперь от меня хочешь?.. да ты встань!

Баев. Ничего, сударь, и поползает перед родителем!

Прокофий Иваныч (стоя на коленях). Я, батюшка, ничего не желаю... я прошу вас, как вы немощны, так позвольте только почаще навещать вас... (Кланяется в ноги.)

Настасья Ивановна. Это вы, братец, не худо выдумали.

Иван Прокофьич. Я, брат, не знаю... у меня и в голове что-то мешаться стало... что ж, кажется, это можно? (Смотрит на присутствующих.)

Живоедова. При твоих, сударь, немощах да чужой человек... да он тебя, сударь, из себя только выводить станет!

475

Иван Прокофьич. Только ты, брат, не часто... я нонче уж не тот, брат... скоро вот умирать начну!

Баев. Что ж, Иван Прокофьич! не чужой человек! Если что и непригожее увидит, как сын простит.

Иван Прокофьич. Да ты встань, брат!

Прокофий Иваныч. Мне, батюшка, не вставать, а помереть бы у ног ваших следовало за все мои грубости!

Иван Прокофьич. Ничего... это дело прошлое!, вставай!

Прокофий Иваныч встает.

Настасья Ивановна. Позвольте, братец, посмотреть на вас, как вы изменились!.. сестрица Мавра Гарасимовна, я думаю, вне себя от удовольствия... Вы из Петербурга, конечно, платье свое выписывали?

Баев. Экая ты заноза, сударыня!

Прокофий Иваныч (кланяясь). И не того достоин я, Прохорыч, за мои прегрешения! (Кланяется отцу.) Как я в окаянстве своем родительскую волю презрел...

Лобастов (треплет Прокофья Иваныча по плечу). Это ты хорошо сделал, что очувствовался... Поцелуемся, брат.

Прокофий Иваныч. Покорно благодарим, ваше превосходительство!

Целуются.

Живновский (подходя с рюмкой водки). За ваше здоровье, Прокофий Иваныч! (Пьет.)

Иван Прокофьич. Ну, что нового в городу делается?

Прокофий Иваныч. Мы, батюшка, люди слепенькие, если что и делается, так, можно сказать, мимо нас все проходит... в опчествах больших не бываем... (Кланяется.)

Иван Прокофьич. Ну, как торги?

Прокофий Иваныч. Какие наши торги-с! Конечно, по милости вашей, насущный хлеб иметь можем-с... платочков да ситчиков рублика на три в день продашь, и будет целковичек на пропитанье.

Иван Прокофьич. С малых делов к большим привыкают. Я и сам по крупицам, брат, собирал.

Прокофий Иваныч. Это конечно-с.

Иван Прокофьич. Как малым доволен будешь, так с большим совладать не мудрость... это первое правило!

Прокофий Иваныч. Мы вашими милостями много довольны, батюшка... по грехам своим и не того еще заслуживаем!

476

Баев. Кланяйся, сударь!

Иван Прокофьич. Не нужно! Я, брат, этого не люблю; это все мужицкая привычка... Ну, как Мавра Гарасимовна?

Прокофий Иваныч. Слава богу-с. Сокрушается только, батюшка.

Иван Прокофьич. Ну приведи ее как-нибудь... сумеречками... посмотрю я на нее.

Настасья Ивановна (язвительно). И к нам, братец, уж приезжайте... сделайте ваше одолжение! Нам так приятно будет познакомиться с сестрицей... мы слышали, она такая милая!

Баев (Ивану Прокофьичу.) За красоту, сударь, и взял ее!

Живновский (в сторону). Да, бабенка лакомая! черт их знает, как эти расколки делают, а прехорошенькие!

Иван Прокофьич. Слышал, брат, слышал.

Прокофий Иваныч. Помилуйте, батюшка, какая у неё красота! Конечно, для нас, худых что называется, по Сеньке и шапка... (Кланяется.)

Живоедова (Ивану Прокофьичу). Только где ты, сударь, эту Сенькину шапку принимать будешь? Ведь к тебе, сударь, господа хорошие ездят, а она поди в телогрее ходит, да и платка-то у ней носового еще не заведено! Ну, как кто ее в хороших-то горницах увидит: «А это, скажет, что, мол, за панёвщица!» — «А это, мол, дочка моя!..» Полно, сударь! только страмиться на старости лет!

Живновский. Это ничего, сударыня. Древние российские царицы завсегда в телогреях ходили...

Живоедова. Так то, сударь, царицы! Ты вот только без ума перебиваешь меня завсегда... (Ивану Прокофьичу.) Воля, сударь, твоя, а я ее дальше кухни не пушу!

Иван Прокофьич. Ты, Прокофий, приводи ее сумеречками... (Вздыхая.) Я, брат, человек невольный...

Лобастов. А ну, Прокофий Иваныч, выпьем-ка, брат, на радости! (Подносит ему рюмку водки.)

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше превосходительство, мы много довольны... (Кланяется и не берет.)

Живновский. А что, видно, претит хлебное! вот она где познается искренность-то!

Живоедова (с иронией). Уж где ему хлебное вино пить!

Иван Прокофьич. Пей, братец!

Баев. Пей, сударь! Вот и я тоже християнин, а пью же.

Прокофий Иваныч дрожащими руками берет рюмку и выпивает.

477

Живоедова. Поди, чай, он, отсюда домой пришедши, в баню сходит, чтоб только грех-то с себя этот смыть, что в таком поганом месте был.

Живновский (Лобастову). А это именно доложу я вашему превосходительству, что водка во многих случаях пробный камень. У меня был приятель исправник, так он, бывало, даже для шутки мне показывал: «А хочешь, говорит, посмотреть, который в вере тверд?» — и подзовет к себе да нальет ему рюмку водки: «Выпей, брат!..» Так ни за что не выпьет, хоть вы на куски его режьте!

СЦЕНА VII

Те же и Фурначев.
При виде его Прокофий Иваныч отходит несколько в сторону.

Фурначев. Папеньке честь имею свидетельствовать мое глубочайшее почтение! (Целует у него руку.) Как изволите в здоровье своем находиться? Генерал! как поживаете!

Настасья Ивановна (указывая на Прокофья Иваныча). Не видишь, что ли? посмотри!

Фурначев. А! и вы, братец, здесь? (К Ивану Прокофьичу.) Вам, конечно, неизвестно, папенька, что вчера Прокофий Иваныч вас за полтораста тысяч продавал!

Баев. Полно, сударь, врать-то!

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокородье!

Иван Прокофьич. Как продавал?

Фурначев. Точно так-с. Пришел вчерась ко мне и говорит: «Устройте, говорит, так, чтоб тятенька — извините, папенька, это его собственное выражение — духовной не оставлял, так я, говорит, вам полтораста тысяч отдам». Право-с! Я еще с ним поторговался немного, а то бы за сто тысяч продал!

Все смеются.

Иван Прокофьич. Так вот, брат, ты как!

Прокофий Иваныч (падая в ноги к старику). Помилуйте, батюшка, этого никогда не бывало!

