XXVIII
Сперва они опять крепко пожали друг другу руки; потом Марианна воскликнула: «Постой, я помогу тебе убрать твою комнату» — и начала выкладывать его вещи из саквояжа и мешка. Нежданов хотел было помочь ей; но она объявила, что всё сделает одна. «Потому что надо привыкать служить». И действительно: сама развесила платье на гвоздики, которые нашла в ящике стола и вбила собственноручно в стену оборотной стороною щетки, за неимением молотка; уложила белье в старенький комодец, находившийся между окон.
— Что это? — спросила она вдруг, — револьвер? Он заряжен? На что он тебе?
— Он не заряжен... а впрочем, дай его сюда. Ты спрашиваешь: на что? Как же без револьвера в нашем-то звании?
Она засмеялась и продолжала свою работу, встряхивая каждую отдельную вещь и хлопая по ней ладонью; поставила даже две пары сапог под диван; а несколько книг, пачку бумаг и маленькую тетрадку со стихами расположила торжественно на трехногом угловом столе, назвав его письменным и рабочим, в противность другому, круглому, который назвала обеденным и чайным. Потом, взяв стихотворную тетрадь в обе руки, приподняв ее
в уровень своего лица и глядя через ее край на Нежданова, она с улыбкой промолвила:
— Ведь мы всё это перечтем вместе, в свободное от занятий время! А?
— Дай мне эту тетрадь! я ее сожгу! — воскликнул Нежданов. — Она другого не стоит!
— Зачем же ты ее взял с собою, коли так? Нет, нет, я тебе ее не дам на сожжение. А впрочем, говорят, сочинители только грозятся — и никогда своих вещей не жгут. Но я всё-таки лучше унесу ее к себе!
Нежданов хотел протестовать, но Марианна выскочила в соседнюю комнату с тетрадью — и вернулась без нее.
Она подсела к Нежданову — и тотчас же встала.
— Ты у меня еще не был... в моей комнате. Хочешь посмотреть? Она не хуже твоей. Пойдем — я тебе покажу.
Нежданов тоже встал и последовал за Марианной. Комнатка ее, как она выражалась, была немного меньше его комнаты; но мебель в ней была как будто почище и поновей; на окне стояла хрустальная вазочка с цветами, а в углу железная кроватка.
— Видишь, какой он милый, Соломин, — воскликнула Марианна, — только не надо себя слишком нежить: такие квартиры нам не часто попадаться будут. А вот что я думаю; вот было бы хорошо: так устроиться, чтобы нам обоим, не расставаясь, на какое-нибудь место поступить! Трудно это будет, — прибавила она, погодя немного, — ну, там подумаем. Ведь всё равно: в Петербург ты не вернешься?
— Что мне в Петербурге делать? В университет ходить да уроки давать? Это уж никуда не годится.
— Вот что́ Соломин скажет, — промолвила Марианна, — он лучше решит, как и что.
Они вернулись в первую комнату и опять сели друг подле друга. Похвалили Соломина, Татьяну, Павла; упомянули о Сипягине, о том, как прежняя жизнь вдруг так далеко от них ушла, словно туманом покрылась; потом опять пожали друг другу руки — обменялись радостными взглядами; потом поговорили о том, в какие слои должно стараться проникать и как им надо будет держаться, чтобы их не подозревали.
Нежданов уверял, что чем меньше об этом думать, чем проще себя держать, — тем лучше.
— Конечно! — воскликнула Марианна. — Ведь мы хотим опро́ститься, как говорит Татьяна.
— Я не в этом смысле, — начал было Нежданов. — Я хотел сказать, что не надо принуждать себя...
Марианна вдруг засмеялась.
— Я вспомнила, Алеша, как это я нас обоих назвала: опростелые!
Нежданов тоже посмеялся, повторил: «опростелые...» — а потом задумался.
И Марианна задумалась.
— Алеша! — промолвила она.
— Что?
— Мне кажется, нам обоим немного неловко. Молодые — des nouveaux mariés, — пояснила она, — в первый день своего брачного путешествия должны чувствовать нечто подобное. Они счастливы... им очень хорошо — и немножко неловко.
Нежданов улыбнулся — принужденной улыбкой.
— Ты очень хорошо знаешь, Марианна, что мы не молодые — в твоем смысле.
Марианна поднялась с своего места и стала прямо перед Неждановым.
— Это от тебя зависит.
— Как?
— Алеша, ты знаешь, что когда ты мне скажешь как честный человек — а я тебе верю, потому что ты точно честный человек, — когда ты мне скажешь, что ты меня любишь той любовью... ну, той любовью, которая дает право на жизнь другого, — когда ты мне это скажешь, — я твоя.
