1034. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

17 мая 1884. Петербург

17 мая. Литейная, 62.

Многоуважаемый Александр Львович.

С «Отечеств<енными> записками» случилась история весьма обыкновенная: их прекратили навсегда. Почему именно прекращение последовало в апреле, а не в мае — не знаю, но, вероятно, потому что мера беззакония переполнилась. Вообще, я стараюсь размышлять об этом как можно меньше. Не невозможно тут и участие Каткова. Из сотрудников арестован только Кривенко еще 2-го или 3 января 1. За что арестован — я не знаю, но «Отеч<ественные> зап<иски>» в этом столько же виноваты, сколько виновато сыскное ведомство в том, что в числе его агентов был Дегаев 2. Кривенко до сих пор содержится, хотя я тщетно ломаю себе голову, додумываясь, что такое мог совершить этот метафизик, которому даже перо в руки взять лень было. Еще, как Вам известно, удален из Петербурга Михайловский 3, но уже полтора года тому назад. Два сотрудника, которые тоже приписываются к

23

«Отеч<ественным> зап<искам>» (Эртель и Протопопов), в журнале нашем почти не участвовали (Эртель в первый раз появился с крошечным рассказом в апрельской книжке), а участвовали в «Вестн<ике> Евр<опы>» и в «Деле» 4. Все остальное тоже до «Отеч<ественных> зап<исок>» не относится.

Что касается до меня, то я покуда чувствую только повсеместную боль. Чувствую также, что я лишен возможности периодически беседовать с читателем, и эта боль всего сильнее. При старости и недугах моих я сделался мизантропом и даже любить отвык. Только и любил одно это полуотвлеченное существо, которое зовется читателем. И вот с ним-то меня разлучили. Будет ли продолжаться моя литературная деятельность, где и как она сложится — ничего еще определить не могу. Предстоит такая ломка, что в скорости справиться с ней невозможно. Но в «Вестнике Европы» едва ли Вы будете меня читать: очень уж они для меня умны. Скорее в «Русскую мысль» пойду — там попроще, но зато потеплее. А впрочем, весьма возможно, что и так захирею. Здоровье мое все хуже и хуже, хотя доктора утверждают, что оно все в том же виде, как и шесть лет тому назад. Боткин, который меня в последнее время посещал довольно часто, утешается моим бодрым видом и прописывает средствица. В настоящее время я принимаю ежедневно четыре средствица по четыре раза в день, так что, стыда ради, мне разрешено принимать по два средствица за раз. А ежели заболит живот, то прописывают еще два средствица, и это случается со мной довольно часто. Нил Ив<анович> Соколов ужасно меня упрашивал поставить в задницу свечку, но на этот раз я отказался, потому что никогда постороннее тело не входило ко мне в задний проход, ни в виде <— — —>, ни даже в виде клистира. Так я и хочу предстать куда следует.

Вы совершенно правы, говоря, что мне не следовало бы возобновлять с Краевским условие в нынешнем году. Я так и сам намеревался, да вот подите же — дал себя уговорить 5. Нужно, впрочем, сознаться, что и к еде вожделение во мне не прошло, а теперь не знаю, в какой мере оно будет удовлетворяться. Собственно говоря, мои требования очень скромные, но... знаете ли, что я думаю? Надо бы устраивать для женщин особые дворцы с салонами и там их держать, чтоб не мешали. Утром они переболтают между собой все, что у них на душе, а вечером пусть принимают les messieurs 6, которые будут приносить им конфекты, букеты и брильянты. Тогда только мужчины узнают, что такое свобода. Это я Вам говорю, между прочим, по поводу приезда сюда К. П. Елисеевой, которая три дня тому назад прибыла сюрпризом в Петербург и уже столько

24

наболтала, что я готов бы был собственноручно расправиться с нею. Остановилась она у Матвеевых — воображаю, какой там идет Содом. Григ<орий> Зах<арович> остался в Париже и пишет только, что чувствует потребность проветриться. Кат<ерина> Павл<овна> горько жалуется, а я ей говорю прямо: да неужто ж Вы думаете, что больной человек в силах выносить Вашу болтовню? Но на нее и это не действует.

Еду я на дачу в воскресенье 20-го числа. Еду с величайшим отвращением, во-первых, потому что очень еще холодно, во-вторых потому, что дача модная и стоит 1000 р. Все это супруга моя устроила. Я теперь совсем беззащитный и беспомощный человек; ничего сам не могу для себя сделать под угрозой смерти или мучения — вот она и пользуется этим. Следовало бы на цепь ее посадить, да говорят, что закона такого нет. А я — от закона не прочь. Адрес моей тысячной дачи: СПБ Варшав<ская> железная дорога, станция Сиверская, дача г. Шперера. О деревне я не помышляю. Все мое нутро туда устремляется, но Ел<изавета> Ап<оллоновна> находит, что на Сиверской станции лучше.

Очень рад, что Сережа Вас радует, а прочие дети утешают. У меня Лиза — очень умная девочка; но Константин хотя и умен, но ленив и разгильдяй. И слаб для своих лет.

Передайте мой сердечный привет Елизавете Юльевне и поцелуйте детей. Пишите — буду рад.

Весь Ваш
М. Салтыков.

Унковский был у меня в то время, как я получил Ваше письмо 7. Говорит, что дама, которую он Вам адресовал, осталась весьма довольна. Но чем Вы ее уконтентовали 8 — не знает.


М.Е. Салтыков-Щедрин. Письма. 1034. А. Л. Боровиковскому. 17 мая 1884. Петербург // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20 томах. М.: Художественная литература, 1977. Т. 20. С. 23—25.
© Электронная публикация — РВБ, 2008—2024. Версия 2.0 от 30 марта 2017 г.