Фурначев. Мне, папенька, лгать не из чего-с. Я в этих ихних дрязгах по наследству вмешательства не имею. Меня чем бог самого благословил, тем я и доволен, потому что знаю, что ничто так жизнь человеческую не сокращает, как завистливый взгляд на чужое достояние. Что папеньке будет угодно, по милости своей, мне назначить, я всем буду

478

доволен, а если и ничего не назначат, и тут роптать не стану, а пролию печаль мою ко господу, потому что на это власть их родительская... Только мне вот что обидно будет, если, помимо людей достойных, достанется все тебе, который, кроме черной неблагодарности, ничем другим не заплатил за все благодеяния...

Иван Прокофьич. Это ты справедливо, Семен, говоришь.

Фурначев. Кто тебя родил? Кто тебя воспитал? Кто тебя человеком на свет пустил? И чем же ты заплатил за это? тем, что родителя своего готов на площади с аукционного торга продать? Нет, воля ваша, папенька, а я не могу, не могу его видеть!

Баев. Ах, Прокофий Иваныч, Прокофий Иваныч! как же ты это так родителя-то своего за грошик отдать хотел!

Прокофий Иваныч. Не было этого, батюшка!

Фурначев. Ты говоришь: не было... А кого я вчерашнего числа при Станиславе Фаддеиче уличал? Кого я вчера при собственном твоем сыне страмил? Настасья Ивановна! говори, сударыня! при тебе это было?

Настасья Ивановна. А кто тебя знает? Кабы ты говорил понятнее, так точно я могла бы знать, а то все околесицу такую плетешь... Ругался — это я помню, что ругался!

Иван Прокофьич (иронически). Так ты, значит, отца своего продать захотел!

Прокофий Иваныч стоит склонивши голову.

Так зачем же ты сюда пришел? Если ты в наследники втереться хотел, так ведь это умеючи надо сделать... глуп, брат, ты!

Живоедова. Злость-то в сердце велика, да ума-то вот нет!

Лобастов. Нехорошо, брат Прокофий Иваныч! не ждал я этого от тебя!

Фурначев. Ведь вы то возьмите, ваше превосходительство, что и дикие — и те к отцам своим уважение имеют!

Лобастов (указывая на Живновского). Вот он сказывал, что сам собственноручно отцу своему лоб забрил!

Настасья Ивановна. Что это, Андрей Николаич, вы все какие небылицы рассказываете!

Иван Прокофьич. Господи! да неужто ж и в самом деле вы, как праздника светлого, ждете не дождетесь, пока я издохну! Откупаться мне, что ли, от вас надобно, чтоб вы в глаза-то мне не смотрели да над душой у меня не сидели! Ведь вы, чай, и умереть-то мне порядком не дадите, так тут

479

и передеретесь все... (Задыхающимся голосом.) Да отстаньте, отстаньте вы от меня, черти этакие!

Фурначев. Вы, папенька, напрасно себя беспокоите! Человек он внимания не стоющий, а не то чтоб из себя по этому случаю выходить.

Иван Прокофьич. Я вообще, сударь, говорю!

Живновский (в сторону). Пиль, Семен!

Иван Прокофьич (сыну). Что ж ты стал? (Замахиваясь на него палкой.) Вон отсюда! Счастлив твой бог, что я ходить не могу! (Закашливается.)

Живновский. Это значит в три шеи, без комплиментов, из гостей провожают!

Иван Прокофьич. Господи! не поразит же господь громом таких Каинов! Да ступай же ты, аспид ты этакой!

Лобастов. Ступайте, Прокофий Иваныч! Бог милостив, перемелется когда-нибудь...

Живоедова. Ступай, ступай, пока бока целы!

Фурначев. Это тебе урок, любезный! Если б тебя смолоду учили, ты знал бы, что нет гнуснее порока, как лицемерие и неблагодарность!

Прокофий Иваныч молча уходит.

Баев (вздыхая). Видно, и мне на печку идти! Эхма! попутали тебя деньги, Иван Прокофьич! (Уходит.)

СЦЕНА VIII

Те же, кроме Прокофья Иваныча и Баева.

Лобастов (Ивану Прокофьичу). Ты, дружище, успокойся; не стоит он того, чтоб кровь из-за него портить.

Фурначев. Вы, папенька, то посудите, каково мне-то вас таким образом огорчать! И то уж я целое утро сегодня все думал, сказывать ли мне... чтоб, то есть, не огорчать вас понапрасну... Однако рассудил, что он ведь таким образом достойным людям повредить в вашем мнении может — за что же-с!

Иван Прокофьич. Это ты хорошо сделал, Семен, что сказал.

Лобастов. А коли по правде сказать, Иван Прокофьич, так ты сам, дружище, виноват маленько...

Иван Прокофьич; Я-то что ж?

Лобастов. Да так, ничего... Мое дело тут сторона...

Иван Прокофьич. Да говори же, коли начал.

480

Лобастов (останавливаясь против него). Отчего бы тебе, например, духовной не сделать! По крайности, всякий бы знал, при чем он состоит!

Живоедова. Уж и как бы хорошо-то было!

Живновский. Святое дело!

Лобастов. Конечно, любезный друг, ты еще в силах... ну, а как тово?.. ведь он Гаврюшеньку-то в ту пору без куска хлеба оставит!

Леночка. Ах, боже мой!

Живоедова. Да и нас, старых твоих слуг, без рубашки из дому выгонит... Ты, сударь, пойми, что мы двадцать пять лет подле тебя жили, мало ли тоже плоть твою утешали! Урезонь ты его, Андрей Николаич!

Настасья Ивановна. Конечно, папенька, что это за невежество такое! Будто уж как духовную напишете, так тут и смерть вам! Что за понятия гадкие!

Иван Прокофьич (Лобастову). И ты, брат, заодно со всеми!

Лобастов. Да я, любезный, дело тебе говорю! Мне что? я тут сторона... только нужно же тебе сказать, а там как хочешь! Вот хоть у Семена Семеныча спроси, он то же скажет.

Фурначев. Как, ваше превосходительство, я тут ничего не могу... я так даже скажу, что у меня и язык не повернется, чтобы что-нибудь посоветовать! Папенька сами рассудок имеют и могут, значит, сами понимать, что кому следует по делам его, а советовать — значит совесть папенькину насиловать — это не в моих правилах, ваше превосходительство!

Лобастов (в сторону). Знаем мы твои правила!

Фурначев. Мое дело было указать папеньке, какая ему угрожает опасность со стороны Прокофья Иваныча, — и я это сделал! сделал для того, чтобы совесть моя не могла меня упрекнуть, что я, знавши такое дело, не изобличил его, не вывел его, так сказать, на публичное позорище!

Живоедова (Фурначеву). Что ж ты уперся-то, сударь!

Настасья Ивановна. Да что вы его слушаете, Анна Петровна! известно, он говорит для того только, чтоб самому себя потешить.

Фурначев. Ты, сударыня, женщина и потому, конечно, понять этого не можешь... Папенька! если вы желаете моего мнения, то я считаю священной моей обязанностью доложить вам, что так как состояние ваше все благоприобретенное, то вы совершенно вправе действовать по внушению вашего сердца... Как бог вам на душу положит, так и поступайте! (В сторону.) Все равно духовной не сделает.