Нежданов покраснел и отвернулся немного.
— Когда я тебе это скажу...
— Да, тогда! Но ведь ты сам видишь, ты мне теперь этого не говоришь... О да, Алеша, ты точно честный человек. Ну, и давай толковать о вещах более серьезных.
— Но ведь я люблю тебя, Марианна!
— Я в этом не сомневаюсь... и буду ждать. Постой, я еще не совсем привела в порядок твой письменный стол. Вот тут что-то завернуто, что-то жесткое...
Нежданов рванулся со стула.
— Оставь это, Марианна... Это... пожалуйста, оставь.
Марианна повернула к нему голову через плечо и с изумлением приподняла брови.
— Это — тайна? Секрет? У тебя есть секрет?
— Да... да, — промолвил Нежданов и, весь смущенный, прибавил — в виде объяснения: — Это... портрет.
Слово это вырвалось у него невольно. В бумажке, которую Марианна держала в руках, был действительно завернут ее портрет, данный Нежданову Маркеловым.
— Портрет? — произнесла она протяжным голосом... — Женский?
Она подала ему пакетец; но он неловко его взял, он чуть не выскользнул у него из рук — и раскрылся.
— Да это... мой портрет! — воскликнула Марианна с живостью... — Ну — свой-то портрет я имею право взять. — Она выхватила его у Нежданова.
— Это — ты нарисовал?
— Нет... не я.
— Кто же? Маркелов?
— Ты угадала... Он.
— Каким же образом он у тебя?
— Он мне подарил его.
— Когда?
Нежданов рассказал, когда и как. Пока он говорил, Марианна взглядывала то на него, то на портрет... и у обоих, у Нежданова и у ней, мелькнула одна и та же мысль в голове: «Если бы он был в этой комнате, он бы имел право потребовать...» Но ни Марианна, ни Нежданов не высказали громко своей мысли... быть может потому, что каждый из них почувствовал ее в другом.
Марианна тихонько завернула портрет в бумажку и положила ее на стол.
— Добрый человек! — прошептала она. — Где-то он теперь?
— Как где?.. Дома, у себя. Я завтра или послезавтра пойду к нему за книжками, за брошюрами. Он хотел мне дать — да, видно, забыл при отъезде.
— И ты, Алеша, того мнения, что, отдавая тебе этот портрет, он уже ото всего отказывался... решительно ото всего?
— Мне так показалось.
— И ты надеешься его найти дома?
— Конечно.
— А! — Марианна опустила глаза, уронила руки. — А вот нам обед Татьяна несет! — вскрикнула она вдруг. — Какая она славная женщина!
Татьяна явилась с приборами, салфетками, судками.
Пока она накрывала на стол, она рассказывала о том, что происходило на фабрике.
— Хозяин приехал из Москвы по чугунке — и пошел бегать по всем этажам, как оглашенный; да ведь он ничего как есть не смыслит, а только так, для виду действует, для примеру. А Василий Федотыч с ним, как с малым младенцем; а хозяин хотел какую-то противность учинить, так его Василий Федотыч сейчас отчеканил; брошу, говорит, сейчас всё; тот сейчас хвост и поджал. Теперь вместе кушают; а хозяин с собой кумпаньона привез... Так тот только всему удивляется. А денежный, должно быть, человек, этот кумпаньон, потому всё больше молчит да головой потряхивает. А сам толстый-претолстый! Туз московский! Недаром пословица такая слывет, что Москва у всей России под горою: всё в нее катится.
— Как вы всё примечаете! — воскликнула Марианна.
— Я и то заметливая, — возразила Татьяна. — Вот, готов вам обед. Кушайте на здоровье. А я тут малость посижу, на вас погляжу.
Марианна и Нежданов принялись есть; Татьяна прикорнула на подоконник и подперла щеку рукою.
— Погляжу я на вас, — повторила она, — и какие же вы оба молоденькие да кволенькие... Так приятно на вас глядеть, что даже печально! Эх, голубчики мои! Берете вы на себя тяготу не в моготу! Таких-то, как вас, пристава́ царские — охочи в куролеску сажать!
— Ничего, тетушка, не пугайте нас, — заметил Нежданов. — Вы знаете поговорку: «Назвался груздем — полезай в кузов».
— Знаю... знаю; да кузовья-то пошли ноне тесные да невылазные!..
— Есть у вас дети? — спросила Марианна, чтобы переменить разговор.
