831. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ
20 марта 1882. Петербург
20 марта.
Многоуважаемый Николай Андреевич.
Спешу ответить на письмо Ваше, что из числа предлагаемых Вами статей, по отзыву Михайловского, самая подходящая будет о книге Тейлора (если можно, не более 2-х листов), и затем статья о хлопотах, доставляемых науке низшими животными 1. Что касается до письма о современной философии, то едва ли она будет представлять интерес по чрезмерной своей отвлеченности. Притом же это такой бесконечный лес, до конца которого, пожалуй, и не дойдешь, хотя и предполагается не более 3-х листов. Что готово, то присылайте, но не стесняйте сроками печатания; денег же вышлем, сколько требуется, вперед. Впрочем, разумеется, не станем и печатанием медлить. Статей не беллетристических у нас довольно, но не особенно ярких. Но «Отеч<ественные> зап<иски>» журнал, по преимуществу, беллетристический, и потому в нем требуются и читаются в особенности статьи этого рода. Их-то и недостает.
Покуда я справлялся и собирался Вам отвечать, в Одессе опять случилось происшествие, о котором, конечно, Вы уже знаете из газет 2. По-видимому, в публике оно не произвело впечатления, а какое впечатление в правящих сферах — это еще пока не выяснилось. Но и без того нельзя сказать, чтоб хорошо жилось. Недавно (дней 5 тому назад) разослано по редакциям распоряжение, чтоб не говорить о поземельных невзгодах крестьян 3. Представьте же себе такую картину, года два сряду вся литература сосредоточивалась около этого вопроса и само правительство относилось к этому благоприятно; все редакции наполнены статьями этого рода, везде начата
разработка относящихся к этому предмету подробностей — и вдруг: стой! У нас уж начали тискать для апрельской книжки статью — и должны были вынуть.
Скажу Вам откровенно: все эти покушения, убийства и проч. делаются необыкновенно тяжелы, назойливы и пошлы. Из-за них ничего не видать. Не только никакого дела делать нельзя, но и разобраться в этой галиматье трудно. Хоть бы смерть скорее — до такой степени жизнь делается несносною и глупою. Каждый день я только о том и думаю, чтобы бросить все и погрузиться в тьму забвения. По нынешнему времени, это самый лучший удел.
Что касается до Виницкой, то она действительно, надорванная, но только чем — это неизвестно. Я, впрочем, видел ее всего один раз в жизни и затем получал множество грубых и глупых писем. Жизни ее я не знаю, откуда она и сквозь какие медные трубы прошла, и почему она Будзианик и в то же время Виницкая. Первая повесть ее была отличная, две последующие — глупые; наконец, теперь она еще прислала — недурна, но в высшей степени нецензурна 4. Ежели увидите, то спросите ее, пожалуйста, получила ли она через Тургенева свои две повести, которые были не приняты? Она просила их для переделки.
Я болен, а главным образом необыкновенно утомлен. Писать трудно; видимо творческие силы подходят к концу. И охоты ни малейшей нет. Вообще теряется вкус к жизни, а при отсутствии этого стимула и работа невозможна. Письма к тетеньке хочу закончить в апрельской книжке, но весьма возможно, что всего не напишу и тогда разделю работу, понемногу, на две книжки 5. За границу мы нынче не поедем, и ищем дачу в Ораниенбауме. То есть, не я ищу, а жена. Полагаю, что получу ревматизм. Вы как и где предполагаете провести лето? когда выезжаете из Парижа и куда? Пожалуйста, пишите. Соколов не нарадуется на меня — так я здоров. А я так думаю, что конец.
Прошу Вас передать от меня и от жены искренно дружеский привет многоуважаемой Софье Петровне.
С Лихачевыми я часто вижусь и вспоминаем об Вас. Унковского вижу реже и реже. К нему теперь Ераков повадился. Приедет с утра и сидит. «Я, говорит, вам не мешаю; занимайтесь, пожалуйста». Я делаюсь как будто не ко двору.
Искренно Вас уважающий
М. Салтыков.