481

СЦЕНА IX

Те же и Гаврило Прокофьич (входит встревоженный).

Гаврило Прокофьич. Здравствуйте, дединька! (Подходит к руке.)

Живоедова. Поговори хоть ты с дединькой, Гаврюшенька! духовной не хочет сделать, всех по миру пустить хочет! ступайте, говорит, вы в чужие люди, не хочу, говорит, я знать вас!

Гаврило Прокофьич. Свинство это с вашей стороны, дединька!

Живновский. Огрел сразу!

Иван Прокофьич. Эй, не балуй, Гаврило!

Гаврило Прокофьич. Ну, да черт с вами, делайте что хотите... (Вполголоса Лобастову) Генерал! Мне два слова сказать вам нужно.

Леночка. Что же вы даже не подойдете ко мне, мсьё Габриель... ведь это даже стыдно.

Гаврило Прокофьич. Извините, я не об том теперь думаю.

Леночка. Ах, боже мой! он не о том думает!

Лобастов. Отстань, сударыня, такое ли теперь время!

Отходит в сторону с Гаврилом Прокофьичем и начинает шептаться.

Иван Прокофьич. Вот какие времена пришли! Правду говорят, что нет человеку врага больше, как свои же кровные! И чем я согрешил перед вами? Тем разве, что по копеечке целую жизнь сбирал, не щадя ни живого, ни мертвого... Господи! каково-то будет мне перед престол твой предстать! Там ведь все эти обиженные да пущенные по миру и отдыха-то, чай, не дадут! (Задумывается.)

Живновский Это воображение одно, Иван Прокофьич!

Гаврило Прокофьич (вполголоса). Как же бы предупредить-то его?

Лобастов. Право, ума не приложу.

Входит лакей.

Лакей. Леонид Сергеич Разбитной приехали.

Иван Прокофьич. Господи! как же я в халате-то приму!

Живоедова. Ничего, сударь, не взыщет. Проси!

Лакей выходит.

Лобастов (в сторону). Ну, кажется, приближается дело к развязке... только бы вдруг не умер!

482

СЦЕНА X

Те же и Разбитной.

Разбитной. Почтеннейший Иван Прокофьич! князь поручил мне осведомиться о вашем здоровье... (Гавриле Прокофьичу.) Bonjour, mon cher1.

Иван Прокофьич. Очень благодарны его сиятельству за внимание... плохо, сударь, очень плохо!.. Гаврюшенька!

Гаврило Прокофьич. Сейчас, дединька. (Хочет идти.)

Разбитной. Не трудитесь, почтеннейший Иван Прокофьич, я на минуту к вам.

Гаврило Прокофьич остается.

Князь поручил мне передать вам, что старания его увенчались успехом... отчасти.

Живновский. Честь имею поздравить, благодетель!

Лобастов (вполголоса Живновскому). Не торопись, брат!

Разбитной. Если я употребляю слово «отчасти», то это еще не значит, чтобы внимание, вам оказанное, было маловажно. Бывают случаи, господа, когда доброе слово начальства дороже всех вещественных изъявлений. Что может быть лестнее, что может быть трогательнее, как прочувствованное и сказанное от глубины души «спасибо»? В этом «спасибо» сказывается какая-то патриархальность отношений, какая-то свежесть и чистота нравственного чувства, без которых самая добродетель немыслима. Конечно, всякий из нас, господа, принося пользу обществу, думает только об удовлетворении законному требованию своего внутреннего чувства, просветленного сознанием долга, и, совершивши душевный подвиг, не ищет никакой иной для себя награды, кроме наслаждения спокойною совестью. Но если при этом встречается еще сочувствие, то удовольствие, доставляемое сознанием принесенной пользы, получает еще более значительное развитие, и, конечно, никакая награда не может быть выше той радости, которая озаряет при этом душу своим тихим светом... Одним словом, я приехал к вам, почтеннейший Иван Прокофьич, объявить от имени князя, что за ваши полезные пожертвования вам прислана признательность начальства... Не сомневаюсь, что вы оцените такое внимание и новыми подвигами на пользу общую оправдаете высокое доверие, вам оказанное! (Подходит к Ивану Прокофьичу и жмет ему руку.)


1 Здравствуйте, мой милый.

483

Иван Прокофьич (едва внятным голосом). Очень благодарен... его сиятельству...

Гаврило Прокофьич. Вы, дединька, не огорчайтесь!

Лобастов. Покорись, брат!

Разбитной. Поверьте, любезнейший Иван Прокофьич, нам очень неприятно, если это вас огорчает. Поверьте, что и князь и я, мы вполне ценим ваши заслуги...

Фурначев. Заслуги папенькины на небесах, Леонид Сергеич!.. Не сокрушайтесь, папенька!

Живоедова (тихо Настасье Ивановне). Больше-то, видно, ничего не будет?

Разбитной (с чувством). Прощайте, почтенный Иван Прокофьич! Прощайте, господа. (Уходит.)

СЦЕНА XI

Те же, кроме Разбитного.

Иван Прокофьич (опускаясь в кресло, слабым голосом). Господи!

Живоедова. Батюшки! Да, никак, уж он умер!

Живновский (подбегая, берет старика за руку). Дышит еще!

Живоедова. Лекаря! Лекаря!

Живновскийсторону). Сын родной продать хотел — не сразил, а «надворный советник» сразил... дивны дела твоя!

Занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ IV

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Прокофий Иваныч.

Гаврило Прокофьич

Лобастов

Фурначев.

Понжперховский.

Трофим Северьянович Праздников, выгнанный из службы за безобразие приказный.

Живоедова.

Настасья Ивановна.

Баев.

Дмитрий, лакей.

Мавра, горничная.

Лакеи, горничные, сторожа, кучера и проч.

484

СЦЕНА I

После III действия прошло около недели. Театр представляет небольшую комнату в доме старика Размахнина. Посреди сцены круглый стол, на котором слепо горит сальная свечка. Вход из глубины сцены; направо дверь в спальную Ивана Прокофьича, налево две двери, из которых одна, ближайшая к задней декорации, ведет в каморку Живоедовой, другая в чулан. Поздний вечер. При открытии занавеса на стенных часах бьет девять. Из средней двери выходят Прокофий Иваныч, Баев, Живновский и Праздников. Последний без речей и несколько навеселе. По временам, однако ж, мычит что-то непонятное.

Баев (осторожно ступая). Вы, государи мои, тише. Сейчас, пожалуй, и Живоедиха нахлынет.

Прокофий Иваныч. А ну, как да он не умрет, Прохорыч, да найдут нас в чулане?

Баев. Умрет, сударь, умрет. Это я беспременно знаю! Живоедиха уж и Маврушку к Андрею Николаичу спосылала, да, спасибо, та мне-ка шепнула, а я и велел ей по тебя сходить.

Живновский. Что умрет — это уж будьте покойны... я тому удивляюсь, как он о сю пору духа еще не испустил — крепкий старик!

Баев. Да ты не пяль горла-то! что разорался!

Живновский. Я, Прохорыч, потихоньку.