— Есть; сынок. В школу ходить начал. Была и дочка; да не стало ее, сердешной! Несчастье с ней приключилось: попала под колесо. И хоть бы разом ее убило! А то — мучилась долго. С тех пор я жалостливая стала; а прежде — что жимолость, что я. Как есть дерево!
— Ну, а как же вы Павла Егорыча-то вашего — разве не любили?
— Э! то особ статья; то — дело девичье. Ведь вот и вы — вашего-то любите? Аль нет?
— Люблю.
— Оченно любите?
— Очень.
— Чтой-то... — Татьяна посмотрела на Нежданова, на Марианну — и ничего не прибавила.
Марианне опять пришлось переменить разговор. Она объявила Татьяне, что бросила табак курить; та ее похвалила. Потом Марианна вторично попросила ее насчет платья; напомнила ей, что она обещалась показать, как стряпают...
— Да вот еще что! Нельзя ли мне достать толстых суровых ниток? Я буду чулки вязать... простые.
Татьяна отвечала, что всё будет исполнено как следует, и, убрав со стола, вышла из комнаты своей твердой, спокойной походкой.
— Ну, а мы что будем делать? — обратилась Марианна к Нежданову — и, не давши ему ответить: — Хочешь? так как только завтра начнется настоящее дело, посвятим нынешний вечер литературе. Перечтем твои стихи! Я судья буду строгий.
Нежданов долго не соглашался... однако кончил тем, что уступил, — и стал читать из тетрадки. Марианна села близко возле него и глядела ему в лицо, пока он читал. Она сказала правду: судьей она оказалась строгим. Немногие стихотворения ей понравились: она предпочитала чисто лирические, короткие и, как она выражалась, не нравоучительные. Читал Нежданов не совсем хорошо: не решался декламировать — и не хотел впадать в сухой тон; выходило — ни рыба ни мясо. Марианна вдруг перервала его вопросом: знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: «Пускай умру — печали мало» *, — и тут же прочла его — тоже не совсем хорошо, как-то немножко по-детски.
Нежданов заметил, что оно горько и горестно донельзя, — и потом прибавил, что он, Нежданов, не мог бы написать это стихотворение уже потому, что ему нечего бояться слез над своей могилой... их не будет.
— Будет, если я тебя переживу, — произнесла медлительно Марианна — и, поднявши глаза к потолку да помолчав немного, вполголоса, как бы говоря с самой собою, спросила:
* Пускай умру — печали мало;
Одно страшит мой ум больной:
Чтобы и смерть не разыграла
Обидной шутки надо мной.
— Как же это он с меня портрет нарисовал? По памяти?
Нежданов быстро обернулся к ней...
— Да; по памяти.
Марианна удивилась, что он отвечал ей. Ей казалось, что она этот вопрос только подумала.
— Это удивительно... — продолжала она тем же голосом. — Ведь у него и таланта к живописи нет. Что я хотела сказать... — прибавила она громко, — да! насчет стихов Добролюбова. Надо такие стихи писать, как Пушкин, — или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия... но что-то не хуже ее.
— А такие, как мои, — спросил Нежданов, — вовсе не следует писать? Не правда ли?
— Такие стихи, как твои, нравятся друзьям не потому, что они очень хороши, но потому, что ты хороший человек — и они на тебя похожи.
Нежданов усмехнулся.
— Похоронила же ты их — да и меня кстати!
Марианна ударила его по руке и назвала злым...
Скоро потом она объявила, что она устала — и пойдет спать.
— Кстати, ты знаешь, — прибавила она, встряхнув своими короткими, но густыми кудрями, — у меня 137 рублей, — а у тебя?
— 98.
— О! да мы богаты... для опростелых. Ну — до завтра!
Она ушла; но через несколько мгновений ее дверь чуть-чуть отворилась — и из-за узкой щели послышалось сперва: «Прощай!» — потом более тихо: «Прощай!» — И ключ щелкнул в замке.
Боюсь, чтоб над холодным трупом
Не пролилось горячих слез,
Чтоб кто-нибудь в усердье глупом
На гроб цветов мне не принес;
Чтоб бескорыстною толпою
За ним не шли мои друзья,
Чтоб над могильною землею
Не стал любви предметом я.
Чтоб всё, чего желал так жадно
И так напрасно я — живой,
Не улыбнулось мне отрадно
Над гробовой моей доской.
Нежданов опустился на диван и закрыл глаза рукою... Потом он быстро встал, подошел к двери — и постучался.
— Чего тебе? — раздалось оттуда.
— Не до завтра, Марианна... а — завтра!
— Завтра, — отозвался тихий голос.