Баев. То-то потихоньку! Ты вот на него смотри! (Указывает на Праздникова.) Он вот как есть божий человек! (Праздникову.) Да что, сударь, от тебя будто несет нестройно! Неужто уж на такой-то случай воздержаться не мог?

Праздников мычит.

Живновский. Это он, Прохорыч, на радости... в чаянье за труды посильную мзду получить.

Баев. Да, сударь, уж потрудись. Не равно с ихней стороны обида какая выйдет, так чтоб и свидетели были.

Живновский. Это правильно. В русских обычаях, Прокофий Иваныч, свидетели большую ролю играют. Ни одного хорошего дела без них не совершается: обозвал непристойно — прислушайте, в рожу свиснул — засвидетельствуйте... Везде свидетели-с...

Баев. Не дело, сударь, говоришь. Живоедиха-то Маврушке наказывала: поди, мол, сначала к Андрею Николаичу, а от него к Семену Семенычу, да скажи, мол, что умирает барин... Так «умирает», а не умер, значит. Ты уж только стой да нишкни, сударь!

Прокофий Иваныч. Да ведь зазорно больно, Прохорыч!

485

Баев. А разве лучше будет, как без тебя-то все добро растащат!

Живновский. Уж это упаси господи, Прокофий Иваныч!

Баев. У него поди одного платья что напасено! и не увидишь, как растащат... Ты уж Живоедихе-то дай хоть рубликов пять — десять... будет с нее!

Прокофий Иваныч. Да, может, и духовная у них написана, Прохорыч?

Баев. Полно, сударь, какая духовная! Иван-от Прокофьич и слова-то этого боится... да опять и слух бы был, что духовную сделали...

Прокофий Иваныч. Господи! хоть бы помог бог совершить благополучно!

Живновский. Благополучно лучше всего, Прокофий Иваныч. Это вы хорошо делаете, что бога в помощь призываете: с божьею помощью всякий подвиг легче совершается... вот бы теперь выпить к тому ж да закусить... эхма!

Баев. Ну, и без закуски постоишь! (Прокофью Иванычу.) Так подите вон в темненькую, да и поприсутствуйте там сообща... да ты нишкни, сударь, а то как раз накроют... да замок-от, замок-от изнутри запри!

Слышен шум шагов.

Чу, идет кто-то!

Размахнин, Живновский и Праздников поспешно прячутся в чулане.

СЦЕНА II

Баев и Живоедова.

Живоедова. Ты как сюда пришел?

Баев. Посмотреть пришел, барина своего проведать пришел... что ж, это не грех, чай?

Живоедова. Много вас тут калек да нищих шатается; только мешают, прости господи!

Баев. Что ж ты, Анна Петровна, нищим меня обзываешь! Вестимо, верой и правдой служил, так и нет ничего... ведь это не грех же, сударыня!

Живоедова (садясь на стул). Да ты уж прости меня, Христа ради, Прохорыч, у меня нешто уж и голова ровно кругом пошла.

Баев. Как соколик-то наш?

486

Живоедова. Да что соколик! (В сторону.) Поди, чай, далеко он теперь! (Громко.) Больно уж разнемогся соколик-от; видно, умирать уж хочет... а все ты же, Прохорыч, со своим со Прокофьем — ну-тко когда удумали старика беспокоить, как он уж на ладан дышать стал.

Баев. Надо же отца с сыном помирить, грех-то ведь весь от Семена Семеныча пошел.

Живоедова. Господи! что только с нами будет!

Баев. А зачем, сударыня, родителя на сына натравливала... ты бы вот взяла да разорвала его, Прокофья-то Иваныча, ан теперича он тебя разорвет... Духовной-то, видно, не написано, сударыня?

Живоедова. Какая духовная! давеча честью к нему приступала — лежит как деревянный!

Баев. Уж, видно, надо будет за тебя у Прокофья Иваныча попросить.

Живоедова (встает). Посмотреть, что старик делает...

Баев. А я, сударыня, уж на печку пойду... да ты бы за священником послала...

Живоедова (в сторону). Вот привязался, пострел! (Громко.) Не хочет, Финагеюшка: «Со мной, говорит, уж сколько раз это бывало!»

Баев. Так, сударыня... ну, а как не встанет... ох, господи! уйти, видно, мне от греха...

Живоедова. Уйди, Финагеюшка!

Баев уходит.

СЦЕНА III

Живоедова одна.

Живоедова. Помер! Глянула я давеча в сундук, а там билетов, билетов-то — ужасти! Вот и взяла бы, да куда я с ними денусь? Все равно обыскивать станут, только воровкой еще назовут... Да где еще и деньги-то по ним получать? Конечно, кабы мужское мое дело было, взял бы наплевал на всех да и поехал прямо в казну: «Пожалуйте, мол, по билетам денежки», — а то к кому я с женской своей простотой пойду? Еще спросят, пожалуй: где билеты взяла или вот мещанинишка какой-нибудь: «Дай, мол, скажет, голубушка, билетики посмотреть!» — возьмет да и убежит с ними! Да и грамоте я не бойко умею... вот родители-то каковы были! купцу на грех продать ничего не значит, а грамоте научить — не стало ума! Хоть бы разнес, что ли, с ними господь поскорей...

487

СЦЕНА IV

Живоедова и Лобастов приближается на цыпочках; во время сцены дверь из чулана несколько отворяется, и оттуда выглядывает Прокофий Иваныч.

Лобастов. Скончался, сударыня?

Живоедова. Скончался, сударь. Так вот перед вечером спросил, голубчик, покушать, я бульончику подала, он ничего — выпил, да, выпимши-то, вздохнул: «Ой, говорит, Аннушка, словно я и умирать хочу!» Я, знаешь, к нему: «Христос, мол, с тобой, Иван Прокофьич!» — ан он уж и помер!

Лобастов. Царство небесное, сударыня! Он мухе зла не сделал, сударыня!

Живоедова. Уж какое зло! У него, вот я как тебе, Андрей Николаич, скажу, даже мысли злой в голове никогда не бывало! Все, бывало, думает, как бы облагодетельствовать или добро сотворить... «Аннушка! — говорит, бывало, мне, — не об тленном богатстве, а об душе своей надобно в этом свете думать! вынь, говорит, гривенничек из ящика нищему брату подать!» Самый, то есть, убогий человек был!

Лобастов. Да; сирот много после себя оставил!

Прокофий Иваныч (за дверью). Стало быть, тятенька-то умер! Что ж, однако, они делать хотят?

Лобастов. А за Семен Семенычем вы послали, сударыня?

Живоедова. Послала, Андрей Николаич, ты ведь и сам так велел.

Лобастов. Это точно; он нам нужен...

Живоедова. Андрей Николаич! Я все думаю, что кабы ты сам все это обделал?

Лобастов. А что вы думаете? Решусь! (Приближается к боковой двери и опять возвращается.) Нет, сударыня, не могу!

Живоедова. Да отчего не мочь-то!

Лобастов. Грех-с.

Живоедова. Да ведь он обсчитает нас — это наверное!

Лобастов. Его и обыскать можно, сударыня!

Прокофий Иваныч (за дверью). Да, никак, они родителя-то ограбить хотят?

Лобастов. Вы, сударыня, только не троньте его, пускай он в свои расчеты углубится, а я около того времени подкрадусь к нему тихим манером да двумя пальчиками под мышки... (Показывает.) Так он и все тогда опустит!

488

СЦЕНА V

Те же и Понжперховский.

Понжперховский. Ваше превосходительство! Анна Петровна!

Живоедова. Ох, да не кричите вы, Станислав Фаддеич, и без того горести много!

Понжперховский. Я, Анна Петровна, узнавши о кончине почтеннейшего Ивана Прокофьича, первым долгом счел... Что ж, ваше превосходительство, приступим!

Лобастов. Я не понимаю, майор, что вы хотите сказать! Это вы, Анна Петровна, дали знать Станиславу Фаддеичу?

Живоедова. Я, сударь. Что ж, Андрей Николаич, я тоже осторожность свою соблюдаю... Мое дело женское, я и считать не умею, так обделать-то меня не мудрость какая...

Понжперховский. И справедливо, ангел мой, рассуждаете. А как при этом я в качестве депутата буду, так все счеты в совершенной верности совершатся.

Лобастов. Так я уж домой уйду, Анна Петровна.

Понжперховский. Помилуйте, ваше превосходительство, из чего же вы претензию на Анну Петровну имеете? ведь они, вас же любя, прожект свой раскрыли, так надо же им и об себе подумать... (Вздыхая.) Ведь коли по правде сказать, и мысль-то эта первому в голову мне пришла... вот клянусь вам честью... Так приступить, что ли, генерал?

Лобастов. Нет, уж обождем лучше Семена Семеныча...

Понжперховский. А я бы думал, что без Семена Семеныча... Я, признаться, и Мавру немножко с тем позадержал... право-с! Обделаем все полегоньку-с, и покуда Семен Семеныч там соберется да придет, наш уж и след простыл.

Лобастов. Делайте разве уж вы, а я не могу... так, знаете, и кажет все, что старик сейчас встанет.

Понжперховский. Предрассудок это, ваше превосходительство... (Направляется к спальной.)

Живоедова (вслед ему). Только уж я вас, как вы себе хотите, Станислав Фаддеич, раздену, как вернетесь... вы, пожалуй, и невесть куда капиталы попрячете.

Прокофий Иваныч. Кто бы вот подумал, что и Андрей Николаич такая же выжига? (Выходит на сцену.) Желаю здравствовать, ваше превосходительство!

Живоедова вскрикивает, Понжперховский останавливается посреди дороги.

489

Лобастов (с испуга не узнавая Прокофья Иваныча). Ты кто такой, ты кто такой?

Прокофий Иваныч. А я вот насчет тятенькинова здоровья-с узнать пришел.

Понжперховский (весьма любезно). А! Прокофий Иваныч! почтеннейший! как поживает Мавра Гарасимовна? А я вот прогуливался да тоже зашел узнать, как здоровье Ивана Прокофьича...

Лобастов (узнав Прокофья Иваныча). Да как ты смел? да ты знаешь ли, что Иван Прокофьич от тебя, от бездельника, при последних минутах находится? Уморить, что ли, ты его пришел? да тебя, сударь, на каторгу мало! (Наступает на него.) Вон отсюда!

Прокофий Иваныч. Да вы, ваше превосходительство, не трудитесь кричать-то! Я, по вашей милости, очень знаю, что тятенька уж померли; стало быть, теперича в эТоместе хозяин не вы, а я! Желательно вам, сейчас вас отселева выгоню!

Понжперховский. Так Иван Прокофьич, стало быть, умерли?.. скажите пожалуйста, жалость какая!

Живоедова. Ах ты, господи! в щелку он, что ли, пролез!

Лобастов (не теряя присутствия духа). Что ты врешь! кто тебе сказал, что Иван Прокофьич помер... Вон отсюда! (Толкает его.)

Прокофий Иваныч. Зачем врать-с? Да вы не больно прытко-с, не толкайтесь-с... у меня тутотка и свидетели есть-с... Федор Федорыч! Трофим Северьяныч!

Живновский и Праздников выходят из засады.

Живновский. Вот, стало быть, и пригодились, Прокофий Иваныч!.. только раненько вы зрелище-то в ход пустили: вам бы переждать, как они там воровство свое учинят, да тут бы и перекусить им горло с поличным!

Живоедова (Понжперховскому). Говорила я тебе, сударь, что богу всякое греховное дело противно! так оно и вышло... (К публике.) Шутка сказать, что он задумал! мертвого человека ограбить!

Лобастов (в смущении). Я... я… я ничего тут не понимаю.

Прокофий Иваныч. Тут, ваше превосходительство, и понимать больше нечего, кроме того, как вы все во власти моей состоите... (Одушевляясь.) Будет мне теперича кланяться, мы теперича сами при капиталах находимся!

Лобастов делает движение, чтоб уйти.

490

Нет, ты стой, енарал, в дегтю хвост свой замарал! Так ты меня ограбить хотел? Ты, то есть, жизни лишать меня желал? Чтоб я и с женой по миру ходил, у добрых людей копеечку просил, да голодным брюхом господа хвалил? Этого, что ли, ты хотел?

Живновский. Ай да Прокофий Иваныч! А вы чего, генерал, смотрите! да я бы на вашем месте давно ему и в зубы, и в нос, и в щеки, и во всякое место горячих наклал!

Понжперховский. Так я уж гулять пойду, Прокофий Иваныч...

Прокофий Иваныч. Нет, стой, выжига, и ты! Шел блудить охотно, так блуди теперь поневоле. У вас прожекты были, и у меня теперь свой прожект есть... (К Живоедовой.) Ты сказывала, что Семен Семеныч воровство-то должен был учинить?

Живоедова. Он, Прокофий Иваныч, он и научил-то всему. Что только с нами будет! Заберут всех нас в полицию, а оттуда на каторгу...

Прокофий Иваныч. Так я вот как вам скажу: всех я вас отпущаю... может, и часть даже от себя дам...

Живоедова. Уж дай, Прокофий Иваныч, что-нибудь!..

Прокофий Иваныч. Мне на вас наплевать... Вы себе добра хотели — кто добра себе не желает! Только вот Семен Семеныч — это статья особая! Он меня намеднись с родителем вконец расстроил, так я это помню... Я, сударь, Финагея Прохорыча в бархатный кафтан наряжу, из серебряных стаканов поить буду, бисером пол у него в горнице посыплю, а Семена Семеныча в Сибирь упеку!

Живоедова. И поделом ему, сударь.

Живновский. Это вы, Прокофий Иваныч, правильно рассуждаете... (К публике.) Удивительно, какое в русском человеке рассуждение здравое! (К Прокофью Иванычу.) Да и нас-то, грешных, не забудьте, Прокофий Иваныч... Хошь не бисером, хошь песочком каким-нибудь...

Прокофий Иваныч. Никого не забуду! Всех наделю! Хромых, слепых, убогих — всех накормлю! А Семена Семеныча в Сибирь упеку!

Понжперховский. Да вы совсем другой человек стали, почтеннейший мой Прокофий Иваныч!

Прокофий Иваныч. Теперича я совсем человек другой! теперича я почувствовал, что я со своим с капиталом пользу отечеству принести должен... (Прохаживается по комнате.) Прочь с дороги! Потомственный почетный гражданин Прокофий Иванов Размахнин идет!

Живоедова (в сторону). Ну, пошел теперь ломаться!

491

Прокофий Иваныч. Я так теперича, ваше превосходительство, рассуждаю, что у меня кажный день с утра до вечера бал здесь будет... Мавру Гарасимовну в бархаты облачим, коляски с Москвы себе выпишем... сторонись — задавлю!

Живновский. Эх, счастье-то, счастье-то! как человека-то оно украшает!

Прокофий Иваныч. А Семена Фурнача упеку!

Живоедова. Упеки, голубчик, упеки! он всему злу корень и причина.

Прокофий Иваныч. Только слушайте вы мой плант...

В соседней комнате раздаются шаги.

Шш... идет! по местам!

Все прячутся в комнату Живоедовой.

СЦЕНА VI

Фурначев (входит бережно).

Фурначев. Скончался добродетельный муж! Жил-жил, добродетельные подвиги совершал, капиталы великие сооружал — и что ж осталось? Так, одно мечтание! Вот наша жизнь какова!.. Подобна сну мятежному, можно сказать, или вот плаванью по многоволнистому океану житейскому! Сколько ни употребляй усилий, сколько ни бейся против волн, а все погрузиться в хладное оных лоно придется... Хорошо еще, если кто, подобно почтенному Ивану Прокофьевичу, достояние по себе оставляет, и если достояние это в надежные руки исток свой находит, но куда как должно быть прискорбно тому, кто умирает нищ и убог, окружен детьми малыми и гладными! Найдет ли он для себя оценку в потомстве? Рыдающая у гроба жена скажет: «На кого ты меня покинул?» Голодные дети возопиют: «Зачем ты нас на свет произвел?» Посторонние люди скажут: «Кто сей презренный человек, который даже крупицы злата после себя не оставил!..» Страшное зрелище!.. (Задумывается.) Не таков был Иван Прокофьич: он именно красота и благолепие дому своему был... Однако пора бы и приступить... где ж эта Анна Петровна! (Подходит к двери, ведущей в комнату Живоедовой.) Заперта. Анна Петровна! Анна Петровна!

Ответа нет.

492

Верно, на кухне... что ж, это, быть может, и к лучшему... Можно будет наскоро взять что следует да и уйти... Кабы помог бог счастливо! (Крестится и направляется к спальной Ивана Прокофьича, но вдруг останавливается.) Странное дело... не могу! даже коленки дрожат, точно вот новичок я... (Задумывается.) Помню я время... тогда еще молоденек я был... тоже такое происшествие было. Умирал тогда покойник батюшка — тоже боялся я, чтоб матушке после него наследство не осталось... В ту пору я бесстрашнее был... вошел, отомкнул сундук и взял... Да что и взял-то! всего и богатства два двугривенных после покойника осталось... А теперь вот миллионами пахнет, вся будущность, значит, тут разыгрывается, а не могу, ноги дрожат... Фу! что за вздор! Смелей, Семен! (Вбегает в спальную, но внезапно оттуда возвращается бледный и взволнованный.) Господи! что это будто привиделось мне, что старик встал! (Тяжело дышит.) Ведь вот, можно сказать, воображение какие штуки над нами, смертными, играет... Господи благослови! (Входит в спальную и уже не возвращается оттуда.)

В это время дверь из комнаты Живоедовой потихоньку отворяется.

СЦЕНА VII

Прокофий Иваныч и Лобастов (выходят из комнаты).

Прокофий Иваныч (говорит за кулисы). Вы, тамотка покедова в каморке посидите... (К Лобастову.) Ну, а мы с тобой побеседуем на свободе: он, чай, там еще не скоро с деньгами-то управится! надо ему сперва наворовать, да и в порядок еще привести... А уж если он оттудова благополучно выйдет да начнет считать деньги, так ты уж, сделай милость, уважь меня, Андрей Николаич! как сказано, так под мышки-то его двумя пальчиками и возьми... это самая забавная будет штука!

Лобастов. Только прости уж ты Гаврюшу-то!

Прокофий Иваныч. Простить можно... Правда, обижал он меня... ну, да в то время кто надо мной не наругался!

Лобастов. По неопытности, Прокофий Иваныч; молод еще очень, да и прочие поощряли...

Прокофий Иваныч. Да, натерпелся-таки я... Ты возьми то, что Настасья Ивановна за стыд для себя почитала, коли я к ручке-то ее прикоснусь!..

Лобастов. Что говорить, Прокофий Иваныч, все мы грешны перед тобой: такая уж, видно, мода была.

493

Прокофий Иваныч. А как ты думаешь, Андрей Николаич, ведь славная будет штука, как увидят они, что все их мечтанья в прах рассеялись? Ведь у Семен-то Семеныча поди даже глаза лопнут от злости!

Лобастов. Не дай бог никому, Прокофий Иваныч, такое испытание перенести... тяжело, сударь!

Прокофий Иваныч. А что, если бы штука-то ваша удалась? ты бы, чай, первый меня обеими ногами залягал в ту пору? (Смеется.)

Лобастов. Зачем же ты, сударь, вспоминаешь, коль скоро уж однажды простил меня? (Вздыхает. В сторону.) Да, задал бы я тебе, мужику, трезвону! Господи! чего боялись, то и случилось! все к сиволапу перешло!

Прокофий Иваныч. Я ничего, сударь, я только к слову... Посмотреть хоть в щелочку, что он там делает... (Осторожно переходит через комнату и смотрит в замочную скважину.) Ишь как чешет! Даже словно глаза кровью налились — и не разбирает, все сподряд в карманы прячет... (Выпрямляется.) Пугнуть его, что ли, Андрей Николаич, зарычать этак нечеловеческим голосом?.. Ах, аспид ты этакой! (Опять смотрит.)

Лобастов. Нет, не кричи, Прокофий Иваныч! Неравно еще умрет со страху! (В сторону.) Да! на твоей, сударь, улице праздник! а не будь Баева, надавали бы тоже тебе фухтелей — шелковый бы был! Как человек-то, однако ж, меняется! вот он за час какой-нибудь сиволап, можно сказать, был, а теперь поди понимает тоже, что потомственный почетный гражданин называется! (Задумывается.) Ах, Леночка, Леночка! готовил было я для тебя преспективу хорошую, да, видно, богу не угодно!

Прокофий Иваныч. А знаешь, я что, Андрей Николаич, вздумал! Вот он теперь углубился там, чай, воображает, что никто его не видит и не слышит? ишь ты, аспид ты этакой!

Живновский (выходя на сцену). Прокофий Иваныч! да нам бы хоть выпить, что ли, дали — тоска берет-с!

Прокофий Иваныч (вскакивает). Да что ты орешь! успеешь еще облопаться! (Опять наклоняется к скважине.) Чу! да он послышал, должно быть... убирать уж начал... (Осторожно переходит сцену.)

Живновский. Представление начинается!

Все уходят в комнату Живоедовой; сцена несколько времени остается пустою.

494

СЦЕНА VIII

Фурначев (один).

Фурначев. Анна Петровна! Анна Петровна! Или мне это почудилось! (Подходит к двери и пробует, заперта ли она.) Заперта! Однако как у меня карманы оттопырились... даже безобразно... Теперь, кажется, совершился всей моей жизни подвиг! Еще младенцем будучи, я только и мечтал о том, как бы сделаться человеком достойным и от людей почтенным, но, признаюсь, настоящее приобретенье даже все мечты мои превзошло! Мир праху твоему, почтенный муж Иван Прокофьич! много ты постарался! много труда в жизни принял! Возблагодарим создателя нашего, который нас, смертных, разумом одарил... кабы не он, царь небесный, что же бы мы такое были?.. Однако это скверно, что у меня карманы так оттопырились... да ведь много же и добра-то у старика нашлось! (Улыбается.) Я уж клал зря: там дома разберу, которые именные, которые безымянки... А велика сила разума человеческого! вот у него билеты-то, может, и за номерами по книгам числятся... так мы и это предусмотрели! У нас вот уж две недели племянник родной в отпуску в Москве считается, а поедет-то он туда только сегодня в ночь... В этих делах все предусмотреть, все предугадать надо! Хотелось бы вот теперь же посчитать, да боюсь, чтоб не застал кто-нибудь... И как это счастливо бог привел все кончить: даже Живоедихи нет...

Лобастов в это время незаметно подкрадывается сзади; Прокофий Иваныч и прочие тоже выходят.

СЦЕНА IX

Фурначев, Лобастов, Понжперховский, Живновский, Праздников и Живоедова.

Фурначев. (продолжая рассуждать). Нет, лучше уйти...

Лобастов. (сзади). А позвольте, Семен Семеныч, полюбопытствовать, как велика сумма...

Фурначев. (оборачиваясь в испуге). Ах... страм какой! (Видит присутствующих и поправляется.) А, господа, и вы здесь? ну что, как папенька в своем здоровье?

Прокофий Иваныч. (несколько раз кляняясь). Мы у вас, Семен Семеныч, хотели об этом узнать, потому как вы сейчас от них вышли.

495

Фурначев (в сторону). Ах ты господи, как эти карманы проклятые оттопырились... (Громко.) Да... точно... я был у него... он, кажется, почивать изволит...

Прокофий Иваныч (подходя к Фурначеву). Так-с; ну, а тут что у тебя? (Указывает на задние карманы.)

Живновский. Да, ноша изрядная; мне бы вот хоть одну бумажоночку за ушко выдернуть...

Фурначев (Прокофъю Иванычу). Ты, кажется, забываешься, мужик!

Прокофий Иваныч. Так-с; я мужик — это конечно-с, а ты, сударь, вор!

Фурначев. Как ты смеешь!

Лобастов (уныло). Повинись, брат Семен Семеныч!

Прокофий Иваныч. Ничего, пусть сердце сорвет, не замайте его... (Фурначеву.) Так ты, сударь, думал, что ты большой чиновник, так и воровать тебе можно? Так ты, сударь, мертвого ограбить хотел?

Живоедова. Ах, господи! страсти какие!

Прокофий Иваныч. Ты не постыдился даже имя господне призывать... да ты, может, с мертвого и образ-то снял!

Живновский. Прокофий Иваныч! будь благодетель! позволь, сударь, его разложить!

Фурначев. Помилуйте, господа! где я? в каком я обществе нахожусь? вам во сне мечтанье какое-то приснилось!

Прокофий Иваныч. А вот поглядим, каково мечтанье! Молодцы! обшарьте-ка его.

Живновский и Праздников бросаются на Фурначева.

(Понжперховскому.) А ты чего стоишь, молодец! шарь, шарь и ты!

Понжперховский неохотно идет.

Живоедова. Стань, стань лучше на коленки, Семен Семеныч! проси у братца прощенья!

Прокофий Иваныч. Шарьте, шарьте его крепче! Вали всё на стол! (Лобастову.) Постереги, сударь: тут и Гаврилова часть есть! (Фурначеву.) Так ты всем, значит, завладеть захотел? даже участникам-то и пособникам своим уделить пожалел!

Живоедова. Вот бог-то и попутал за это!

Живновский. Вот и ключик тот самый сыскался... Да прикажи ты, сударь, душу на нем отвести?

Прокофий Иваныч (рассматривая ключ). Да, и ключ

496

искусный мастер делал! да не на тот предмет он пошел, на который бы нужно... а хочешь, полицию призову!

Фурначев (совершенно растерянный, в сторону). Какое неприятное происшествие!.. (Вслух.) Господа... вы, пожалуйста... вы оставьте меня... я домой... я ни в каких скверных делах не замаран... сделайте милость...

Живновский. Да прикажи ты, Прокофий Иваныч, хоть на коленки-то его поставить!

Фурначев (накидываясь в отчаянье на Живновского). Да ты что! разве это твое дело... я и сам на коленки встать сумею... (Хочет стать на колени.)

Прокофий Иваныч (удерживая его). Перестань! на коленки только перед святым образом да перед родителями становятся... Нет, я за полицией не пошлю, а разделаюсь с тобой домашним порядком... Эй, кто там есть? Анна Петровна! пошли кого-нибудь сюда!

Фурначев. Помилуйте, Прокофий Иваныч, что же вы надо мной делать хотите?

Прокофий Иваныч. А я, сударь, над тобой то же хочу сделать, что ты намеднись надо мной сыграл... Я хочу, чтоб и жена твоя, и весь свет чтобы знал, каков ты вор и мошенник!

Входит лакей.

Живоедова. Пришел Дмитрий, Прокофий Иваныч.

Прокофий Иваныч. Дмитрий! Видишь ты этого милостивого государя? (Указывает на Фурначева.)

Дмитрий. Вижу, сударь.

Прокофий Иваныч. Узнаешь ты его?

Дмитрий. Как, сударь, не узнать Семена Семеныча.

Прокофий Иваныч. Ну, не узнал, брат... Вчера он был точно Семен Семеныч, а нынче он вор’ и мошенник, он тятеньку мертвого ограбил... с поличным, брат, изловили...

Лобастов. Перестань, брат, Прокофий Иваныч!

Фурначев (в сторону). Ах, страм какой!

Живновский. Обозлился старик!

Прокофий Иваныч. Нет, я его, Иуду, сквозь строй проведу, я всем его рекомендую... Ну, позови теперь, Дмитрий, Мавру, а сам беги к Настасье Ивановне и к Гавриле Прокофьичу: пожалуйте, мол, наследство получать...

Лакей уходит.

И поселились-то ведь все поблизости, варвары! так вот, чтоб ни минуты не упустить... воронье проклятое!

Мавра (входит). Вам, сударь, что угодно?

497

Прокофий Иваныч. А знаешь ты, Мавруша, этого милостивого государя?

Мавра. Семена-то Семеныча?

Прокофий Иваныч. Так нет же, опозналась ты, Мавруша, не Семен Семеныч он, а вор и мошенник!.. он тятеньку мертвенького ограбил, да поймали, голубчика, так он вот теперь как крыса и мечется... (Фурначеву.) Сладко, что ли?

Лобастов. Да уж будет, сударь, с него.

Прокофий Иваныч. Позови, Мавруша, всех: и кучера позови, и дворников, и сторожей... всех позови!

Живновский. Это, что называется, живого испалить! (Задумчиво.) Эта манера, пожалуй, еще лучше нашей будет!

Фурначев. Прокофий Иваныч! да что ж это наконец такое! я жаловаться буду! (Хочет уйти.)

Прокофий Иваныч. Молодцы! придержите его!

Живновский, Праздников и Понжперховский бросаются на Фурначева.

Нет, я тебя, сударь, не пущу! Помнишь ты, я к тебе с простого-то ума приходил да полтораста тысяч сулил? что ты тогда надо мною сделал? Ты тогда меня спросил: за кого я тебя принимаю, да на позор перед родным отцом меня выставил? Так вот знай же теперь, за кого я тебя принимаю!

Комната постепенно наполняется всяким народом.

Православные! видите вы этого аспида? (Указывает на Фурначева.) Знайте: он вор и предатель, он старика моего мертвенького ограбить хотел! Вот и ключ от сундука поддельный у него сделан...

СЦЕНА X

Те же и Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна (вбегает в дезабилье). Ах, батюшки! да папенька-то, никак, уж скончался!

Прокофий Иваныч. Приказал долго жить, сестрица...

Настасья Ивановна. Кому же, кому наследство-то досталось?

Прокофий Иваныч. Мне, сударыня.

Настасья Ивановна. Ну, так я и знала, что этому сиволапу все достанется... да вы-то чего ж смотрели, Анна Петровна? Вы тоже, верно, с ним заодно!

Лобастов. Нет, сударыня, так уж богу угодно!

498

СЦЕНА XI

Те же и Гаврило Прокофьич (робко входит и становится около самой двери).

Прокофий Иваныч. А! и ты здесь, Гаврило!

Лобастов. Не тронь, брат, его!

Прокофий Иваныч. Ну, да мне теперь некогда: справлюсь я с тобой и после! стой теперь там — добро!.. только на глаза ты мне не кажись, а не то изуродую...

Настасья Ивановна. Да скажите, однако ж, Анна Петровна, что ж этот сермяжник здесь распоряжается?

Прокофий Иваныч. Ты говоришь: сермяжник, сестрица! Так ты послушай теперича, кто твой муженек! (Тащит ее за руку на авансцену.) Хорош! А ты знаешь ли, что он отца твоего мертвого ограбить хотел?

Настасья Ивановна. Ах, господи... страх какой!

Фурначев. Господи! твори волю свою! (Подымает глаза к небу.)

Прокофий Иваныч. Нет, да ты только представь себе, Семен Семеныч, кабы тебе штука-то твоя удалась! Вот стоял бы ты теперь в уголку смирнехонько, переминался бы с ножки на ножку да утешался бы на нас глядя, как мы тутотка убиваемся... Черт ты этакой, чч-е-орт! Трофим Северьяныч! плюнь, сударь, ему в глаза!

Праздников приближается с полной готовностью.

Лобастов. Да перестань ты, Прокофий Иваныч! (Удерживает Праздникова, готового выполнить полученное приказание.)

Прокофий Иваныч. Ну, ин будет с тебя — я зла не помню! Анна Петровна! принеси бумажки да чернильный снаряд сюда!

Живоедова уходит.

Лобастов. Что ты еще хочешь делать?

Прокофий Иваныч. А мы вот заставим этого подлеца расписаться... Ведь он, пожалуй, тяжбу завтра заведет...

Живоедова приносит бумагу и чернила.

(К Фурначеву.) Вот я как об тебе понимаю: или ты распишись, или я сейчас за полицией пошлю...

Лобастов (Фурначеву). Покорись, сударь!

499

Настасья Ивановна (мужу). Говорила я тебе: меньше об добродетели распространяйся — вот и вышло по-моему!

Прокофий Иваныч. Пиши!

Фурначеву приносят стул; он садится и пишет.

«Я, нижепоименованный, дал сию подписку добровольно и непринужденно»... а ведь ты бы нас так и съел тут!.. пиши! «добровольно и непринужденно в том, что в ночи с двадцать восьмого на двадцать девятое марта ограбил я, посредством фальшивого ключа, достояние тестя моего, Ивана Прокофьича Размахнина, находившегося уже в мертвенном состоянии, и, в каковом гнусном поступке быв достаточно изобличен, приношу искреннее в том раскаянье и обещаюсь впредь таковых не замышлять...» Теперь подписывайся... Свидетели! подмахните и вы!

Лобастов и прочие поочередно подходят и подписываются.

Ну, теперь все в порядке! Вон! Православные! расступитесь! дайте дорогу вору и грабителю статскому советнику господину Фурначеву!

Все расступаются. Семен Семеныч и Настасья Ивановна уходят.

СЦЕНА XII

Те же, кроме Фурначевых.

Живоедова. Батюшка! заставь уж за себя бога молить!

Прокофий Иваныч. Что ж тебе надобно?

Живоедова (указывая на Понжперховского). Заставь, сударь, его жениться на мне...

Прокофий Иваныч (становясь перед Понжперховским). Что, выходец, попал в лужу! хочешь, дебошь сделаю, на поганке жениться заставлю?

Понжперховский (пожимая плечами). Помилуйте, Прокофий Иваныч, я не знаю, чего эта женщина хочет!.. Я, Прокофий Иваныч, гулять ходил...

Прокофий Иваныч. То-то, выходец! блудлив как кошка, труслив как заяц!.. ну, да ладно, деритесь промеж себя! (Обращается к присутствующим.) Эй, вы! Слушайте! теперича тятенька скончался, и я теперича всему законный наследник! (Бьет по билетам, лежащим на столе.) Все это мое! (Разводит руками.) И это мое, и это мое — все мое!

500

Живоедова (в сторону). Господи! вот как ожесточился человек!

Прокофий Иваныч. Дда, все мое! Гаврилка!

Гаврило Прокофьич подходит.

Вставай ты завтра чуть свет и кати прямо к каменщику! Чтоб через неделю памятник был, да такой, чтобы в нос бросилось... с колоннами!

Живновский. Уж позвольте мне, Прокофий Иваныч, надпись сочинить...

Прокофий Иваныч. Сочиняй, брат! да ты смотри, изобрази там добродетели великие, да и что в надворные, мол, советники представлен был... А теперь пойдем, отдадим честь покойнику!

Живновский (к публике). Господа! представление кончилось! Добродетель... тьфу, бишь порок наказан, а добродетель... да где ж тут добродетель-то! (К Прокофью Иванычу.) Прокофий Иваныч! батюшка!

Занавес опускается.

501

М.Е. Салтыков-Щедрин. Из других редакций. Царство смерти // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20 томах. М.: Художественная литература, 1965. Т. 4. С. 415—501.
© Электронная публикация — РВБ, 2008—2024. Версия 2.0 от 30 марта 2017 г.